Чёрная стая

Засада

Дорога от Березины к Вилейке темнела по обочинам людскими и конскими телами. Окоченелые трупы лежали, уставив в зимнее небо открытые глаза, сидели, привалясь к укрытым сугробами кустам, на лицах застыло выражение обреченности и покорности судьбе. Полк в своем движении обгонял бредущих на запад французских солдат, босых и нагих, закутанных в обрывки тряпья, а то и в жгуты прогнившей соломы. Иногда кто-то из этих несчастных тянул костлявые руки к проезжавшим мимо гусарам, умоляя: «Хлеба, хлеба». Но большинство безучастно переставляло обмороженные ноги по грязному снегу, не поднимая головы при звуке конских подков.

Вокруг чернели брошенные и разоренные деревни, сожженные и разграбленные усадьбы. По селам царил голод, собирая страшную жатву, трупы валялись у околиц, у обессилевших крестьян не было сил хоронить ни родных, ни соседей. Те, кто еще в силах был держать топор или вилы, уходили в леса, собирая дань с отступающих французов или с отбившихся от своих частей русских. Шляхта, спасаясь от войны, разъехалась по городам, часть ее бежала в Герцогство Варшавское еще месяц назад, при первых известиях об отступлении Бонапарта.

С болью и тоской глядел Войцех на истекающую кровью Литву. Вспоминал о доме, о Мединтильтасе, чудом оставшемся в стороне от военных бурь, укрытом во тьме Жмудских лесов, в топкой зелени болот, о спокойных и степенных поселянах, с любовью возделывающих скудную землю. Все чаще думал о том, что Пруссия, получившая узкую полосу земли вдоль границы Жемайтии, не станет за нее держаться, когда победоносные русские войска войдут туда, гоня неприятеля. Все усилия старого графа, торопившегося завершить дело освобождения своих крепостных до того, как Мединтильтас снова перейдет под руку Российской Империи, пойдут прахом.

Холодный, непроницаемый лик самодержца всероссийского все чаще вставал перед его умственным взором. Какую судьбу несет с собой победоносная армия? Свободу ли? Европа, раздавленная долгими войнами, смирившаяся, ожесточенная, лежала между двумя тиранами, терпеливо ожидая, кто из них навяжет ей свою волю. От мыслей этих на душе становилось горько и гадко. Всю свою бессильную ярость Войцех направлял на Бонапарта, предавшего Францию, пригревшую его на своей груди, растоптавшего оплаченную кровью свободу, купившего ценой пустых обещаний надежды поляков и литвинов, сменивших одного поработителя на другого. Он не винил Домбровского и Понятовского. Но ради победы над ненавистным корсиканцем готов был сразиться даже в братоубийственной войне. Потом, потом, когда в Париже будет подписана капитуляция, настанет время принимать решение. И Шемет гнал от себя мысли о том, каким ему надлежит быть.

Бриться Шемет перестал еще после Полоцка, загрубевшие от холода щеки чуть согревала пушистая редкая поросль, никак не желавшая становиться бородой. Усы индевели от горячего дыхания, клубившегося на морозе паром, царапая нижнюю губу. Руки, едва прикрытые разодранными в клочья перчатками, покрылись цыпками, у растрескавшихся ногтей ныли черные заусенцы. Во рту стоял непрестанный привкус гнилой крови, зубы, вгрызающиеся на привале в черный сухарь, опасно шатались. В довершение всего левую щеку раздуло флюсом, каждый шаг Йорика отдавался в голове маленькой молнией.

Конь глядел весело. На привалах падающий с ног Войцех выхаживал боевого товарища, перед тем, как поить, ни разу не оставил скребницу и щетку лежать без дела в седельных сумках, придирчиво осматривал подковы, выменивал свою порцию водки и часть сухарей на лишнюю горсть овса. Йорик, чуть обросший к зиме густой шерстью, лоснился и сиял здоровьем, на зависть всему эскадрону.

С развилки показался одинокий конь, неторопливо трусящий на запад, прихрамывая и спотыкаясь. На крупе его, проезжавший мимо Войцех приметил глубокую рану, кто-то вырезал из еще живой лошади порядочный кусок. На морозе кровь немедля застыла, и обреченный конь продолжал свой путь, не желая покорно сдаваться неминуемой гибели. У Шемета захолонуло в животе, сквозь стиснутые зубы засочилась сукровица из распухших десен. Бешенство клокотало в горле, застилало глаза, требуя живой человечьей крови взамен невинной конской.

Словно отвечая его мыслям, впереди запела труба. Гродненский полк настиг отходящие к Вилейке остатки баварского корпуса Вреде. Неприятельская кавалерия, замыкавшая строй, поворотилась, отступила к пехоте. Четыре эскадрона Гродненцев на рысях кинулись баварцам во фланг, отбросив их от селения, остальные, обойдя противника, зашли в тыл. Лошади неприятеля, изнуренные голодом и холодом, не могли даже скакать, и после непродолжительной, но жестокой сечи, баварцы положили оружие.

