Чёрная стая

Совет

Гримерная Глатца напоминала одновременно Сан-Суси и Версаль. Строгие линии ампира тенор явно презирал, предпочитая фривольную изысканность и витиеватую резьбу рококо. Подсвечники обнимали игривые наяды и тритоны, сплетающиеся в самозабвенной страсти, рама большого зеркала сверкала позолотой, обитые узорчатым шелком стены и замысловатая лепнина потолка бросали вызов помпезной и горделивой наполеоновской моде.

Сам Уве, уже смывший с лица остатки ваксы, вполне соответствовал интерьеру. Кружевные манжеты, выглядывающие из рукавов широкого бархатного халата, почти до кончиков ногтей укрывали узкие ладони с длинными пальцами, золотистые волосы стягивала синяя лента, на лукаво изогнутых губах блуждала загадочная улыбка. Певец, без сомнения, наслаждался впечатлением, производимым на пришедших поздравить его с удачной премьерой гостей, в числе которых Войцех обнаружил и нескольких весьма титулованных особ.

Заметив появившегося в дверях Шемета, Глатц картинно закатил глаза, провел рукой по лбу, что, по-видимому, должно было означать крайнюю степень усталости, капризным тоном пожаловался на сложность партитуры и, не преминув сделать дамам подобающие комплименты, выпроводил гостей.

Войцех уже почти собрался присоединиться к уходящим, когда Уве взглядом указал ему в угол комнаты. Там, прикрытый небрежно наброшенной индийской шалью, стоял барабан. Глатц сдержал обещание, и Шемет, наскоро пробормотавший слова благодарности, устремился к вожделенному инструменту.

Пока Войцех знакомился с барабаном, Уве молча наблюдал за ним полуприкрытым длинными ресницами отрешенным взглядом. Но, когда калангу запел и заговорил в ласковых руках Шемета, одобрительно кивнул головой.

— У вас настоящий талант, граф, — заметил он, поднимаясь из обитого голубым бархатом кресла, — жаль, что мы живем в такие времена, когда мало кто способен его оценить.

— Или в таком месте, — согласился Войцех, не прекращая выстукивать подслушанный в Мёдлинге ритм, — впрочем, не нам выбирать, где и когда жить.

— Спорное утверждение, — заметил Уве, доставая из резного шкафчика обитый тисненой кожей футляр, — но я не философ, а музыкант. И, признаюсь честно, пригласил вас сюда не без причины. У меня возникла парочка идей, но один я не справлюсь.

Спросить, с чем не справится в одиночку Уве, Войцех не успел. Глатц вынул из футляра простенькую поперечную флейту. Словно северный ветер над пенными бурунами льдистого моря, словно океанская буря в жарких южных волнах запела она, и Войцех подхватил мелодию грозным рокотом, яростной дробью, нарастающей тревогой ритма. Калангу то говорил, то шептал, и Уве, отложив флейту, присоединил свой голос к призыву барабана.

Хрипло и гневно звучали слова на незнакомом Войцеху языке, и кружева манжет казались брызгами морской пены, и в бирюзовых глазах засиял нездешний огонь, и в душной комнатушке пахнуло свежим соленым ветром.

— О чем эта песня? — переводя дыхание спросил Войцех, когда голос Уве умолк.

— О любви, — рассмеялся Глатц, — о герое, вырвавшем свою возлюбленную из лап тролля.

Он убрал флейту в футляр и тихо добавил:

— И о разбитой навек золотой арфе.

Героем Вены в эти февральские дни был, без сомнения Веллингтон. На званый ужин, устроенный в честь прибытия герцога Талейраном, Войцех не попал, во дворец Кауница, где расположилась французская делегация, были приглашены лишь самые заметные на Конгрессе лица. Но уже на следующий день, на балу у князя Меттерниха, Шемет впервые воочию увидел британского полководца, выдворившего французов из Испании. Офицеры прозвали своего главнокомандующего «Красавчиком», и герцог вполне оправдывал это прозвище, в особенности хорош был шитый золотом красный мундир с сияющим бриллиантами орденом Подвязки. Солдаты портновское искусство оценить не могли и называли фельдмаршала «Носатым», и с этим тоже сложно было не согласиться.

Более пяти лет британская армия, при поддержке герильяс, сковывала в Испании превосходящие отборные силы французов под командованием Никола Сульта — лучшего из лучших наполеоновских маршалов, одного из немногих, кто чего-то стоил на поле брани без личного надзора Бонапарта. Веллингтон, не проигравший в своей жизни ни одной битвы, образец стойкости, радетель воинской чести, без сожаления вешающий как чужих, так и своих мародеров, стал кумиром молодых офицеров не только в своей стране, и Войцех, впервые со дня взятия Парижа, пожалел о том, что война закончена, и ему не доведется сразиться под командованием прославленного полководца.

