Чёрная стая

Предатель

Долго отдыхать в разрушенном Полоцке не пришлось. Уже на следующий день окрыленный успехами Витгенштейн двинул свой корпус по следам отступающего к югу маршала Виктора.

На второй день наступления в короткой и жаркой схватке у деревни Пустынники эскадрон потерял своего командира. Кемпферт, первым из офицеров проливший кровь свою в Отечественную войну, еще в деле под Вилькомиром, пал смертью храбрых в отчаянной сабельной сшибке. Опрокинутая французская кавалерия бросилась прочь, и Гродненцы гнали ее почти пятнадцать верст, до самых Ушач. Войцех летел впереди эскадрона, увлекая за собой гусар, и жаркая ярость бушевала в его сердце, ожесточенном недавней потерей.

Последовавшие за тем две недели непрерывных сражений измотали полк. Осень выдалась холодная, дожди сменялись первым снегом, сырым и липким, таявшим на чуть подмерзшей земле без следа. Мундиры истрепались в боях, от шнуров на доломанах и ментиках остались только темные следы по выгоревшему сукну, под когда-то щегольские, а теперь замызганные и изодранные серые плащи забирался промозглый ветер.

На биваках согревались у костров, торопливо глотая кашу, заправленную салом. Заворачивались все в те же плащи, плотнее прижимаясь друг к другу. Не однажды среди ночи лагерь будили истошные крики, когда кто-то из спящих подкатывался слишком близко к костру, и огонь перекидывался на плащ или шинель. Холод донимал и людей, и коней. Вьючные лошади уже давно отстали, вещи из баулов перекочевали в седельные сумки строевых коней. Но и эти небогатые пожитки таяли с каждым днем.

Французам, впрочем, приходилось еще хуже. Не раз их оголодавшие кони спотыкались, когда всадники понукали их в галоп. Редко когда неприятелю удавалось выдержать даже первую атаку гусарских эскадронов, а иногда уже при одном приближении Гродненцев противник бросался врассыпную, спасаясь от русских клинков.

Последнюю попытку изменить ход кампании маршал Виктор предпринял в начале ноября, ударив всеми силами на Чашники, где в то время стоял русский авангард под командованием генерала Алексеева. После двухчасового боя русские части вынуждены были отступить в Смоляны. Наступление Виктора остановили подошедшие вовремя основные силы Витгенштейна, но бои продолжались еще два дня, и французы, которым так и не удалось прикрыть пути отступления Великой Армии, отошли к Черее. Витгенштейн со своими войсками расположился у Чашников, где терпеливо ожидал подхода основных сил Кутузова и армии Чичагова. Гродненский полк, наконец, получил передышку.

В Чашниках Войцеху удалось хоть сколько-то отогреться. Вместе с другими обер-офицерами Гродненского полка он занял покосившуюся избу на краю деревни, и ему, привыкшему к петербургской роскоши, она теперь казалась царским дворцом. Его солдаты разместились в палатках, защищавших от злого ветра и снега с дождем, но не от всепроникающей стужи. Зато подоспел обоз, коней накормили досыта, впервые за две недели, людям раздали по двойной порции водки.

Войцех, исхудавший и мрачный, в ямщицком тулупе с обгоревшей полой поверх чудом сохранившегося в баулах парадного ментика, надетого в рукава, метался по лагерю из конца в конец. От шорников к кузнецам, от кашеваров в лазарет, от обоза к палаткам эскадрона. После сражения под Смолянами в эскадроне не осталось офицеров выше его по званию, и как-то само собой вышло, что поручик Шемет принял на себя все хозяйственные заботы. Кипучая деятельность отвлекала его от мыслей о гибели друга даже лучше, чем яростные схватки с неприятелем.

После полудня его отыскал Глебов. К Витгенштейну прибыл гонец из Петербурга с приказами о награждении отличившихся под Полоцком офицеров. В Чашниках не нашлось даже сарая, который мог бы вместить всех офицеров корпуса, и раздача наград проходила под дождем, на околице деревни.

До этого дня Войцех, угнетенный смертью друга, о своем участии в битве почти не вспоминал. Но теперь, когда все они выстроились перед командующим, пытаясь придать себе хоть сколько-нибудь приличествующий торжественности момента вид, ему вдруг показалось, что многие товарищи бросают на него косые взгляды. Он преисполнился уверенности, что его страх под стенами Полоцка тому причиной, и краска стыда залила его бледное лицо.

