Чёрная стая

Огонь

Затишье в боях продолжалось весь сентябрь. Полковник Ридигер рассылал гусар малыми партиями, пикеты и разъезды наблюдали за неприятелем, тревожа передовые отряды, а то и проникали в глубокий тыл противника, устраивая там самую настоящую партизанскую войну.

Войцех особенно любил эти рейды по тылам, лихие набеги, жаркие стычки, ночные переходы. Молодая кровь кипела даже под проливным дождем, ночевать приходилось в лесу, вполглаза задремав стоя, преклонив голову к седлу. Тихая поступь коней по заваленной осенней листвой мягкой земле, глушащей стук подков, удалой бросок в галоп на ничего не подозревающего неприятеля, зачастую в испуге бросающего оружие, даже не думая о сопротивлении. Риск, заставляющий сердце биться быстрее, но не такая уж великая опасность, скорее игра, чем война. Игра, которая ему, определенно, нравилась.

Об истории со спасением дамы он предпочел помалкивать, да и бывшие с ним гусары, не говоря уж об испанцах, встреченных в лагере почти как союзники, а не как пленные, держали рот на замке. Подтвердить, что мародеров застали на месте преступления, ему было нечем, к какому полку они принадлежали, он не знал. Так что расследование, если таковое вообще могло иметь место, решил отложить до лучших времен.

После очередного похода, в котором его маленький отряд в два десятка гусар захватил не меньше сорока пленных и обоз с хлебом, Войцех решился просить начальство о коротком отпуске. Причиной назвал желание проведать неожиданно обнаружившуюся в Гамзелеве тетку. Ротмистр Кемпферт, недоверчиво хмыкнув в подкрученные усы, увольнительную подписал, велев возвратиться не позже полудня следующего дня. Обрадованный Войцех бросился к палатке, которую делил с Сениным, по пути кликнув Онищенку, приводившего в порядок офицерские седла.

Вернувшийся из «офицерского клуба», разместившегося в одном из больших сараев мызы Белой, Сенин, застал Онищенку за наведением глянца на новенькую пару ботиков, извлеченную из походного баула. Парадный мундир, из которого денщик уже выколотил пыль, висел рядом, избавляясь от запаха сырости. Войцех, в одном исподнем и босиком, мужественно отмывался в ледяной воде из стоявшего рядом с палаткой бочонка.

— К тетке, говоришь? — усмехнулся Сенин, глядя на эти приготовления.

— К тетке, — подтвердил Шемет, вытаскивая голову из бочонка и тряхнув волосами так, что холодные брызги полетели во все стороны, — к двоюродной.

— Хороша ли тетка? — не унимался Сенин.

— Стара и дурна, — усмехнулся Войцех, — но родство, все-таки, обязывает.

Он вытер волосы вышитым рушником, доставшемся Онищенке от прекрасной старостихи, надел рубаху, поставил на ветку ближайшего дерева небольшое зеркало и взялся за бритву.

— Это батист, — констатировал Сенин, иронически выгнув бровь.

— Угу, — кивнул Шемет, чуть не порезавшись, — кстати, Миша, а не прихватил ли ты случайно с собой кельнской воды? Одолжи, будь другом.

— Случайно прихватил, — рассмеялся Сенин, — но это тебе будет стоить…

— Чего?

— Представь меня своей тетке.

Войцех вздохнул.

— Глаза у нее черные, а сияют, словно звездочки. Кудри, как смоль. Бела, как сметана, резва, как котенок. Хороша, Миша, хороша. Слов нет.

— Вот теперь верю, — кивнул Сенин, — и даже почти не завидую.

Доломан, шитый еще в Петербурге, оказался чуть тесен в плечах и свободен в талии, но Войцех туго перетянул его кушаком с серебряными перехватами. Ставшие привычными серые рейтузы снова сменились чакчирами аглицкого сукна, кивер и ботики, заботами Онищенки, сияли.

— Тетке мои наилучшие пожелания! — Сенин помахал рукой другу, уже взобравшемуся в седло. — Удачи, Шемет!

— Спасибо, — кивнул Войцех, подумав, что удача ему понадобится. Несмотря на случившееся в тот день, он вовсе не был уверен, что пани Каролина обрадуется нежданному гостю.