Войцех, сполна утоливший в бою нахлынувшую жажду крови, с тревогой озирался, подсчитывая потери. Поручик Глебов, спешившись с Супостата, привалился к конскому боку, ординарец спешно перетягивал ему раненую саблей руку обрывком французской шинели. Глебов слегка побледнел, его черные усики топорщились от боли, но на ногах поручик держался твердо. Войцех кинулся к нему, соскочил с коня.

— Только бы не в гошпиталь, — хрипло прошептал Глебов, завидев подходящего товарища, — сгнию там. Только бы не в гошпиталь…

— Шеф знает, что там творится, — Войцех легонько сжал здоровую руку Глебова выше локтя, — не попустит Федор Васильевич такого. Хоть в коляске тебя за полком повезем, а не бросим.

— Ноги целы, — сердито возразил Глебов, — и верхом смогу.

— Сможешь, сможешь, — кивнул Войцех.

Однако, глядя на сочащуюся сквозь повязку из глубокой раны кровь, он вовсе не был в этом уверен.

На ночь полк остановился в Курженце, недалеко от Вилейки. Шемет, на этот раз поручив Йорика заботам ординарца, отправился в походный лазарет, разыскивать Глебова.

Возле большой избы, где штаб-лекарь Савельев и его помощник, фон Эрцдорф, развернули лазарет, Войцех обнаружил двоих служителей, закапывающих в яму отрезанные конечности. Войцех чуть не бегом влетел в дом, едва не споткнулся о лежащих прямо на крытом прогнившей соломой полу раненых, протолкнулся к стоявшему у дальней стены столу сквозь столпившихся в ожидании своей очереди солдат.

— Иван Иванович, голубчик, — взволнованно произнес он, улучив момент, когда Савельев закончил очередную перевязку, — поручик Глебов где?

— В соседней избе, — нетерпеливо бросил пожилой грузный штаб-лекарь, — жар у него. Чем попало перевязываете, вместо того, чтобы выше перетянуть, отсюда и все беды. Шеф говорит, мы завтра выступаем, некогда возиться. В гошпиталь отправлять будем.

— Иван Иванович, — взмолился Войцех, — нельзя его в гошпиталь. Пропадет, сами знаете.

— Приказ у меня, господин поручик, — вздохнул Савельев, — тех, кто из строя выбыл, из полка отсылать. Не могу я…

— А кто может? — живо поинтересовался Войцех.

— Ну, если Шеф прикажет… — улыбнулся Савельев в седые усы, — выходим. Рана у него глубокая, но чистая. Если не запустить — жить будет. И даже саблей помашет еще.

— Спасибо, Иван Иванович, — Войцех, наконец, отпустил рукав штаб-лекаря, — бегу уже.

Ридигер, выслушав торопливые просьбы поручика, немедля отправил людей за Глебовым, приказав перенести его к себе на квартиру, то бишь в чистую избу, которую он занимал со своим штабом. Поблагодарив Шемета за проявленную расторопность, пригласил присоединиться к скромному ужину, чему Войцех, пропустивший раздачу порций кашеварами, несказанно обрадовался.

Полковнику на ужин досталась одинокая курица, заплутавшая на улочках покинутого населением Курженца, и Войцех, которому такая перемена блюд показалась роскошным пиршеством, на этот раз от вина не отказался. От бордо и тепла его слегка разморило, Ридигер, находившийся в благодушном настроении, был весьма настроен на беседу, и разговор меж ними потек плавно и доверительно, несмотря на различие в возрасте и чинах.

— Федор Васильевич, — осторожно начал Войцех, — как же так получилось, что мы Бонапарта на Березине упустили? Ведь теперь война продлится еще долго. Может, и с год.

— Надоело воевать? — усмехнулся Ридигер. — Или что другое тревожит?

— Тревожит, — кивнул Шемет, — но это дела домашние. Я о другом думаю. Ведь князь Кутузов не на паркетах петербургских чины выслужил. В бою ранен, Суворов его обнимал, Румянцев ценил. А в эту кампанию Светлейшего как подменили. Мне Вася Давыдов говорил, что сам слышал в бытность свою адъютантом у Багратиона, как тот сказал: «Хорош и сей гусь, который назван и князем и вождем! Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги».

— Интриган и царедворец, — согласился полковник, — ну, так это ни Потемкину, ни Румянцеву, ни самому Суворову не мешало. В молодости Светлейший князь неплохим генералом был, никто не спорит. Но самостоятельных решений не принимал. Турок бил? Их, окаянных, только ленивый не бил.

— Но он же не бежал сражений! — Войцех в сердцах хлопнул себя кулаком по колену, и Ридигер поглядел на него со снисходительной усмешкой.

— Горячность молодости, поручик. Мечты о славе, о власти. Так многого нужно достичь, так мало есть, чего терять. А с годами-то все меняется. Зачем же рисковать, когда и без того слава и почести как из рога Фортуны сыплются? Барклай телегу на гору вкатил, Светлейшему оставалось только наблюдать, как она оттуда помчится. Не ошибается тот, кто ничего не делает, поручик. Вот и Кутузов ни разу в эту кампанию не ошибся.