Витгенштейн зачитывал приказы, вызывая офицеров из строя, вручал ордена, поздравлял, трижды целуя в щеки по старинному обычаю. Войцех, окончательно уверившийся в том, что его позор стал всеобщим достоянием, с нетерпением ждал окончания церемонии. Когда граф назвал его имя, он вздрогнул от неожиданности и чуть не споткнулся, выходя из строя.

— Поручик граф Шемет, отличившийся при штурме Полоцка, награждается Золотым оружием «За храбрость», — Витгенштейн принял у адъютанта саблю в украшенных чеканными золотыми кольцами ножнах и вручил ее растерявшемуся Войцеху.

— Служу Отечеству, — машинально ответил Шемет.

Золотой эфес блеснул в дрогнувшей руке.

— Я же… — срывающимся голосом прошептал он, — да мне в жизни не было так страшно.

— Это и есть храбрость, — улыбнулся Витгенштейн, — носите с честью, поручик.

Награждение решено было отпраздновать жженкой. Из длинного бревенчатого овина, невзирая на причитания местных мужиков, вытащили насад, яму закидали жердями и укрыли ельником, место для костра приготовили на глинобитном полу, обложив камнями. Потребные для приготовления священного гусарского напитка продукты собирали с миру по нитке. Рому из генеральских запасов пожертвовал сам граф Витгенштейн, сахарная голова нашлась у приглашенных на торжество Ямбургских драгун, бордо, дрянное, но настоящее, французское, отыскалось в обозе, захваченном у неприятеля после боя под Смолянами. Шампанского, хоть убей, достать не удалось, и поручик Глебов предложил навестить казаков, стоявших неподалеку от Чашников, в надежде разжиться у них парой бутылок Цимлянского.

Войцеху, без вина пьяному нежданно свалившейся на него славой, одобрительным вниманием товарищей, горячими поздравлениями и теплыми дружескими взглядами, на месте не сиделось, и он вызвался составить Глебову компанию. До Аксенцов, где стояли казаки, было недалеко, но офицеры выехали верхами, торопясь вернуться в Чашники засветло.

Уже издали казацкий бивак производил впечатление разбойничьего лагеря. В левой стороне сгрудились телеги и подводы, забитые трофеями. Резные комоды, зеркальные шкапчики, всяческая утварь и другое барахло лежало вповалку. Войцеху показалось, что он узнал золоченый алтарный семисвечник из Полоцкого собора, но уверенности у него не было, во время службы поручик больше глядел в пол, чем по сторонам.

Среди шатров и палаток сновали казаки, одетые кто во что горазд. Пару раз мелькнула женская шуба, крытая атласом, из под французской шинели виднелся польский кунтуш, казачий бешмет туго перетягивала цветастая персидская шаль. Только шапки — барашковые и смушковые, с алым верхом — у всех были свои, донские.

— Ненавидят нас здесь, — со вздохом заметил Глебов, — и шляхта, и мужики. И правда, как вот после такого любить? Освободители Отечества. На своей земле такое творим, что и на чужбине стыдно.

— Казакам что Литва, что Польша, что Пруссия — все едино, — пожал плечами Войцех, — наши не грабят.

— Это наши, — с нажимом ответил Глебов, — Гродненские. Шеф с еврейской почтой от Барклая письмо получил, тот пишет, в исконных губерниях такое творится — неприятеля не надо. Мужики французов пленных косами в куски рубят, в кипятке варят. И бар своих тоже. Москву, Наполеоном оставленную, мужички подмосковные и пограбили, что французы не увезли — все подчистую. Казаки Иловайского с ними заодно были, возами на Дон отсылали. Насилу Бенкендорф порядок в Первопрестольной навел.

— Ростопчин в своих афишках к народной войне призывал, — саркастически усмехнулся Шемет, — вот, результат налицо. Это в Испании народ за свободу воюет. С английскими ружьями, под командой офицеров, не признавших Бонапарта. А русский мужик свободы ни от своих бар, ни от французов не ждет. Вот и куражится, пока вольному воля.

— Да если бы только мужики, — нахмурился Глебов, — ведь солдаты в эти шайки разбойничьи бегут. Говорят, с французами заодно мародерствуют. Эх… Я вот иногда тебе, Шемет, удивляюсь. Почему ты с нами, а не с Понятовским?