Небо заволокло тучами, собиралась гроза. Ветер гулко шумел в древесных кронах, осыпая дорогу желтыми кругляшками листьев. Обеспокоенный Войцех пустил Йорика в галоп, уходя от грозы. Во двор господской мызы в Жолках он влетел на полном скаку, резко осадив коня за воротами. Грянул гром, небо озарилось первым сполохом. За спиной зашумела надвигающаяся стена дождя. Войцех спрыгнул с коня, не глядя бросив вожжи подскочившему конюху.

Пани Каролина стояла на крыльце. В тонком не по погоде муслиновом шмизе, оставлявшим открытыми округлые плечи и точеные руки. Волосы, высоко зачесанные по французской моде, оттеняли смоляными кольцами белый чистый лоб, глаза сияли. Она бросилась к нему с невысокого крыльца, обвила шею горячими руками, прижалась к груди.

— Приехал, приехал, — только и шептала она, осыпая его огненными поцелуями.

— Приехал, — улыбнулся Войцех, чуть отстраняя ее, любуясь блестящими завитками волос, горящим взглядом, пылающими от поцелуев губами, — ах, хороша.

Ее наряд, однако, вызвал у него беспокойную мысль.

— Не гостей ли ждала? Вон как принарядилась.

— Ждала, — лукаво улыбнулась Каролина, — тебя.

— Сегодня? — изумился Войцех.

— Каждый день, — шепнула она, пряча заалевшее от смущения лицо в его доломан, — уж неделя скоро.

— Мне казалось, что вечность, — тихо ответил Войцех, подхватывая ее на руки и унося по скрипучей лестнице наверх, — я…

Он так и не нашел слов, но они были ни к чему.

Потом, утолив первую страсть, измотанный до ленивой неги, он задумчиво перебирал смоляные кудри, молча любуясь ее хрупкой красой.

— Ты так и не спросил, — тихо сказала Каролина.

— Я догадался, — покачал головой Войцех, — он в Вильно, да?

— В Варшаве, — вздохнула она, — еще с весны.

— Да как же он оставил тебя здесь? — сердито спросил Войцех. — Ведь это опасно, Линуся.

— Должен же кто-то присмотреть за делами, — пожала плечами Каролина, — а мне не так опасно, как ему. Припомнят ему предка его, Великого Гетмана Станислава Жолкевского. Не поглядят, что стар воевать.

— Того самого, что Москву брал? — вскинул бровь Войцех. — И правда, не время сейчас такими родичами хвалиться. Но оставить тебя… Как можно?

— Не будет меня, — твердо ответила пани Жолкевская, — крестьяне разбегутся, урожай пропадет. Сейчас жизнь спасут — потом с голоду помирать будут. А пока я здесь… Меня они будут защищать, Войтусь. Ты сам видел.

— Почему?

— Потому что из Жолок фуража втрое вывезли против того, что с полей собрали, — со спокойным достоинством ответила Каролина, — не ты первый приезжал. А на зиму все равно осталось. И амбары снова полны, на случай, если еще кто в Жолки заявится. Я из своих средств платила за овес и сено. И еще заплачу, коли понадобится. Но мои люди голодать не будут.

— Вот ты какая! — восхищенно прошептал Войцех. И тут же нахмурился. — За мной долг, ясновельможная пани.

— Не последнее отдала! — гордо вскинула голову Каролина. — И думать забудь. Целуй меня, ангел мой. Целуй жарче. И ни о чем не жалей.

В последующие десять дней отряд поручика Шемета отбил три неприятельских обоза с зерном, направлявшиеся к Полоцку, взял в плен двух младших офицеров и три десятка нижних чинов, доставил командованию бесценные сведения о циркуляции разъездов противника. За это Войцех трижды ухитрялся вырваться в Жолки. Глаза его теперь непрестанно сияли голубым пламенем, на щеках играл легкий румянец, губы то и дело складывались в задумчивую улыбку, какая бывает у человека, уходящего в приятные воспоминания. В манере его появилась некоторая бесшабашность, то «сам черт не брат», которое зачастую позволяет достигать успеха в самых рискованных и невероятных положениях. Настроение это передавалось его гусарам, догадавшимся, куда отлучается по ночам командир, и всецело одобрявшим его эскапады по причине знакомства с их предметом.

Отряд возвращался из очередного разъезда. Войцех, несмотря на моросящий дождь, заставлявший плотно кутаться в сырой и тяжелый плащ, пребывал в приподнятом настроении. В середине отряда ехал перехваченный французский курьер, судя по офицерским эполетам и холеной лошади, не слишком утомленной длительным переходом, с весьма важными сведениями в притороченной к седлу кожаной сумке. Документы Шемет, понятное дело, оставил на рассмотрение начальства.

