Чёрная стая

Парад

С началом Святок неразлучная троица перебралась в казармы. Последние дни перед парадом прошли в лихорадочных приготовлениях. Утро проводили в учениях, послеобеденное время в чистке ремней, пуговиц, седел и прочей амуниции. Вахмистры сорвали голос, гоняя своих подопечных, поручики и корнеты сбились с ног, проверяя готовность.

Побудку протрубили в три часа пополуночи, эскадроны строились для последнего смотра перед парадом, фонарей натащили столько, что на плацу было почти по-утреннему светло. Корнет Шемет довольно улыбался своим молодцам — гусары не подкачали, каждый шнурок, каждая петличка были подогнаны по уставу, кони лоснились, оружие сверкало. Он уж собрался скомандовать «в седло», в ожидании прибытия шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, но его насторожил странный блеск в темных глазах Онищенки, лихого гусара пятого года службы, всегда отличавшегося примерным поведением и отменной выправкой.

— Ты что же, братец? — тихо спросил Войцех, подзывая к себе гусара. — Загулял ввечеру? Нашел время.

— Никак нет, ваше благородие! — хрипловатым басом отрапортовал Онищенко. — Ни боже ты мой.

— А ну, дыхни!

Войцех едва удержался, чтобы не зажать нос, когда на него пахнуло густым духом лука, нафабренных усов и еще чего-то, не поддающегося определению. Но сивухой от гусара определенно не разило, и корнет велел ему вернуться в строй. Подъехавшие на плац старшие офицеры заняли все его внимание, и Войцех с головой ушел в насущные дела ранжирования взвода.

Поздний холодный рассвет озарил Санкт-Петербург редким зимним солнцем. Свежий яркий снег искрился в розоватых лучах, червонным золотом горело шитье доломанов, ослепительным блеском сияли пуговицы, мягкими красками играл мех офицерских барсов. В ожидании своей очереди полк расположился на Вознесенском проспекте. С Дворцовой площади доносились марши войсковых оркестров, мимо лейб-гусар парадным шагом уже промаршировали Семеновский и Преображенский полки, открывающие парад. Вслед за ними, гулко цокая подковами по расчищенной от снега мостовой, проехали конногвардейцы в белых мундирах и золотых касках с императорскими орлами, кавалергарды в сияющих кирасах и шлемах с высокими полукруглыми гребнями.

— Ну, дети мои, с Богом! — скомандовал Шевич, и Лейб-гусары выступили на марш. Эскадроны шли повзводно, в две шеренги по двенадцать человек, тесно, колено к колену, впереди — штаб-офицеры, за ними, перед строем, поручики, и корнеты на флангах. Алые доломаны и синие чакчиры, шитые золотом, сияющие на солнце кивера с орлами, пятнистые шкуры барсов, уложивших грозные морды на левое плечо офицеров — Лейб-гвардии гусарский полк в полном блеске вступил на площадь под медные голоса боевых труб.

Государь с почетными гостями принимал парад с крытой деревянной галереи, пристроенной к фасаду Зимнего Дворца по такому случаю. Полк лихо развернулся по широкой дуге, звонко прошел перед Императором, держа строй. Войцех, ехавший с внешнего фланга, заезжал плавной рысью, одними коленями понукая Йорика бежать шибче. Сабля, стиснутая в затянутой в перчатку руке, сверкнула на солнце горячим сполохом.

Онищенко на повороте покачнулся в седле, и сердце у корнета забилось в самом горле. Но гусар подобрал чуть было не выскользнувшие поводья, выпрямился, и у Войцеха вырвался вздох облегчения.

Полк занял свое место, выстроившись ровным квадратом. Кони замерли как статуи, всадники вложили сабли в ножны. Знамя тяжело колыхнулось под одиноким порывом ветра. Государь, сошедший с галереи, легко поднялся в седло и, приняв доклад от командовавшего парадом Цесаревича, объехал строй.

По возвращении в казармы гусар снова выстроили на плацу и полковник Лейвенгауз, командир эскадрона, зачитал перед строем споро выпущенный приказ Шевича. «Шеф благодарит господ эскадронных командиров за заезды равные как в карьер, так и шагом, а равномерно за посадку людей и за весьма равную езду фронтом на обе шеренги, при чем и господа офицеры между собою равнялись…»

День клонился к закату, гусары, воодушевленные обещанной за удачно проведенный парад чаркой водки на брата, торопливо расседлывали коней, обтирали их соломой и ветошкой, нестроевые таскали из колодца воду, несли мешки с овсом. Дежурными по эскадрону оставались прапорщик Абамелек и корнет Лазарев, и Войцех с товарищами засобирались домой, где, по данному загодя распоряжению графа, уже топилась банька. Шемет, жестом попросив друзей подождать, подошел к Онищенке, против обычного завозившемуся с седлом.