— Или не с Фридрихом Вильгельмом, — пожал плечами Войцех, — я же прусский подданный. Нет, Глебов, мне с Бонапартом не по пути. Русские свободу полонянкой держат, а корсиканец из нее распутную девку сделал. Я против него до конца пойду.

Цимлянское в казачьем обозе нашлось. Войцех поторговался для порядка, вытащил из ташки серебряный пятирублевик, бутылки тщательно упаковали в ветошь, чтобы по дороге не разбились. Шемет и Глебов направились к дороге на Чашники, ведя коней в поводу. Неожиданно Войцех, не глядя бросив поводья Глебову и на бегу выхватывая саблю, кинулся к казаку, поившему коня у колодца.

— Вот ты где, разбойник! Стой, кому говорю! Я тебя узнал, шельма!

Огорошенный таким неожиданным маневром, Глебов двинулся за товарищем, не выпуская поводьев. Казаки, стоявшие на пути Шемета, расступались, но далеко не расходились — удивительное поведение гусарского поручика сбило их с толку.

Казак, поворотя голову, окинул приближающегося поручика взглядом, побледнел и мелко-мелко закрестился.

— Свят-свят-свят! Я же тебя… Сгинь, нечистый!

— Стоять! — закричал потрясенный Войцех. Его словно молнией ударило. Но было уже поздно.

Казак вскочил на коня, без седла и уздечки и, хлестнув сорванной с пояса нагайкой, сорвался в карьер. Толпа загудела, Шемет уже с трудом пробился назад, к Глебову, держащему Йорика под уздцы.

— Скорее! — просипел Войцех, смаргивая алую пелену с бешеных глаз. — Уйдет же!

— Уже ушел! — сердито покачал головой Глебов, глядя, как казак скрылся в густом лесу, темнеющем за биваком. — Это кто?

— Я его узнал, — скрежетнул зубами Войцех, — это он…

Шемет замолчал, сообразив, что историю с Линусей он предпочел сохранить в тайне, и теперь ему предстоят долгие объяснения.

— Один из тех, у кого ты с испанцами даму отбил? — усмехнулся Глебов.

— Ты знаешь? — поразился Войцех. — Откуда?

— Ты же с де Сильвы слова не брал, что он молчать будет? — уточнил Глебов.

— Не брал, — кивнул Войцех, — я думал, ему и самому не на пользу об этом говорить.

— Ну, а Шеф взял. Прежде чем реляцию в Петербург отправлять. Потребовал все обстоятельства пленения как на духу выложить.

— Так чего же…

— Тебе не сказал? — усмехнулся Глебов. — Не хотел в неловкое положение твою тетушку ставить. Пришлось бы ее в свидетели вызывать. Ну, не беда. Вернется — поймаем. А не вернется — все равно поймаем. Да повесим, как разбойника.

Войцех уже взялся за луку седла, когда сквозь толпу к ним протиснулся казачий полковник Платов 4-й, суровый донец в красном бешмете и с золотой кистью на высокой папахе.

— Что случилось, господа? — недовольно спросил он. — Кто первый обнажил саблю?

— Я, — хмуро признался Войцех, — казак этот, господин полковник, — разбойник и мародер. Я его узнал.

Ответить Платов не успел, в разговор вмешался Глебов.

— Я - поручик Глебов, адъютант шефа Гродненского полка полковника Ридигера, — представился он, — Федор Васильевич будет вам очень признателен, если вы найдете время навестить его и разобраться с произошедшим. У него есть все доказательства слов поручика Шемета. А сейчас, простите нас, мы спешим.

— Передайте мои уверения в уважении полковнику, — сквозь зубы ответил Платов, — непременно разберусь. До свидания, господа. И прошу вас впредь обращаться ко мне, а не размахивать саблями в лагере. А то, знаете, в другой раз…

Угроза так и осталась висеть в воздухе, Шемет и Глебов поворотили коней к Чашникам.

В дороге Войцех был мрачен и молчалив.

— Да найдем мы его, Шемет, — попытался успокоить товарища Глебов, — не убивайся так.

— Он Мишу убил, — с неожиданной уверенностью сказал Войцех, яростно сверкнув глазами, — за меня принял. Мундиры у нас одинаковые, приметные. Белая каракульча на опушке ментика и ворот серебром вышит. Там темно было, вот он и подумал… Убью я его, Глебов. Из-под земли достану, но убью.