На развилке, уходящей через лес к маленькой деревеньке, название которой не уместилось на карте, отряд перехватил испуганный мальчонка, босой и взъерошенный, верхом на неоседланном пахотном коньке. Завидев гусар, он ударил коня пятками, еще издали закричав:

— Беда, пан офицер! Беда!

Войцех, не теряя времени на выяснение обстоятельств, разделил отряд, препоручив захваченного курьера заботе десятка гусар, а сам, со вторым десятком, размашистой рысью свернул на деревенскую дорогу.

Уже на подъезде послышались шум, крики, женский визг. Раздался одинокий выстрел, и какая-то баба истошно заголосила. Войцех, с трудом сдержав желание немедленно ринуться вперед, сделал своим гусарам знак остановиться, и, спешившись, подошел к опушке, скрываясь в густых кустах.

Первое, что бросилось в глаза, — голосящая простоволосая баба, обнимающая обмякшее тело мальчишки лет десяти. Крестьяне — мужики всех возрастов, пожилые бабы и малые дети, кучей столпились у околицы. Десяток французов в мундирах пехотного полка, окружил их, держа под прицелом. Еще несколько мародеров, тоже с ружьями на изготовку, следили за погрузкой двух подвод, запряженных косматыми лошаденками. Из деревни доносился стук и лязг, очевидно, остальная часть неприятельского отряда прочесывала дома в поисках поживы.

Из ближайшей избы появился француз, на ходу застегивая рейтузы. Он бросил в телегу двух связанных за лапы кур, перехватил ружье у стоявшего на страже солдата, тот бегом припустился к избе. Один из мужиков рванулся из толпы, но упершийся в грудь штык остановил его. Донесшийся из избы высокий женский крик послужил для Шемета последней каплей. Он бегом вернулся к своим, вскочил в седло.

— По пятеро с двух сторон! Галопом! — срывающимся голосом приказал Войцех. — Вперед! Врага не жалеть!

Гусары влетели в деревню на полном скаку, опрокинув ошеломленного противника стремительным натиском. Несколько выстрелов все же прозвучали, один гусар качнулся в седле, схватившись за бедро, но тут же выпрямился, полоснув клинком неприятеля через все лицо. Французы бегом кинулись к ближайшему сараю, в тонких глинобитных стенах тут же появились черные проломы, в них заблестели ружья.

Мужики, быстро оправившиеся от страха при виде нежданной помощи, похватали вилы и топоры, рассыпавшись по деревне в поисках отставших мародеров. Войцех, соскочив с коня, стремглав ворвался в избу, откуда доносился женский крик, разрядил пистолет в лицо ожидавшего своей очереди со спущенными штанами плюгавого француза, одним движением сдернул другого с плачущей девчонки лет семнадцати, вторым разрубив его от плеча до пояса.

Вылетел наружу с перекошенным от гнева лицом. С разбежавшимися по деревне французами уже было покончено, оставались только запершиеся в сарае стрелки.

— Что делать будем, пан офицер? — приступил к нему седой старик в испачканной кровью рубахе. — В полон брать, али как?

— К черту! — скрипнул зубами Шемет. — Не стану я своих людей под пули этой сволочи посылать. Несите факелы. Выкурим.

— Не выкурим, — мрачно усмехнулся старик. — Я уж дверь бревнышком подпер, пан офицер. Поджигать, что ли?

— Жги! — хрипло ответил Войцех и отвернулся.

На следующее утро поручик Сенин, обеспокоенный исчезновением Войцеха из-под совместного крова еще до рассвета, отправился бродить по лагерю в поисках друга. Обнаружил он Шемета, облаченного в грязный китель, позаимствованный у Онищенки, на хозяйственном подворье. Поручик Шемет ожесточенно рубил саблей коровью тушу, подвешенную к мясному крюку, вбитому в перекладину.

— Чем это тебе животинка досадила, Шемет? — усмехнулся Сенин.

— Не мог я этого сделать, — вместо ответа покачал головой Войцех, — не мог…

— Чего?

— Он же в мундире был, Мишка. А я… Почти пополам. Так и вижу, как голова на бок клонится… Неужто померещилось?

