Ангелы Суджи

15

Третий день стояния под Суджей начался привычным бездельем, по-иному и не назовёшь растянувшийся момент ожидания. Время суток определяли по часам из-за почти полного отсутствия света. В этот день создалось впечатление, что ничего никому не нужно: ни рядовым бойцам, ни командирам. Появилась иллюзорность всеобщего обособленного существования, временная вольница, живущая по своим, вновь придуманным законам. И кто их устанавливал, кто утверждал ‒ бог весть, хотя все знали, что время вольнице определено до определённого часа, и все теперь мысли замирали на одном вопросе: когда же этот час наступит? Спрашивать о нём бесполезно, создавалось впечатление, что он даже не существует, поэтому и не спрашивали о нём у командиров, не пытались предположить. Даже местный «стратег» ‒ Володя Громов ‒ затруднялся с реальным прогнозом, хотя кое-кто пытался узнать у него, сколько им предстояло вынести мучений. «Кое-кто» ‒ это, конечно, Карпов, проникшийся к Громову уважением, когда тот разгромил его предположение о заговоре, о злонамеренном удержании штурмовиков в трубе, желая их довести до состояния белого каления, когда они будут способны на неуправляемые действия, а проще говоря ‒ на нерегулируемый взрыв и бунт. И Карпов, считавший себя к этому времени ровней со всеми, нашёл удобный момент и негромко спросил у Громова:

‒ Ну и сколько нам ещё здесь обитать?

‒ Витя, тебе-то какая разница. Всё равно ведь раньше тебя никто не выпустит, а выйти позже всех ‒ сам не захочешь. Сиди, жди, терпи. Сегодня или завтра ‒ это как пить дать.

‒ Спасибо, обрадовал…

‒ Ты спросил, я ‒ ответил. Мог бы и подробнее растолковать, но тебе-то зачем это. Всё равно это не ускорит процесс.

‒ И чего тебя, такого умного, Наташка не дождалась. Держалась бы за такого, но женщинам виднее.

‒ Смотря каким.

‒ Да всем. Ничем они не отличаются друг от друга.

‒ А вот здесь я не согласен с тобой. Из литературы известно, что женщины чаще мужчин идут на жертвы ради любви. У них это в генах. Опять же не у всех.

Карпов ничего не ответил, отвернулся, чтобы близко не дышать в лицо товарищу, затих, обдумывая предсказание о начале штурма. Но долго так не пролежал. Поворочался-поворочался ‒ вновь повернулся к Громову.

‒ Что, ответа ждёшь? ‒ слегка улыбнулся тот вымученной улыбкой на прокопчённом лице.

‒ Хотелось бы знать, сколько ещё здесь муди греть.

‒ Считай, ‒ оживился Громов. ‒ Нас в трубе, ну, скажем, около восьмисот человек. Если поставить каждого на метр друг от друга, то это восемьсот метров. Но в трубе 15 километров. Если всех распределить равномерно, то с момента начала выхода из трубы замыкающим необходимо пройти всё расстояние. А сколько займёт это времени ‒ сам знаешь. Как быть? Вот и получается, что к часу «Х» вся эта масса бойцов должна быть сосредоточена перед выходом, чтобы потом, когда откроется движение, всем успеть пулей выскочить из трубы за 30–40 минут. Больше тянуть десантирование никак нельзя, нацисты обязательно опомнятся, засекут точку выхода и накроют её артой, и всем, кто не успеет вовремя выскочить, грозят неминуемые последствия.

‒ Да, перспектива.

‒ Незавидная для тех, кто идёт в арьергарде. Это верно. Особенно тяжко будет в ночь перед наступлением, когда вся людская масса сосредоточится в непосредственной близости от выхода. Всякие могут быть происшествия, как обычно бывает при большом скоплении.

‒ Что имеешь в виду?

‒ Да что угодно: сердечный приступ, аппендицит у кого-то может воспалиться и через несколько дней лопнуть, превратиться в перитонит. А знаешь, что это такое?

‒ Ну…

‒ Всеобщее заражение брюшной полости. Если не сделать срочной операции, не провести ревизию кишечнику, то недолго такому мученику останется жизни… А где здесь, не дай Бог, приведись, делать операцию?! Вот и получится: «Выноси готовенького…».