— Убей. А я увижу, так на аркане к тебе приволоку. Он твой. Только Федору Васильевичу скажи, негоже, если ты и такое от него в тайне хранить будешь.

— Скажу, — пообещал Войцех.

К Ридигеру поручик явился немедля по возвращении. Шеф выслушал его с доброжелательным вниманием, велел подать рапорт, пообещал использовать все свое влияние, чтобы организовать поиски и наказание дезертира. В пользу последних Войцеху, впрочем, не верилось. Не то было время, чтобы прочесывать окрестные леса, пытаясь отыскать сбежавшего казака. И без того разъезды то и дело натыкались на шайки мародеров, бесчинствующих с обеих сторон. Оставалось надеяться, что враг прибьется к одной из них и попадется вместе со своими подельниками.

Когда Войцех присоединился к празднующим награждение гусарам и драгунам, уже стемнело. Овин освещался только синим пламенем рома, бросавшим отблески на эфесы сабель и тусклое серебро пуговиц на мундирах. Шемет отыскал приятелей — поручика Глебова и корнетов Красовского и Мезенкамфа. Вместе с ними сидел драгунский капитан Овечкин, старый знакомый Глебова. Разговор шел о новостях из Главной Квартиры, полученных утром Ридигером и Столыпиным — командиром Ямбургского полка.

— Генералы грызутся, как крысы в бочке, — с отвращением рассказывал Овечкин, — партия Ермолова, партия Беннингсена. Светлейший против всех и Барклай в стороне. Вовремя Государь Барклая убрал, подальше от греха.

— Теперь вся слава Светлейшему князю Кутузову достанется, — заметил Глебов, — а на Барклая и задним числом все промахи свалят.

— Ну, промахи есть, на кого валить, — возразил Овечкин, — того же Беннингсена Главнокомандующий на дух не переносит. Да и Чичагова тоже. Брат пишет, что в штабе творится — уму непостижимо. Интриги, доносы. Все Государю жалуются, письма перехватывают, курьеров заворачивают. Только на жидов и надежда, с их почтой. Верные люди, не подведут.

— Говорят, под Тарутино Беннингсен чуть не молил Светлейшего подкрепление выслать, — вступил в разговор Красовский, — Милорадович на подмогу рвался. Если бы Кутузов его отпустил — Мюрата бы наголову разбили.

— И под Малоярославцем то же было, — кивнул Овечкин, — на Медынской дороге три дня топтались. А неприятель в боевом порядке отступил.

— Мне Вася Давыдов писал, — добавил Шемет, — он говорит, что Кутузов на мужицкие косы, мороз и бескормицу надеется больше, чем на свои силы. Армию бережет.

— А русской армии, значит, мороз и бескормица нипочем? — едко осведомился Мезенкамф. — Как мухи мрут. У нас еще ничего — обозы от Петербурга доходят, а там офицеры конину мерзлую едят. А о нижних чинах вообще молчу.

— Лучше бы в боях армию положил, — в сердцах заметил Глебов, — хоть с честью бы погибли. А от брюха больного да от холода помереть… Тьфу.

— А ведь лет эдак через пятьдесят напишут, что Кутузов — Светлейший и Мудрейший, Барклай и Витгенштейн — инородцы, не понимающие русской души, а народ встал на защиту Отечества до последнего мужика, — заключил Войцех, — действительно — «тьфу»!

— Жженка, готова, господа! — прервал их штабс-ротмистр Якимов, священнодействовавший у котла. — Прошу!

Разошлись уже под утро, но Войцех, хоть и выпил изрядно, все никак не мог уснуть. На пирушке ему удалось выкинуть из головы происшествие на казачьем биваке, но теперь лицо предателя явственно стояло перед его внутренним взором. Прежде ему доводилось в горячке боя или под воздействием обстоятельств терять голову, впадая в ярость. Желание крушить, рубить, рвать зубами охватывало его, красная пелена закрывала взор. Но сейчас было иное. Такого сильного чувства Шемет, пожалуй, не испытывал никогда. Ни горячая привязанность к другу, ни пылкая страсть к возлюбленной — ничто не могло сравниться по силе своей с всепоглощающей волной ненависти, холодной и острой, как лезвие топора. Желчь подступала к горлу, сердце бешено колотилось. И только смерть врага могла насытить эту голодную бездну, открывшуюся в его груди.