С прибытием замены лорд Каслри удесятерил свои усилия в борьбе с работорговлей. Благородное начинание диктовала ему не только гражданская совесть, но и вполне прагматичное желание по возвращении на родину предстать перед Парламентом с неоспоримыми успехами на дипломатическом поприще. То, чего не сумели достичь пламенные речи и живые примеры, было, как обычно, куплено на британское золото. Португалия удовлетворилась скромной суммой в триста тысяч фунтов стерлингов. Испания, требовавшая возвращения Луизианы, по мнению мадридского правительства проданной Францией незаконно, сторговалась на четырехсот. Талейран проявил удивительное бескорыстие, отказавшись и от денег, и от острова Тринидад, предложенного ему в качестве компенсации за потери от «торговли». Но, заручившись обещанием восстановить в Неаполе династию Бурбонов, изгнав оттуда Мюрата, согласился поставить свою подпись под декларацией.

Сделано, по сути, было не так уж много. Страны-участницы осудили рабство и работорговлю, британскому правительству было дано разрешение на досмотр подозрительных судов, но всем было ясно, что на воплощение этих мер в жизнь потребуется не одно десятилетие. Предложение лорда Каслри о наложении эмбарго на колониальные товары стран, упрямствующих в «безнравственной, сатанинской деятельности», не поддержал никто. Но начало было положено, и Шемет по праву мог гордиться вкладом, внесенным в работу комиссии.

У Войцеха теперь не стало веских причин сбегать из дому по утрам, а до приезда Жюстины, по его подсчетам оставалось не меньше недели. Сославшись на необходимость лично проследить за обустройством своего нового жилья (и беззастенчиво при этом соврав, менять в особняке он ничего не собирался), Шемет спешно перебрался под синий балдахин с золотой Звездой Давида. Уже на следующий день графиня Перигор навестила его за завтраком, приехав в сопровождении старой княгини Сечени и соблюдя таким образом светские приличия. Выждав, пока старуха удалится в уборную, они воспользовались моментом прямо на низком буфете, не закрывая дверь, настороженно прислушиваясь к мягким шагам прислуги и неумолимому тиканью часов. Панталоны Войцех завязывал уже под столом, но Доротея, так и не снявшая шляпки, выглядела безукоризненно.

После ухода гостей Войцех вытащил из шкатулки рисунки — их набралось уже с полсотни, и велел Йенсу развесить их во всех комнатах. Вздохнул, подумав, что в кладовой или людской им не место, отменил приказание. Начал было письмо Жюстине, сообразил, что в дороге оно, наверняка, разминется с почтовой каретой, скомкал листок и отшвырнул перо. Писать Линусе так и не решился, правда была бы унизительна, ложь — оскорбительна, а умолчание только оттягивало неизбежную расплату.

Войцех провалялся на кушетке в библиотеке почти до вечера, засыпая халат пеплом многочисленных выкуренных трубок и обдумывая свое положение, принимая и отметая решения, терзаясь чувством вины и пытаясь найти оправдания. Приходилось признать, что роль дичи он выбрал сам, пытаясь переложить ответственность за происходящее на Доротею. О да, он бегал от нее! Медленно и недалеко, призывно оглядываясь через плечо, наслаждаясь этой игрой, волнующей и опасной. В чем бы ни была вина графини, виновата она была не перед ним, и уж тем более не перед Каролиной, о существовании которой даже не подозревала. Нужно было выбираться из сладкой трясины, затягивающей его все глубже, но мысль о том, что сделанного не воротишь, и разом больше, разом меньше — за все один ответ, останавливала Войцеха от незамедлительных и решительных действий.

Так и не найдя ответа на свои вопросы, Шемет оделся, спросил кофею и отправился в Бургертеатер, к Глатцу.

За прошедшую с первого визита неделю Войцех и Уве встречались уже в пятый раз. Музыка стремительно сближала их, Шемет и сам не заметил, как они перешли на «ты», отбросив светские условности. Уве, без сомнения, был не просто великим певцом, каких Вена повидала предостаточно, его музыкальное образование потрясало своей глубиной и обширностью. Глатц говорил о Моцарте и Гайдне так, словно был с ними знаком, разбирался в скандинавском, германском и испанском народном пении, неплохо владел многочисленными инструментами, хотя не был виртуозом, его красивым сильным пальцам недоставало какой-то доли ловкости и проворства. А, кроме того, красавец-тенор оказался фигурой загадочной, хотя и привлекавшей к себе внимание светских сплетников.