Карпов вздохнул:

‒ Да, та ещё перспектива. И чего ты под землёй сидишь? Тебе прямая дорога в какой-нибудь высокий штаб, чтобы разрабатывать такие операции, от которых дух захватит, ‒ наигранно удивился Карпов. ‒ Я бы вовек об этом не догадался, а ты всё легко разложил по полочкам.

‒ В штабах и без меня хватает людей. Все места давно разобраны. И вообще это не моё дело соваться туда.

‒ Эй, ‒ окликнул их Земляков, ‒ сколько болтать можно? Лежите смирно ‒ меньше кислорода съедаете.

Ему никто не ответил, лишь Громов понимающе посмотрел на Сергея и отвернулся, чтобы не дышать на товарища. Да, лежать и ни о чём не думать ‒ это проще всего в их ситуации. Не надо двигаться, ни есть, ни пить, а если и прикладываться к бутылочке, то лишь для того только, чтобы промочить горло. В обычной жизни этого не замечаешь, а теперь это неудобство само собой проявляется. Не хочешь думать об этом, а мысли без спроса одолевают.

Земляков с Медведевым в разговоры почти не вступали, лежат, вздыхают, каждый со своими думами. И они у них примерно одинаковые: о жёнах, об оставленных семьях и вообще о гражданке. Вроде и на фронте не так давно, хотя с какой стороны посмотреть. Давно они, очень давно. Успели за это время наглядеться смертей и ранений, сами были легко ранены. После посещения полевого медсанбата возвращались в роту, и никто не говорил о них, как о молодых, ‒ ранения сразу поднимали их уровень отношений с товарищами. Они и между собой сдружились как-то неожиданно, сначала как земляки, а потом и по службе. В атаки ходили вместе, в зачистке отбитой деревни участвовали ‒ набирались фронтового опыта. Вот и сейчас они лежали и вспоминали свои приключения, которые походили на тяжёлый ненормированный труд, когда не знаешь, что будет с тобой не только через час, но и через минуту, а минута это может прийти в любое время суток. Сейчас тихо, а через секунду разрыв снаряда или дрона громыхнёт по блиндажу, а мало одного ‒ и второй следом, и от всего берегись, ко всему прислушивайся, ходи да оглядывайся.

Их дрёму нарушила суета в соседней группе. Два-три бойца давали советы другому, у которого и без градусника чувствовалась высокая температура. Пока думали, что делать, появился молодой закопчённый санинструктор с выделявшимся длинным и светлым носом, на счастье находившийся неподалёку. Он послушал бойца, сделал жаропонижающий укол, снотворное дал. Когда у санинструктора спросили, что у больного, то он ответил коротко и по-деловому:

‒ Пневмонии пока нет, но дыхание не очень, поэтому развитие её не исключено. Скорее всего, обыкновенная простуда. Ему пить сейчас надо много, но с водой напряжёнка. Поделитесь с ним. Если к завтрашнему дню температура не спадёт, то продолжим лечение.

Когда санинструктор уходил, Карпов спросил:

‒ Боец не заразный?

‒ Мы здесь все сейчас заразные. Так что зараза к заразе не прилипает.

‒ Спасибо, доктор. Обнадёжил.

‒ Пожалуйста, ‒ ответил тот, усмехнувшись. ‒ Есть ещё больные? Кому нужен корвалол ‒ обращайтесь. Есть также баллончики от астмы.

‒ Нам нужен! ‒ встрепенулся Медведев.

Когда ему передали баллончик-спрей, то он отдал его Карпову и укорил:

‒ А ты чего молчишь? Задыхаешься ведь!

‒ Да есть такой у меня. От него будто бы полегче стало.

‒ Сейчас полегче, а через полчаса опять приступ будет душить. Так что бери про запас и радуйся.

‒ Спасибо, Михаил! ‒ поблагодарил Виктор и даже при малом освещении стал заметен проступивший на закопчённых щеках румянец, вспыхнувший от благодарности.