— А как же Березина? — Войцех вернулся к тому, с чего начал.

— На Березине Светлейший того врага убрал, который ему более мешал, — вздохнул Ридигер, — адмирал теперь в опале. Не ошибся он…

Ридигер замолчал, поникнув головой, и Шемет понял, что опасный разговор закончен.

— Идите отдыхать, поручик, — Ридигер поднялся, и Войцех последовал его примеру, — завтра в разъезд поедете, за час до выхода авангарда. Приказ я вам с утра пришлю.

Выехали затемно. По дороге на Дунашево разъезд свернул в лес, продвигаясь осторожным шагом, чтобы не потревожить хрусткий бурелом. Уже на подъезде к селу заслышалась гортанная немецкая речь, остатки корпуса князя Вреде разместились в Дунашево на ночлег. Войцех, спешившись, подошел почти к самой опушке, считая походные костры. Вернулся к гусарам и, легко вскочив в седло, развернул Йорика на восток. Теперь следовало спешить, чтобы авангард, перешедший под командование полковника Сухозанета, вовремя получив сведения о неприятеле, успел атаковать его на биваке.

Упавшее поперек тропы дерево Войцех едва успел заметить в предутреннем полумраке леса. Одними коленями послал Йорика в прыжок и тут же налетел грудью на натянувшуюся веревку, с трудом удержавшись в седле. Из густого ельника, примыкавшего к левой стороне тропы почти вплотную, раздались ружейные выстрелы, два десятка пестро разодетых фигур выскочили из засады с обнаженными саблями и тесаками в руках.

На большей части нападавших были французские пехотные мундиры, но Войцех почти не сомневался, что это не регулярный отряд отступающей к Вильно неприятельской армии, а разбойничья шайка. Поживиться у гусар было нечем, но строевые кони, все еще крепкие, несмотря на недокорм, были для убегающих вслед за французами мародеров дороже золота.

Войцех ударил наотмашь с седла, обрубая руку, потянувшуюся к узде Йорика. Конь заплясал, закружился, помогая всаднику отбиваться от направленных на него уланских пик с укороченными для пешего боя древками. Грохнул еще один выстрел, Кононенко, рубившийся рядом с командиром, упал с седла, повиснув на стременах.

— Бей, не жалей! — раздался чуть не из-под копыт знакомый голос, мелькнул красный верх казацкой папахи. Шемет, узнав своего врага, с удвоенной яростью ринулся в бой.

Истоптанный снег заалел кровью, свирепые крики дерущихся утонули в бешеном ржании коней, зазвенели сабли. Казак отступил к ельнику, трясущейся рукой заряжая огромный старинный пистолет. Между ним и Войцехом очутились двое французов, безуспешно пытавшихся ссадить Шемета с коня, издалека тыча в него остриями пик. Войцех послал Йорика вперед, опрокинув одного из противников, быстрым ударом сабли перерубил древко пики, тут же, почти без замаха, ткнул второго в лицо острием. Пуля ударила Шемета в бедро, подпруга лопнула, и он покатился по окровавленному снегу, не выпуская из рук золотого эфеса сабли.

Войцех успел вскочить на ноги, прежде чем казак, уже с шашкой в руке, подскочил к нему.

— Уходи! — хлопнул Йорика по крупу. — Прочь! Прочь отсюда!

Конь рванулся вперед по тропе, уворачиваясь от хватающихся за узду рук.

Все еще оставшиеся в седлах семеро гусар кружили в неразберихе боя. Наконец, они сумели сомкнуть ряд и дружно двинулись на противника, тесня его к лесу. С тропы донеслись выстрелы, и французы бросились наутек, побросав мешающие при беспорядочном бегстве пики. Шемет кинулся к врагу, но раненая нога подвела его, и он рухнул на колено, безуспешно пытаясь отбить обрушившийся на плечо удар казацкой шашки.

— На этот раз я тебя точно убил, твое благородие, — ухмыльнулся казак, вонзая клинок в живот истекающему кровью Войцеху.

Он снова занес шашку, но, завидев мчащегося к нему гусара, повернулся и во всю прыть помчался в лесную чащу.

Голоса звучали глухо, словно кто-то накрыл голову Войцеха тяжелой подушкой.

— Помер поручик-то, — горестно произнес Вулич, один из тех, с кем Шемет ходил на приступ в Полоцке, — жалко. Справный офицер был.

— Надо бы забрать его, — заметил другой гусар.

— В Нарочь скакать надо, — ответил Вулич, — донесение передать. А эти ведь и воротиться могут. И с тропы непойми-кто из ружья палил. Бог даст, потом подберем.

Войцех попытался шевельнуться, но даже тихий стон не вырвался из пересохшего горла. В глазах стояла чернота, темнее самой ночи.

— Бесславный конец, — горько подумал он, проваливаясь в эту черноту.