Никто не знал, где Глатц живет. Никто не видел его до начала спектакля или поздних увеселений, если в тот вечер он не пел в опере. О его успехах у дам ходили легенды, но никто не мог указать пальцем на их источник. Поговаривали, что Уве — потомок знатного рода, скрывающий свое имя, чтобы иметь возможность выступать на сцене, не покрыв его позором. Но в последнее Войцеху верилось мало. Манеры Глатца были безупречны, даже несколько старомодны, словно галантному обхождению он учился во времена фижм и пудреных париков. Но сквозь тонкий налет лоска временами проглядывала даже не сталь, тяжелое, грубое железо, и в голове у Шемета при мыслях о новом приятеле возникал не меч, а боевой топор. Хотя ни о битвах, ни о войнах они ни разу не говорили. Только о музыке.

На этот раз Уве принес гитару и два барабана, один чуть поменьше другого, соединенных между собой и открытых снизу. Барабаны были тоже африканские, Уве назвал их «бонго» и вручил Войцеху. Час ушел на знакомство, и Шемет далеко не был уверен, что делает все, как полагается. Но идея сочетать задорный африканский ритм с испанской гитарой себя вполне оправдала, а страстный романс о черноокой обольстительнице, которой возлюбленный подарил бусы, последнюю рубашку, а в конце и душу, они спели на два голоса.

Идиллию прервал театральный служка, принесший Глатцу запечатанный большой красной печатью конверт. Герб Шемет разглядеть из вежливости даже не пытался, но и издалека было видно, что он, по меньшей мере, герцогский. Уве скрипнул зубами и бросил письмо на туалетный столик, сбив при этом подсвечник, едва не запаливший персидский ковер.

— На сегодня все, — мрачно объявил он, — придется идти. Чертова кукла!

— Почему «придется»? — удивился Войцех. — Она стара и страшна?

— Молода и прекрасна, — пожал плечами Глатц, — но меня женская красота трогает мало. Мужская тем более, — усмехнулся он, заметив обеспокоенный взгляд Шемета, — музыка — вот моя единственная возлюбленная на все времена. Но отказать я не могу.

Войцех молча вскинул бровь, приглашая приятеля к продолжению.

— Я пою почти все главные партии в Придворной опере, — пояснил Уве, — и держат меня за голос, не сомневайся. Я лучшее, что у них есть, и знаю это. Но довольно слова какой-нибудь влиятельной особы, и мое место займет подающий надежды дебютант. Более сговорчивый. Мне не составит труда порадовать даму, и в другой раз я бы пошел на свидание без малейших сомнений. Но сегодня у нас так хорошо сложилось. Право, у меня такое чувство, словно я намереваюсь изменить возлюбленной.

— А ты когда-нибудь это делал? — вдруг спросил Войцех.

— Что «это»?

— Изменял?

— У меня не было возлюбленной, — ухмыльнулся Уве, — только любовницы. И я никогда не обещал никому хранить верность. Значит, и не изменял.

— Завидую.

Войцеха вдруг прорвало. Он выложил Уве все свои сомнения и терзания, возможно, даже честнее, чем самому себе. Говорил сбивчиво и взволнованно, а потом замолчал, уронив голову в ладони.

— И что мне делать? — тихо спросил он. — Я чертовски нуждаюсь в совете, дружище.

— Да уж, — по губам Уве скользнула легкая улыбка, — влип ты, приятель. Что тебе делать с невестой — не скажу. Если любишь — сам поймешь, когда придет срок. А вот с прекрасной охотницей…

Он задумался, тряхнул золотой гривой и раскатисто рассмеялся.

— Поменяйся с ней ролями, приятель. Поглядим, понравится ли ей быть добычей.

Простившись с Глатцом и заехав домой переодеться в васильковый фрак и белоснежные панталоны, Войцех помчался в Хофбург, где император Франц давал последний перед Великим Постом большой бал. Празднество длилось часа три, танцы и вино уже туманили взгляды, и на появление графа Шемета никто особого внимания не обратил.

