Ангелы Суджи

41

Землякову и Жуликову достался пост на западной окраине села. Они нашли укромное место рядом с чьим-то развороченным домом, под защитой которого имелся хороший обзор во все стороны. В развалинах нашли ватное одеяло, постелили его на досках. Спать на них, конечно, не поспишь, но присесть по очереди и подремать можно. Они настроились на долгое ожидание, когда вглядываешься в темноту до рези в глазах и прислушиваешься до шума в ушах. Жуликов сразу присел на одеяло, и Земляков не препятствовал ему, даже сказал негромко:

‒ Если не доспал ‒ поспи, но не вздумай храпеть.

‒ Я не храплю.

Более Земляков не стал развивать пустой диалог, а присел на доски, зная, что пока рано прислушиваться да приглядываться. Если какая-то ДРГ и попытается вдруг навести шороха, то появятся они глубокой ночью, чтобы до рассвета успеть раствориться в темноте, если успеют. А пока сиди, боец, дыши всей грудью, слушай соловья. Он, несмотря на дневную стрельбу и взрывы, не улетал никуда, и теперь выводил такие коленца, что впору заслушаться и забыть обо всём на свете. И Земляков бы забыл, но неудовольствие от недавнего разговора с Силантьевым о капитане обидно отзывалось в душе.

«Ну что меня дёрнуло заговорить о капитане, навести тень на плетень, ‒ печально подумал он. ‒ Ведь капитан только что говорил об ордене, а я подумал о нём бог знает что. Что же я за такая свинья неблагодарная. Да и не нужен мне орден, если уж на то пошло, обходился без него и далее обойдусь. Тогда тем более зачем-то позволил себе усомниться в храбрости капитана. Пока я дома с женой миловался, он себя под пули подставлял, а я: «Капитан знает, когда показаться на передовой!». Да я никто по сравнению с ним, ноль без палочки!»

Единственное, что успокаивало Землякова, это то, что разговор с сержантом был наедине, и не будет он рассказывать о нём всем подряд. Ведь не посиделки здесь у них, чтобы языки чесать. Но как бы ни было, а осадок остался в душе от неуклюжего разговора. «А я ещё всегда сына учу, чтобы тот не вмешивался в чужие разговоры и не говорил о ком бы то ни было что-то порочащее, особенно, если не знаешь всей правды. Но даже если знаешь, то всё равно молчи, помня о старом правиле: «Нашёл ‒ молчи, потерял ‒ молчи», ‒ и в обоих случаях оно верное… А сын? Что сын… Он, голова, в тысячу раз умнее меня, это только с виду кажется инфантильным. ‒ Вспомнив сына, он подумал о жене, вспомнил отца, его ‒ особенно: «Один живёт. И словечка единого вымолвить не с кем, а пчёлы бессловесные. Да ещё старший сын жизнь обломил, внук погиб. Это у меня к ним нет жалости особенной, лишь презрение, и даже более к брату, чем к племяннику. Он ‒ молодой, что ему в уши надули, с тем он и вырос, но чтобы взрослый брат взял фамилию жены ‒ это вообще непонятно. Был Земляковым, а стал Хавренко. Вот те раз! И сыну фамилию сменили. Так мог поступить либо трус, либо откровенный враг. Но как он им мог стать за несколько лет жизни на Украине? Неужели так быстро перекрасился, что у него не осталось ни капли любви ни к родителям, ни к младшему брату, а о Родине уж и говорить нечего. Всё продал, всё сдал. И откуда это всё у него? Хотя если вспомнить детство, и что он был старше на десять лет, то с той поры запомнилась его бесподобная жадность. Щепотку семечек не выпросишь. И ещё всегда настаивал, чтобы всё было так, как он сказал. Уже будучи взрослым, ни во что не считал ни мать, ни отца. А на меня-то, мелкоту, вообще не обращал внимания. Чуть чего ‒ щелбан. Да так бил сильно, что вместе с синяком и шишка проступала частенько. Спросит мать или отец, за что младшего обидел, а тому ответить нечего, только огрызнётся: «Он знает за что!». Вот и поспорь с таким, а уж тем более ‒ накажи. Сам потом не рад будешь».

