Язык птиц

Вот, Фани, заложил ты строенье на диво

И поведал про птичьи реченья на диво.

Но пророк Сулейман первый понял дорогу,

Что ведет к птичьей речи и птичьему слогу.

От него перенявший ту мудрость Асаф

Никому не вручил сей потайный устав.[243]

3275 И от них то уменье другим не досталось,

Не досталось — не знали и самую малость!

Долго — тысячи лет небосвод быстроходный

Круг за кругом стезею свершал очередной,

И прекрасная птица явила свой лик,

Скор полет ее, скоры и ум и язык.

То—предвечная птица над Кафом парила,

Ей всептичий язык отрешенье открыло.[244]

То — вершина величия, столп совершенства,

Светоч истины, в сердце зажегший главенство,

3280 Дух, провидящий в истине благостный свет,

Мудрецам даровавший великий завет.

Это чудо мужей постиженья недаром

На торгах просвещения звали Аттаром.

И когда он запел в кущах сада земного,

В поучение птицам звучало то слово.

В птичьей речи он славен был знаньем таким,

Что Асаф с Сулейманом померкнут пред ним.

Хоть и знали они птичьи речи на деле,

Но другим передать этих благ не сумели.

3285 А когда бог ему дар реченья поведал,

«Речи птиц» миру он в откровенье поведал.

Сих речений язык до конца он постиг,

Изложение таинств творца он постиг.

И, реченья творя до конца от начала,

Он сокровищ бесценных рассыпал немало.

Он карманы времен понабил жемчугами,

Люди века его наслаждались плодами.

Был дарован сокровищем тем талисман,

Даже каждому нищему жемчуг был дан.

3290 Словно солнце узор его, не было краше,

Как Джемшид, извлекал он напевы из чаши.[245]

Каждый жаждущий пил тот нектар то и дело,

И от сладости речь его словно немела.

Птичьей речью слова научил он слагать, —

С попугаем сравнялись простые и знать.

Люди речи персидской словам его вняли

- И постигли слова в их сокрытом начале.

Только люди из тюркского рода простого,

У которых понятливость очень толкова,

3295 Пребывали лишенными всех этих благ,

Сути птичьих речей не внимая никак.[246]

Птицы ведомы всюду, где род человечий,

Но открыты не всем тайны птичьих наречий.

Я же в лавках Аттара смиренным обетом

Брал и сласти и сахар зимою и летом.[247]

В этих лавках я был попугаю под стать:

Мне дано было сахар легко разгрызать.

Птичьей речью ко мне обращался он с зовом,

Отвечал я ему попугаевым словом.

3300 В мое сердце с высот всеблагого предела

Птица духа его пресвятого слетела.

Научил он вникать в птичьи речи меня,

Сделал он знатоком тех наречий меня.

И когда в тех наречьях стал сведущ мой разум,

Тюркской речью повел я рассказ за рассказом.[248]

Пел я песни по-тюркски — напевом певучим,

Опьяняясь, как птица, своим же созвучьем.

Не простою я птицею пел — соловьем,

Сотни стонов неслись в каждом ладе моем.

3305 Пел я песни, стеная от страсти по розе,

И стонал я, рыдая от страсти по розе.

Я — такой соловей, что средь тысяч рыданий

Пел дастан, преисполненный звучных стенаний.

Оглашал я пьянящею песней цветник,

И напев мой такого звучанья достиг,

Что ему даже птицы, кричащие прытко,

Не содеят ни стоном, ни криком убытка.

Духом шейха дана мне подмога-награда —

Соловьиный напев неизбывного лада.[249]

3310 Кто такое сравнение примет в расчет,

С птицей Кикнус он сходство большое найдет.[250]

Птица Кикнус была необычная птица,

В Индустане привыкшая жить и гнездиться.

И сложеньем могуча, и внешности редкой,

Отличалась она пестроперой расцветкой.

Клюв такой, что не сыщешь чудней, у нее,

И на нем много щелок-щелей у нее.

Песнь ее — для души и для сердца услада,

В каждой щели напевы — особого лада.

3315 Как из этих щелей понесутся стенанья —

Сразу внемлющий им упадет без сознанья.

Ей четы среди птиц всех пород не найти,

В птичьих стаях подобных красот не найти.

Ей меж зарослей леса привычно гнездиться,

И она на деревьях обычно гнездится.

Как-то раз Фисагурс брел там, словно прохожий,

И достиг его слуха звук песни пригожей.[251]

И, познав сей богатый напевами звук,

Основал он закон мусикийских наук.[252]

3320 Долог был ее век в тех лесах запропащих,

Жизнь вела она, хворост ища в этих чащах.

И вот этой добычей — сухой ли, сырою —

Она строила сноп — превеликой горою.

И в конце своей жизни в жилище своем,

Под разросшимся в долгие годы снопом

Птица песню слагала — красиво, напевом,

И тоскливым и чудным на диво напевом.

Пела так, что и птицы и звери из чащи

Собирались, заслышав тот голос щемящий.

3325 И для слушавших песня была так горька,

Что сражала их насмерть кручина-тоска.

А когда затихали печальные звуки,

Запевала она стоном огненной муки.

И тянуло к снопу язычищи то пламя,

И сжигало гнездо и жилище то пламя.

Жаркий стяг вился к небу, горяч и высок,

Словно молния с высей ударила в стог.

Вместе с прутьями птица сгорала в том жаре,

Превращалась она в груду огненной гари.

3330 Ветви, тело той птицы в золу превратились^

Стали грудой частиц и в золу превратились.

Груды пепла с горой были схожи на вид,

А под ними был маленький птенчик сокрыт!

Пепел вдруг всколыхнулся, и птенчик тот вылез,

И тотчас его крылья красой засветились.

И мгновенно, над лесом вспарив без заминки,

Полетел он и начал сбирать хворостинки.

Он сбирал их, других и не ведая дел,

И при этом пленительным голосом пел.

3335 А когда его срок подступился скончаньем,

Все свершил он в подобье отцовским деяньям.

Та вот, первая, птица на шейха похожа,

Он провел весь свой век в песнопениях тоже.

Много песен слагал он, так сладко их пев,

Что и птиц и зверей привлекал тот напев.

И губило всех слушавших пламенным стоном,

И певец сам сгорел — стал до пепла спаленным.

А в птенце, что, как уголь, из пепла явился,

Саламандрой, что в жаре окрепла, явился, —

3340 Все, что было той птице и в славу и в честь,

В нем за нею вослед проявилось, как есть.

Все, что смог он собрать своим песням в угоду,

Он, когда его жизнь подступила к исходу,

В песнь вложил — о мирском цветнике и о птицах,

Да не только о них — о зверях разнолицых.

Он своими устами сто песен пропел —

Все о тайнах господних свершений и дел.

И его опалило благое то пламя,

И его и внимавших сожгло это пламя.

3345 Нет! Не смел бы такому отцу быть я сыном:

Я рабом был, он — шахом, привычным к вершинам!

Жарким вздохом он первый то пламя зажег,

Он весь мир опалять этим пламенем мог!

После шейха никто награжден не был даром

Жечь, как я, всю вселенную пламенем ярым.

Птичьей речью я жег — вся вселенная слепла,

Я познал, как себя и других жечь до пепла!

Все, что жизнь увидала в свершеньях отца,

Было роком дано мне понять до конца.

3350 И людей и себя жег я словом палящим —

Птичьей речью, души моей зовом палящим.

И хотелось бы мне, чтобы бренное слово

Вечно всех опаляло бы — снова и снова!