Ангелы Суджи

21

Холодна ночь под Суджей. После дневного тепла не очень-то комфортно торчать на ветру да на возвышенности, если за ночь тепло выстудилось, от не успевшей за день прогреться насыпи веяло холодом, да плюс сонное состояние, от которого Земляков с Громовым не могли избавиться до утра. Казалось, только провалишься в сон, а напарник уж толкает, теребит за рукав ‒ просыпайся, смена. Очнёшься, поёжишься и волей-неволей от озноба возвращается кашель. И так, и сяк глушишь его, но он и не собирается успокаиваться. И только хорошенько очистив лёгкие, смахнув выступившие слёзы, начинаешь ровнее дышать, а гортань успокаивается, перестаёт напоминать о себе.

Среди ночи им доставили несколько одноразовых гранатомётов, и теперь они стояли в углу окопчика и когда Земляков дотрагивался до них, то казалось, что руке становилось тепло.

Трижды удалось по часу поспать им, и к рассвету они уже оба бодрствовали, продолжая рассматривать сектор в тепловизор и прислушиваясь к окрестностям, заодно набивая патронами пустые магазины, пока никто и ничем не выдавал своего присутствия, обе стороны держали паузу. Когда чуть-чуть посветлело, Сергей скомандовал Громову:

‒ Володя, разбегаемся! Живо к себе по-пластунски. Парочку гранатомётов возьми. Пригодятся.

А как только багровый солнечный диск показался из дымки, Земляков и без тепловизора рассмотрел движение. Нацисты появились неожиданно, словно и не уходили с насыпи. Сначала мелькали вдалеке, но быстро стали приближаться. Земляков коротко доложил Виноградову:

‒ Наблюдаю неприятеля…

‒ Подпускайте ближе и открывайте огонь!

‒ Есть! ‒ ответил Земляков и подумал: «Дело привычное!» И не было в нём ни волнения, ни тем более страха, словно он приступал к каждодневной работе, правда, был недоволен, что очень рано начинается ненормированный рабочий день.

Чтобы проявить себя и показать свою неуступчивость, он, приподнявшись над окопом, шарахнул из гранатомёта и увидел, как на месте разрыва гранаты несколько врагов, не ожидавших такой наглости и не успевших залечь, ткнулись в рельсы. Земляков зло подумал: «А что вы думали: мы сироты казанские, за себя не сумеем постоять? Ещё как сумеем! Вы только не стесняйтесь, подходите ближе! ‒ И подтвердил слова двумя короткими очередями, словно предупредил. ‒ Вот так-то оно понятнее!».

Наступающие никак не отреагировали: ни огнём, ни криком ‒ продолжили ползти в их сторону.

‒ Ползите, ползите, ‒ шептал Сергей. ‒ Жду вас с нетерпением. ‒ И встретил короткой прицельной очередью.

Не успел один упокоиться, как следом упокоился второй. А глянул, из-за них ещё трое, извиваясь, ползут.

‒ Да сколько вас там?! ‒ ругнулся Земляков. ‒ Что ж вам неймётся-то. Ведь скоро весь путь перегородите.

Он действительно не понимал упёртость нацистов. Где-то они хитрецы, а тут как бараны прут и прут. Ну хотя бы какой обходной манёвр ночью совершили. На какой-нибудь лодчонке в тыл перебрались и навели страху. Так нет же ‒ только в лобовую атаку! Но и атаки не получилось: потеряв ещё одного, они развернулись, поползли назад, а Земляков пустил им несколько очередей вдогонку: «Это вам пёрышки взъерошил для попутного ветра!».

Не успела утихнуть у них перестрелка, как начался бой на левом фланге, и по-настоящему: с АГСами, огнём БМП. На связь вышел Виноградов, спросил:

‒ Ну, как у вас?

‒ Отошли…

‒ Не расслабляйтесь. Не пройдёт и часа ‒ вновь попрут.

‒ Что на левом фланге? ‒ словно старший по званию, спросил Земляков.