Сергей пытался вспомнить что-то доброе, сделанное им от души, но так ничего и не вспомнил. Не было такого на его памяти, даже тогда, когда приезжал в гости. Последние годы прибывал с семьёй на машине, привозил полведра семечек, сала полкило, пряников полкило и пустой молочный бидон на сорок литров, подгадывал так, чтобы попасть в то время, когда качают мёд на пасеке. День-два побудет в конце отпуска, а остальное время проводил на море. Уедет с бидоном мёда и нет его до следующего лета. И продолжалось это до 2014 года, когда прошла у них революция, а потом переворот, после которого начались события в Крыму, на Донбассе. Тогда и вовсе он пропал, и его семья пропала. Только и сообщила его жена в апреле 2022 года о гибели Олега в Мариуполе, а когда совсем недавно о гибели сына Игоря сообщила ‒ то все концы оказались обрубленными. И вот теперь живёт в Выселках Фёдор Сергеевич, ходит на могилку жены, и голову ему прислонить не к кому, если и второй сын уехал воевать.

Медленно погрузившись в мысли, Земляков не сразу освободился от них, поглядывая на посапывающего Жуликова. Тот начал иногда всхрапывать, но будить его пока Сергей не решался, понимая, что не привык парень к армейским условиям, многое для него пугающе непривычно. Вот тоже бедолага. Поддался на провокацию, и какая-то тварь теперь хихикает в кулачок, потирает потные ладошки. И взглянув на спящего товарища, выделявшегося белым пластырем на щеке, подумал: «Удачи тебе и ещё раз удачи! ‒ И добавил, вспомнив Макарикова: ‒ И благоразумия!».

Сам он прилёг в середине ночи, передав тепловизор Максиму, когда окончательно разукрасилось звёздное небо, от которого даже соловьи приумолкли, и немного поспал до того предрассветного часа, когда за селом раздалось урчание моторов, и Жуликов слегка толкнул в бок:

‒ БМП идут!

Вскоре по селу начало раздаваться «Волна» ‒ «Берег» ‒ это сержанты снимали караулы, направляя их к южной околице, где они до поры до времени сосредоточились, объединившись с пополнением, а сержанты перешли в подчинение к вновь прибывшему лейтенанту Харуку ‒ молодому, высокому, жилистому, с узкими прищуренными глазами непонятного цвета. Вскоре двинулись и две машины БМП, и под их прикрытием, когда с российской стороны началась артподготовка по деревне, пользуясь предрассветными сумерками, под её отвлекающим огнём они метров на пятьсот выдвинулись к крайним дворам Мокни, а когда артподготовка закончилась, то в дело вступили БМП, огнём из пушек заставляя противника не высовываться. Боевые машины продолжали вести огонь по заданным секторам, а в это время бойцы группами по трое чуть ли не бегом достигли линии окопов и открыли упреждающий огонь, когда машины прекратили обстрел и начали отходить.

Противники, видно, не ожидали такого стремительного прорыва, отстреливаясь, они выскакивали из блиндажей, через дворы и огороды отступали в глубь деревни и уже оттуда, используя укрытия, начали отстреливаться, но к этому времени окопы была заняты российскими бойцами, а второй линии у противника не существовало.

Пробежали по окопам, зачистили блиндажи, лишь в одном открылась ответная стрельба, но нашёлся удалец, пробравшийся по крыше и забросавший блиндаж гранатами. Когда волна дыма выползла из входа и, подхваченная ветром, крутнувшись, заструилась вдоль окопов, лейтенант Харук, внешне мало чем отличимый от рядового бойца, скомандовал по рации: «Вперёд, пока враги не окопались!» ‒ и в составе первой тройки выскочил из окопа. Выскочили и Земляков с Жуликовым, вместе с ними и новенький из пополнения, и в несколько шагов добежали до крайней усадьбы. Перед ней лежали остатки разбитой поленницы, Земляков метнул туда гранату, спрятался за дерево, и другие спрятались, и ринулся, перескочив поленницу, далее во двор и сад. За двором никого. Вернулись в хату, проверили её, и двор проверили; в загоне стояло две овцы, тотчас потянувшиеся к ним, скорее всего, от жажды, рассчитывая, что их напоят. Но с ними некогда было заниматься. Садом выскочили на соседнюю улицу, полоснули вдоль неё очередью. От соседних усадеб одна за другой выдвигались тройки, охватывали и зачищали хаты, дворы и скорее-скорее вдоль по улице, не давая противнику, если таковой где-то остался, организоваться.

На параллельной улице ‒ их всего было две, да и деревня небольшая ‒ около сорока домов, работал лейтенант Харук совместно с пополнением. Иногда доносились разрывы гранат, и было понятно, что работы не очень много, если выстрелы и разрывы раздавались сравнительно редко.