— Что ж это ты, гусар, перед Государем нас чуть не осрамил? — строго спросил он. — Не пил, говоришь?

— Виноват, ваше благородие, — прохрипел Онищенко, — а только, ей-богу, не пил я.

Из-под кивера у гусара, несмотря на мороз, стекала тонкая струйка пота, нафабренные усы ярко чернели на раскрасневшемся лице с лихорадочно блестящими глазами.

— Да ты болен, братец, — заметил Войцех, — жар у тебя. Что ж с утра не сказал-то?

— Да с утра, вроде, и не было, — почесал в затылке Онищенко, — что ж утруждать вас, Ваше благородие?

— С коня же свалиться мог, дурень, — Шемет отечески потрепал гусара по плечу, — в конюшню поставишь и к лекарю, бегом.

— Слушаюсь, ваше благородие.

Войцех повернулся, направляясь к Йорику, но в этот момент к ним подошел ротмистр Зубов, недавно переведенный в Лейб-гвардию из Сумского полка за беспримерное служебное рвение.

— Вы уже определили наказание, господин корнет? — поинтересовался он, останавливая Войцеха.

— Нет, господин ротмистр, — покачал головой Шемет, — и не буду. Оплошность мелкая, от командира замечаний не было, так что…

— Я вас понял, господин корнет, — холодно ответил Зубов и, обернувшись к дежурному Лазареву, бросил небрежно, — пятьдесят розог. Немедля, пока эскадрон не разошелся.

— Господин ротмистр, — тихо, чтобы не привлекать внимания нижних чинов к разногласиям офицеров, начал Войцех, — Онищенко болен, у него жар. Я велел ему…

— После того, как его выпорют, господин корнет, он волен идти, куда вздумается. Или выполнять ваш приказ.

— Но, господин ротмистр, — Войцех чуть повысил голос, — он болен. Его вины в случившемся нет, со всяким может приключиться подобная оказия.

— Только не на параде перед государем! — жестко возразил Зубов. — Вы свободны, господин корнет. Дамы вас заждались. За исполнением приказа проследят дежурные обер-офицеры.

— Господин ротмистр, — проникновенным голосом произнес Шемет, — я вас очень прошу, отмените приказ. Провинность малая, наказание больно суровое. Лишить его чарки, коли на то пошло.

— За бóльшую провинность я бы его под рапорт подвел, — свысока бросил Зубов, — под шпицрутены.

Войцех оглянулся. Гусары выстроились в две шеренги, образовав коридор, ведущий к скрещенным меж собой бревнам, перевязанным толстой веревкой, с кожаными петлями для рук наверху. Вахмистры внесли бочонок с мочеными розгами. Онищенко, уже скинувший доломан, стоял на морозе в одной рубахе, с пропитанной потом спины валил пар. Сенин и Давыдов, до того ожидавшие у караульной будки, оставили лошадей у коновязи и продвинулись поближе к месту событий.

— Выполнять! — рявкнул ротмистр ожидающим окончания спора между офицерами вахмистрам.

Барабан забил мелкую дробь, вахмистр рванул рубаху на Онищенко, негнущимися пальцами запутавшемся в шнуровке.

— Васька! — Сенин толкнул друга под руку. — Скачи к шефу! Шемета понесло, сейчас непременно что-то будет.

Давыдов, коротко кивнув, вскочил на коня и галопом вылетел за ворота казармы.

Медальон с оглушительным звоном упал на каменную кладку плаца, увлекая за собой пятнистую шкуру в месиво грязи и конского навоза. Войцех рванулся к строю, на ходу расстегивая доломан.

— Корнет! — срывающимся голосом завопил вдогонку Зубов. — Что это значит?

— Собираюсь принять наказание, господин ротмистр! — гордо вскинув голову, сообщил Шемет. — Это моя вина. Утром на смотру недоглядел.

— Не корчите из себя шута, корнет, — брезгливо скривился ротмистр, — вы — дворянин и офицер, нижний чин, поднявший на вас руку…

— Я - прусский дворянин, — ухмыльнулся Войцех, — и меня, вероятно, уж сегодня разжалуют. Прикажите продолжать, господин ротмистр.