‒ Ночью противник подогнал к съезду с трассы две БМП, укрыл их в канавах и теперь они поливают позиции Силантьева и других гранатомётчиков. Но и те не дураки: за ночь обложили двойным слоем дёрна гранатомёты, себе выкопали щели: какая-никакая, а всё-таки защита. Одну БМП уже подбили, но не до конца. Работаем над этим. Когда первую подбили, вторая развернулась и ходу. Так что бойцы разбираются.

Пока Сергей слушал Виноградова, то невольно улыбался в душе: «Молодняк совсем ‒ эти лейтенанты. Наш вроде и суров на вид, а в душе-то наивный ребёнок. Иной послал бы, а этот всё по полочкам раскладывает, будто от меня что-то зависит!».

Закончив сеанс, Земляков пожевал галету, потому что с пустым пузом воевать не хотелось, попил водички. И в этот момент его разобрала весёлая злость. Показалось, что он и не воюет вовсе, а вовлечён в условную игру, где всё не настоящее. И противники не настоящие, и он не настоящий, а если был бы самим собой, то непременно замирал бы от страха при появлении противников, а на деле ничего похожего не происходило, словно в нём что-то крутнулось, поменялись полюса, и полюс радости и торжества оказались совсем близко, а полюс страха сместился на невидимую сторону души и никак не напоминал о себе, затаился. Он, наверное, сразу появился бы, если пришлось самому идти в атаку, ползти по шпалам навстречу врагу, зная, что он целится в тебя, тогда ‒ да, до пяток бы пробрало. А так чего же не воевать: знай, стреляй помаленьку. Он даже, вновь заметив в отдалении суету противника, привстал и израсходовал другой гранатомёт, словно дразнил врага, и тотчас получил в ответ длинную очередь, от которой едва успел увернуться и спастись на дне окопа, где скомандовал себе: «Земляк, хватит играться. Доиграешься!».

Собственная команда охладила его. И следом за ней пришла печаль, понимание того, отчего у него так «сместились полюса»: от усталости, от грусти по родным, от желания увидеть их. Всё-таки тяжело это, ох как невыносимо тяжело, заниматься день за днём тем, что не доставляет радости, угнетает. «Ну, какая это радость ‒ стрелять в человека. Ты целишься в него, а он целится в тебя и думает так же. И в чём здесь правда? ‒ терзал себя Земляков. Он понимал, что так думать нельзя, когда перед тобой враг. В такой момент надо помнить лишь об одном: как уничтожить его. И это правильно. ‒ Но почему те, кто не стреляет друг в друга, но затевают войны, не думают об этом. Или собственные амбиции не дают покоя, вынуждают тешить гордыню».

Он так и не понял себя в этот момент, хотя понимание и объяснение этого на самом видном месте и вполне очевидно. «Будь украинские власти сговорчивее и поумнее, они не стали бы запрещать на Донбассе русский язык и лишать жителей автономии. Только и всего. Жил бы Донбасс в составе Украины, и не было бы этой бойни, которую развязал продажный режим. Действительно продавшийся Западу, а тот теперь с новым президентом требует оплатить всё, что поставлял в виде помощи ‒ оружие и снаряжение. И остальные 50 стран тоже хотят получить много всего прочего, но не сразу, а пока помалкивают, выжидают, виляют хвостом. Это понимали и понимают все, только нацисты не понимали, возомнив о себе бог знает что, раздраконив себя на пустом месте, ‒ думал Земляков, и от этих дум утешение всё равно не приходило, даже поиронизировал: ‒ Хорошую устроил я себе политинформацию!».

Но думай не думай, а дело делать надо.

‒ Как ты там, живой? ‒ не таясь, крикнул он Громову.

‒ Живой… Гранаты береги — не бросай попусту. День большой ‒ пригодятся.

«И этот туда же ‒ ему воевать бы и воевать! Эх, голова! ‒ подумал Земляков. ‒ А кто детей будет растить, кто пшеницу сеять! Вопрос? И большой!».