Войцех поймал Доротею, когда она скрылась за портьерой, отделяющий большую залу от двери на лестницу, ведущую в приватные апартаменты, где гости могли передохнуть и привести себя в порядок. Графиня радостно улыбнулась и потянула его к двери, но Войцех тут же, у занавеси, мимо которой проносились в вальсе пара за парой, рухнул на колени, одной рукой задирая подол бального платья, а другой нащупывая завязки своих панталон. Доротея охнула, молниеносно срывая с руки перчатку и зажимая в зубах белоснежный шелк.

— Нас могут увидеть, граф, — успела прошептать она, когда Войцех, резко поднявшийся с колен, развернул ее спиной к себе, — не здесь, прошу вас. Не здесь.

— Я вел себя, как последний идиот, — прошептал Шемет в раскрасневшееся маленькое ухо, — я наделал ошибок, за которые расплачиваться придется не только мне, но и женщине, чьей любви я не стою. И я хочу, по крайней мере, получить удовольствие от своих ошибок, раз уж я не сумел их избежать. Я ни в чем не виню вас, мадам. Но с этого дня мы играем по моим правилам или прекращаем игру.

Шемет, не замедляя ни на мгновение бешеного ритма, распустил шнуровку на корсаже Доротеи, умелыми движениями поглаживая высокую пышную грудь. Доротея застонала, но он закрыл ей рот ладонью.

— Тише, мадам, тише. Мне нравится рисковать, но я готов признать, что вы рискуете больше. И не говорите, что вам это не нравится.

Когда все закончилось, Доротея вырвалась из его объятий и бросилась на лестницу, устремляясь в дамскую комнату. Войцех задумчиво поглядел ей вслед и усмехнулся, зашнуровывая панталоны.

На следующее утро он поджидал Доротею в карете, откуда выскочил ровно за полминуты до прибытия Клама-Мартиница, собиравшегося сопровождать графиню на прогулку. Вечером появился на приеме в особняке Кауница и вежливо попросил мадам де Перигор ознакомить его с некоторыми документами, по поручению Гумбольдта. Талейран заглянул в кабинет, когда Доротея оправляла сбившееся на плечах платье. Назавтра Войцех отправился туда, где его не ожидал видеть никто — в салон Вильгельмины Саган, старшей сестры Доротеи, бывшей любовницы Меттерниха, в настоящий момент пользовавшейся благосклонностью русского царя. В спальне им пришлось прервать начатое и дрожать за складками балдахина, потому что хозяйка неожиданно решила припудрить носик.

Через три дня Доротея появилась в особняке Шемета. На ней было простое темное платье и дешевая шаль, густая вуаль скрывала побледневшее лицо с темными кругами вокруг прекрасных печальных глаз.

— Вы не забыли, что правила изменились, мадам? — иронически приветствовал ее Шемет. — Мы увидимся вечером, даю слово. Кажется, сегодня во дворце будет молебен по случаю Поста?

— Я… — голос Доротеи дрогнул, — я больше так не могу, Войцех. Мне страшно. Отпусти меня, умоляю.

— Чего же вы боитесь, мадам? — холодно спросил Войцех. — Потерять влияние на старого лиса или лишиться внимания юного героя? Кажется, до сих пор вы успешно водили обоих за нос.

— Ты не понимаешь! — страстно прошептала Доротея, прижимая сложенные руки к груди. — Мой муж далеко, в Италии. И я ему безразлична, как и он мне. Слухи его не беспокоят. Но скандал, настоящий скандал — это было бы ужасно. Он потребует развода.

— Ну, так что же? — пожал плечами Шемет. — Вы прекрасны, умны, богаты, мадам. Я уверен, что в желающих занять место графа де Перигор недостатка не будет. Граф Клам-Мартиниц молод, влюблен и готов делить вас с Талейраном. Что может быть лучше? Продолжим нашу игру, мадам, чем выше ставки, тем она желаннее.

— Мои дети, — на глазах Доротеи выступили слезы, — Эдмон заберет у меня детей. Я больше никогда не увижу моих малюток. Неужели в тебе нет сострадания к чувствам матери?

— И где они сейчас? — саркастически спросил Войцех. — И дети, и чувства?

— В Париже, — опустив голову, прошептала Доротея, — но ты не понимаешь…

— Я все прекрасно понимаю, мадам, — Войцех поднялся с места и подал графине руку, давая понять, что разговор окончен. — И более не потревожу ваши чувства. Живите, как хотите.

Он проводил ее до двери кабинета и уже у порога резко развернул лицом к себе.

— Когда у меня будут дети, мадам, я позабочусь о том, чтобы они узнавали своих отца и мать не только по портретам. Прощайте, мадам. Это был незабываемый урок, и я вам за него благодарен.