— Вот я и говорю, Шемет, что животинка тебе ничего дурного не сделала. Потому и не можешь. И в бою не сможешь. Моли господа, чтобы больше никогда не пришлось такого увидеть, чтобы сила нечеловеческая появилась.

— Некого молить, Миша, — вздохнул Войцех, отирая клинок. — Но ты прав, пора заканчивать эту ерунду. Не то всю тушу в фарш изрублю, кашевары не простят.

Их разговор прервал неожиданно подошедший поручик Глебов, адъютант Шефа. Молодой офицер, не раз отличившийся в боях, сейчас был мрачнее тучи.

— Что случилось? — тревожно спросил Сенин.

— Светлейший, мать его, князь, Москву без боя сдал, вот что случилось, — сплюнул Глебов, — уже десять дней как. Курьер к Витгенштейну так и не доехал, должно в дороге перехватили. У французишки твоего, Шемет, в бумагах обнаружилось.

— Kurwa ma?! — клинок взметнулся почти невидимым глазу движением, и нижняя половина коровьей туши глухо шмякнулась о землю.

— Беда, господа, беда, — Сенин опустил плечи, даже как-то ссутулился. Вся его поза говорила о совершеннейшем отчаянии и упадке духа. — Что делать будем?

— Мундир носить стыдно, господа, — вздохнул Глебов, — хорошо твоим испанцам, Шемет, их в Петербург отсылают. Государь велел испанский корпус сформировать и отправить на родину. Там Веллингтон французишек в хвост и в гриву чешет.

— Эх! — в сердцах воскликнул Сенин. — Нам бы тоже в Испанию, к Веллингтону. Честь от грязи отмывать.

— Здесь отмоем, — мрачно заключил Войцех, — в крови. В своей и в неприятельской. Чует мое сердце, недолго осталось.

Шемет как в воду глядел. Третьего октября малая война прекратилась. Гродненский полк, в преддверии планируемого Витгенштейном решительного наступления на Полоцк, был разделен. Эскадрон Шемета, поступивший в авангард генерал-майора Балка, должен был идти к Полоцку через Юрьевичи. Спешные сборы в поход требовали неустанного внимания Войцеха, и только в ночь на пятое, накануне выступления, он сумел выкроить несколько часов для поездки в Жолки. Увольнительную у командира эскадрона даже просить не стал, в полной уверенности, что получит отказ.

— Под суд попадешь, ежели обнаружат, — вздохнул Сенин, — не рисковал бы ты, Войцех. Не время на свидания ездить.

— Если не поеду, — мрачно ответил Шемет, — буду последний подлец. Я должен, Миша.

— Вот как… — протянул Сенин, — вот как… Ну, тогда держись, брат. Будет больно.

— Знаю, — кивнул Войцех, — уже больно. Но ехать надо.

Линуся встретила его в прелестном кружевном неглиже, с волосами, небрежно стянутыми на затылке шелковой лентой — только потяни, и поток смоляных кудрей рассыплется по белоснежным плечам. Из кухни доносился восхитительный запах бигуса, уже третий день кочевавшего из погреба в печь. На Войцеха повеяло домашним теплом, уютом и лаской.

— Спасибо, Линуся, — Войцех сдернул ленту с волос, запуская в них пальцы, перебирая шелковистые завитки, — ты…

Голос подвел его, сорвался. Слова встали в горле комом.

— Ты не вернешься, — тихо сказала Каролина, — ты не вернешься…

В груди стало пусто и холодно, и в эту сосущую пустоту тонким ручейком потекла щемящая боль, заполняя ее до краев.

— Нет, — ответил Войцех, — не вернусь. Завтра в поход.

Она еле слышно всхлипнула, но сдержала слезы, прижимаясь к его груди.

— Говори, — горячо прошептал Войцех, — говори, Линуся, не молчи. Говори, пока еще можно, пока еще время есть.

Слова, горячие и жаркие, словно прорвали плотину, шепотом, слезами, поцелуями.

— Ангел мой, свет души моей, любимый, желанный, единственный…

— Линуся, моя Линуся. Красавица ненаглядная, сердечко мое, любовь моя горькая.

До утра он шептал ей слова, в которые пылкая юность облекает свою страсть и желание, и ласкал, заставляя забыть о грядущей разлуке, и баюкал в объятиях, и снова говорил, говорил, говорил.

Уехал он еще до рассвета. В маленьком оконце спальни трепетал огонек свечи, провожая его. Но на этот раз он не обернулся.