Старший сержант Силантьев продвигался медленнее, почти без стрельбы, лишь в самом конце улицы они неожиданно напоролись на очередь, скосившую бойца. Он скончался на месте, а засевший во дворе нацист, не успевший отступить, либо не захотевший, продолжал отстреливаться и отмахиваться гранатами. И тогда вперёд выдвинулся гранатомётчик и, жахнув гранатой с близкого расстояния, прекратил бессмысленное и глупое сопротивление. Ко двору подступило двое бойцов, метнули в раскрытые ворота по гранате, и, не особенно опасаясь, зашли во двор, обнаружив раненого нациста, возившегося с автоматом, и короткой очередью пришили его к бревенчатой стене, на которую он послушно откинулся.

Вскоре появился Харук, посмотрел на двухсотого:

‒ Ему уже ничем не поможешь… ‒ и вышел на противоположную окраину деревни, с которой удирали нацисты.

Лейтенант передал координаты, и минуты через три на поле вспучились разрывы мин, словно дымчато зацвели яблони.

Столь быстрый и неожиданный захват деревни никто не ожидал, и теперь надо было ждать ответной атаки, но не сразу, а после того, как они организуются и выступят с желанием доказать, что и они не самые худшие воины. А пока последовал приказ лейтенанта:

‒ Всем отход, на время укрыться в блиндажах, а после арты приступить к рытью окопов с южной стороны!

Скомандовал он вовремя, потому что не прошло и десяти-пятнадцати минут, как раздались первые разрывы арты. Нацисты, наверное, полчаса долбили, не жалея снарядов, по маленькой деревне, но ничего для себя полезного не добились, ни разу не попав ни в один из блиндажей. А когда обстрел закончился, лейтенант послал двоих наблюдателей на окраину с приказом: «Замаскироваться в укрытии и докладывать о возможном появлении противника».

С других сторон он также организовал наблюдение и сказал:

‒ Если бы не наш двухсотый, тот операцию можно было считать отлично проведённой, но в данной ситуации это говорить преждевременно.

Пока они обживались, неожиданно боец одного из постов привёл под конвоем пожилую женщину, на вид неряшливую и неухоженную пенсионерку. Но на войне на это никто не обращает внимания.

‒ Вы кто? ‒ спросил Харук.

‒ Марьяна Дьяченко…

‒ Местная?

‒ Да. В подполе с мужем ютились какую неделю, ‒ говорила она на смеси украинского и русского.

‒ Вы одна на хуторе? ‒ спросил Харук по-украински.

‒ Одна, четвёртый день уже.

‒ А шо так?

‒ Мыкола мой умер… Горе-то какое… Так вы украинцы? ‒ спросила она, услышав украинскую речь, и подобострастно улыбнулась.

‒ Русские!

‒ Русские? ‒ переспросила она. ‒ Тоже хорошие люди! ‒ и расплылась в окончательной улыбке.

‒ И что нам с вами делать?

‒ Так отпустите, уйду к своим… У меня дочка и сноха в городе живут. У них и остановлюсь.

‒ А кто же для вас свои?

‒ Где дочка ‒ там и свои, ‒ нерешительно ответила она и испуганно посмотрела на лейтенанта.

Харук, видимо, не знал, что делать с местной женщиной, и связался с ротным. Выслушав его, сказал:

‒ Дьяченко, мы вас и не удерживаем. Если есть желание уйти к своим ‒ скатертью дорога. За деревней ваши окапываются, перед деревней чистое поле, так что берите в руки белый флаг ‒ и к ним навстречу.

‒ Где же найти такой флаг?

‒ Наволочку к палке привяжите, ребята наши помогут. Лады?

‒ И что же, всё добро придётся оставить?

‒ Это уж сами выбирайте: либо погибать под обстрелами, либо спасаться у своих.

‒ Что же делать… ‒ сдержанно вздохнула она, умело скрывая радость.

‒ Помогите ей смастерить «флаг» и проводите до околицы! ‒ приказал лейтенант подвернувшемуся бойцу.

‒ Зря вы её отпускаете. В лесополосе не поймут вашего жеста. За нашу посчитают, хотя и говорила она по-украински. Они все, когда надо, прикидываются хохлами, а когда надо ‒ все по-русски лопочут лучше нашего.

‒ И что же мне с ней надо было делать?

‒ Вам виднее… ‒ хмыкнул Силантьев. Он был явно недоволен поведением лейтенанта, хотя спорить и доказывать ничего не стал, а Харук знал: прикажи он ему замолчать ‒ сразу замолчит и сделает невинный вид.

А это более всего не понравилось лейтенанту.