Санинструктор вскоре ушёл вглубь трубы, а на его место вынырнул из темноты «Спутник». За последние сутки он заметно постарел, глубже обозначились морщины, полукругом сбегавшие от глаз к уголкам рта. На вид ему сейчас было лет шестьдесят, не меньше, но голос, хотя и хриплый, по-прежнему мужественный.

‒ Кто тут у нас болящий? ‒ спросил он.

Ему указали, да и сам боец поднял руку.

‒ Как зовут? ‒ спросил «Спутник», подойдя к бойцу и на корточки присев рядом с ним.

‒ Алексеем.

‒ Алёша, что случилось?

‒ Приболел малость. Вчера вечером слабость была, а сегодня температура, ‒ доложил боец и попытался встать.

‒ Лежи, лежи… Да, всё так. Я говорил сейчас с инструктором. Он говорит, что воспаления нет, но дыхание затруднено, но оно сейчас у всех у нас такое. Лечение назначил?

‒ Да, укол сделал, таблеток дал.

‒ Ну, тогда и печали нет. Поправишься, какие твои годы. А скоро в наступление пойдём, на волю выйдем ‒ надышимся всласть. А сейчас отдыхай, набирайся сил. Вот бутылочка воды ‒ тебе сейчас надо много пить. Из бутылки я, правда, немного отхлебнул ‒ не побрезгуй.

‒ Спасибо вам…

‒ Более нет болящих? ‒ спросил «Спутник». ‒ Вот и хорошо, что нет. В случае чего, «скорую» вызовем! ‒ пошутил он и шутка понравилась бойцам.

Когда он ушёл, Земляков, слышавший весь разговор, негромко сказал Медведеву:

‒ Всё он знает. Не просто так сказал, что скоро в наступление пойдём.

‒ Ему и положено знать и держать язык за зубами. Что это за командир, если он на каждом углу будет рассказывать о планах командования. Всё скажет и объяснит, когда время придёт. А мужик он заботливый, душевный. Воду свою отдал больному. Это кое о чём говорит. Молодец, командир!

Они ещё немного поговорили и замолчали, думая каждый о своём. И мысли у них были общими, схожими вплоть до мелочей. О жёнах, конечно, опять думали, вспоминая их, о детях. Земляков о взрослом почти Григории, а Михаил о пока не родившемся мальчике, как считал он. «Наверное, такой же будет упорный, как старший брат. Ведь Димок с малого детства любил добиваться своего. И любимая у него присказка была у него: «Я сам». Поможешь что-то сделать, он чуть не в слёзы: «Папа, ну зачем! Так неинтересно!». Особенно это было заметно в старших классах. Уж таким тогда самостоятельным стал. И принципиальным: чтобы всё было так, как он сказал…» ‒ Медведев ещё долго бы думал о погибшем сыне, но думы эти радости не прибавляли, а ещё более угнетали, хотя, казалось бы, у них сейчас и без того угнетения хватало. О всего этого вздохнёшь и ничего не скажешь.

Вскоре появился где-то пропадавший «Ярик». Он подсел к Землякову, спросил:

‒ Как наш болящий?

‒ Вроде заснул, но спит тревожно, что-то бормочет во сне, всё какую-то Галю зовёт.

‒ Вот такие Гали нас и сводят с ума. Один боец из третьей группы час, наверное, рассказывал, как он Тамару любит. Спрашиваю: «Есть за что любить-то?» ‒ «Я даже не думал об этом! ‒ отвечает. ‒ Люблю и всё тут». А у самого клаустрофобия развилась, все уши мне прожужжал, предупреждая, что сейчас труба обрушится и всех придавит. Говорю, что не придавит, она крепкая, из толстой стали, а он не успокаивается: «Она всё ниже и ниже становится, скоро совсем сплющится!». Вот и поговори с таким. Убедил его кое-как, попросил бойцов, которые рядом с ним, чтобы поговорили, не оставляли одного. Он когда говорит, то забывается, начинает о Тамаре рассказывать. Та ещё история. Пусть рассказывает.

‒ Дамы ‒ этой такой народец. В душу войдут, насильно не выгонишь, ‒ сказал Земляков и почему-то вспомнил свою Екатерину. Знал её давно, то только здесь, в трубе понял, как любит её. Ну и сына Григория, конечно. Этого не отнять.