Зубов набрал в грудь воздуха, остановился, сжал кулаки. Разумеется, о порке графа Шемета не могло быть и речи. Но как исправить положение, сохранив лицо, он решительно не представлял. Сенин, воспользовавшись моментом, накрыл дрожащего от холода гусара плащом, и отвел его к углу казармы, от греха подальше.

— Наденьте мундир, корнет, — мрачно заключил Зубов, — не паясничайте. Я подам рапорт о вашем недостойном поведении. А ваш протеже пройдет сквозь строй по приговору суда. Это я вам обещаю.

— Господин ротмистр! — попытался вмешаться Сенин, и Зубов окинул его гневным взглядом.

— И о вашем, господин поручик, тоже! Вы, как вышестоящий офицер, обязаны были вмешаться.

— Да подавайте, чего уж, — в сердцах отозвался Сенин, протискиваясь сквозь толпу смешавших ряды гусар к другу.

Стук копыт возвестил о прибытии генерал-лейтенанта. Давыдов, бывший адъютантом Шевича, воспользовался положением, чтобы ворваться к нему без доклада во время званого обеда для штаб-офицеров. За Шевичем приехал командир эскадрона, полковник Лейвенгауз, в спешке позабывший вытащить салфетку из-под ворота мундира, и полковой лекарь, присутствовавший на обеде.

— Разойтись! — скомандовал шеф, соскакивая с коня. — Господа офицеры, ко мне!

— Я… — начал было Зубов, но Шевич перебил его.

— Поручик Давыдов доложил мне об обстоятельствах дела. Гусара Онищенко — в лазарет. Корнета Шемета, поручиков Давыдова и Сенина — под домашний арест. Сдайте ваши сабли, господа.

— А меня-то за что? — возмутился Давыдов, протягивая саблю полковнику Лейвенгаузу.

— Суп остыл, Вася, — окинул его насмешливым взглядом Шевич, — вот за что. И благодарите бога, что не на гауптвахту.

— Благодарим, ваше превосходительство, — ответил за всех Войцех.

— Третий день уж тут сидим, — печально заметил Давыдов, откладывая томик «TraitИ des grandes opИrations militaires» Жомини, — скорей бы уж что-то решилось.

— Ты, Вася, не переживай, — ответил Сенин, — тебя Иван Егорович отечески пожурит за остывший суп, тем и отделаешься. Ценит он тебя, и правильно делает. Вот нас с Шеметом и в крепость суд засадить может.

— Ты-то чего встрял? — с горечью заметил Войцех, вынимая изо рта длинный мундштук угасшей трубки. — Меня ведь засадить нельзя, Миша. Разжалуют, да вышлют домой, к отцу. А тебе… Эх. Прости, что втянул тебя в это дело.

— Славное было дело, — покачал головой Сенин, — и Зубов — изрядная скотина.

— Зубов — дворянин, хоть и из однодворцев, — заметил Давыдов, — а ты его перед нижними чинами дураком выставил, Шемет. Хорошо ли?

— С высоты моего происхождения, Вася, — надменно возразил Войцех, — между Зубовым и Онищенкой разница невелика.

Он отложил трубку на столик возле кресла и неожиданно расхохотался.

— Потому я предпочитаю считать, что все люди — братья.

— Да ты якобинец, друг мой! — вскинул бровь Давыдов. — С чего ж ты на войну с Бонапартом так рвешься?

— Братство по-бонапартистски, — ухмыльнулся Войцех, — посадить своих родственников на все европейские престолы. Уволь меня от такого братства.

— За что ж драться-то будешь? — спросил Сенин.

— Пока что не «за что», а «против кого», — тихо ответил Войцех, — против тирана, возомнившего, что свободу несут на штыках. А там поглядим, Миша. А там поглядим…

Перед самым Новым Годом их вызвали в полк. Шевич принял молодых офицеров по-домашнему, выговорил за проявленную строптивость, отдельно отчитал Давыдова, которого, как и пророчил Сенин, оставил при себе. Дело, с высочайшего дозволения, оставили без официального производства, но Шемета и Сенина, в назидание другим горячим головам, перевели в армию, в Шестой Гродненский гусарский полк, без обычного в таких случаях повышения.

— И Онищенку своего забирай, — сказал Шевич на прощание, — все одно ему Зубов житья не даст. А он, вишь, денщиком к тебе просится. Одному тебе денщик не положен, да вы вдвоем с Сениным едете. Ну, так и в добрый путь.

В первых числах января Шемет и Сенин, облаченные в спешно пошитые синие гродненские мундиры, отбыли к новому месту службы, в город Тельши Ковенской губернии.