Нацисты на какое-то время затаились. Уже и солнце поднялось выше деревьев, и эфирный дух распускающихся почек шибал в нос, когда подал голос Володя:

‒ Ползут! ‒ предупредил он расслабившегося Землякова, на которого навалилась дремота. ‒ Поближе подпустим.

‒ С моста их всё равно не пускаем, а то потом они разбегутся по кустам, отлавливай их там.

Они запросто переговаривались, словно и не встречали смертельных врагов. А шли на встречу товарищи на шашлыки или ещё для чего-то приятного. Уже изготовившись для стрельбы, Земляков сказал сам себе вслух:

‒ Что-то совсем мы расслабились после трубы. Героями себя возомнили! А зря!

В этот раз наступающие первыми открыли огонь. Жиганув двумя-тремя очередями, они заработали локтями и, огибая вчерашних «двухсотых», стали приближаться. Первыми открыли по ним огонь из бокового окопа с другой стороны насыпи, а Земляков с Громовым поддержали короткими, но редкими и прицельными очередями, от которых летели клочья от рюкзаков и загривков нападающих, как они ни вжимались в шпалы. И стрелять по ним даже стало неинтересно. Опять несколько нацистов задвухсотились или затрёхсотились — кто их там поймёт, остальные развернулись и поползли назад под отрывистые звуки коротких очередей. Кто-то не выдержал, поднялся и, пустив очередь-другую в их сторону, вихляясь на бегу и согнувшись, чтобы не попасть под прицельные пули, пустился наутёк и за мостом скатился с насыпи; кто-то из них ещё успел шмальнуть очередью. Она угодила в верхний срез бруствера окопчика Землякова. Из-под пуль ‒ грунт и щебень фонтаном. В этот момент Сергею будто обожгло левую руку, глянул на неё, а по тыльной стороне кисти кровь ручьём. Только этого не хватало! Достал из аптечки жгут, перетянул руку, кровь сразу пропала и едва сочилась, и он увидел рану ‒ будто кто острым ножом резанул венку, и понял, что срикошетил камень и перебил небольшой сосуд. Наложил тампон и перебинтовал. Даже не стал делать обезболивающий.

‒ Что там у тебя? ‒ крикнул Громов.

‒ Бандитская пуля! ‒ продолжая находиться в бесшабашном состоянии, отмахнул Сергей и всё-таки пояснил: ‒ Камнем посекло!

‒ Сильно не высовывайся.

‒ А если не высунешься, то и не стрельнёшь. Тут уж не угадаешь. Ты-то как, нормально себя чувствуешь. Кашель перестал?

‒ Потеплело и перестал, а ночью сам слышал. Что-то и на левом фланге утихло.

‒ Выдохся нацист, вот и утихло. Ему не до этого теперь. Слышишь, стрельба всё ближе и ближе ‒ наши с севера продвигаются.

‒ Давно бы пора, а то мы здесь надолго застрянем.

Тут с правой стороны насыпи свистнули, позвали к себе.

‒ Чего там у вас? ‒ крикнув, спросил Земляков.

‒ Боец наш двухсотый… Пуля в лоб угодила. Что делать? ‒ испуганно спросил боец, словно и в него целились.

‒ Ему уже ничем не поможешь. Он из вашей группы?

‒ Да.

‒ Свяжись с лейтенантом. Доложи обстановку.

От этого разговора Землякова как жаром осыпало, душно сделалось. Он всё утро шутковал сам с собой, в рассуждения ударился, а смерть ‒ вот она, рядом ходит. И шутки с ней шутить ‒ себе дороже.

‒ Доложил! ‒ крикнул сосед. ‒ Лейтенант сказал, чтобы автомат взял себе под ответственность.

‒ Ну и возьми, если приказал. Сам будь внимательным! ‒ напомнил Земляков и более ни о чём говорить не хотелось.

Настроение пропало, хотя его и не было особенно в это утро. И не могло быть. А все так называемые шутки, какими он пытался взбадривать себя, лишь сильнее в конце концов угнетали. От них становилось душно и неуютно, словно он вновь оказался в трубе.