Чёрная стая

Силезия и Саксония

По ночам еще изрядно подмораживало, хрусткий ледок сковывал неглубокие лужицы, размякшая весенняя земля мелкими трещинками разбегалась под копытами коней, студеный пар дыхания мешался с голубым дымком трубок. Но красноватые почки уже наливались апрельскими соками, небо синело в прозрачной высоте, весенние запахи будоражили кровь.

Первую неделю корпус продвигался по землям Силезии, уже вполне проникшимся прусским духом и встречавшим добровольцев радостным гомоном придорожных сел и теплым приемом в небольших уютных городках. Шли с песнями, о Германии и победе, о родине и свободе, о юности и кипучей жажде битвы.

Теодор Кернер, уроженец Дрездена, по призыву майора фон Лютцова оставивший сулившее карьеру и славу место придворного драматурга в Вене, присоединился к отряду перед самым отъездом из Бреслау. Юный поэт посвятил свою лиру Германии, и его стихи, написанные у походного костра, а то и прямо в седле, тут же подхватывал фрайкор, распевая их на мелодии старинных маршей и народных песен.

Войцех видел Теодора, которого фон Лютцов взял к себе в адъютанты, всего пару раз, подъезжая за очередным приказом. Кернер ему понравился, темноволосый, стройный, с прекрасными темными глазами, подернутыми печалью, и тонкой полоской усов над упрямо сжатыми губами. Стихи тоже были хороши, в поэзии Шемет толк знал. Однако же, при всем горячем патриотизме, было в них нечто, исподволь настораживавшее Войцеха.

Смерть в бою не страшила и его. Но выучка, пройденная в Гродненском полку, охлаждала воинственный пыл разумными соображениями, что жертвы должны быть оправданными. Что толку в героической гибели, если враг восторжествует? Каждый должен быть готов к тому, что именно его жизнь станет ценой победы. Но не все же! Не в первом же бою!

Юные гусары — вчерашние студенты и чиновники, сыновья юнкеров и профессоров — словно торопились навстречу последней славе, подхватывая слова Кернера. Вокруг расстилалась мирная Силезия, по вечерам к лагерным кострам стайками прибегали деревенские девушки в расшитых передниках и накрахмаленных чепцах, чтобы одарить идущих на смерть героев нежным взглядом и свежим поцелуем, их матери потчевали воинов жареными колбасками и отменным домашним пивом, отцы одобрительно кивали в такт воинственным песням. В лагере царил праздничный дух, словно в древние времена, когда жертвы, увитые гирляндами цветов, спешили на заклание.

На третий день лейтенант Шемет не выдержал и, оставив фон Таузига во главе полуэскадрона, поскакал в голову колонны, к командиру. Фон Лютцов выслушал одного из немногих офицеров, чей опыт почти мог сравниться с его собственным, с подобающим вниманием, и приказ о сокращении дневного перехода на час, с тем, чтобы употребить это время на маневры и обучение новобранцев, был получен.

В первый же вечер, после недолгого отдыха, который Войцех позволил лошадям, поскольку патриотического подъема от них ожидать не приходилось, эскадрон построился для учений. Во главе встал сам майор Кристиан фон Петерсдорф, командир кавалерии фрайкора, сподвижник фон Лютцова еще со времен восстания Шилля. Офицеры двух других гусарских, уланского и конно-егерского эскадронов присутствовали верхами, и многие бойцы фрайкора предпочли перекусить всухомятку, но не пропустить поучительное зрелище.

Войцех, ранжировав свой полуэскадрон в две шеренги, выехал перед строем и оглядел бойцов. Мундиры пестрели всеми оттенками черного, сабли по большей части деревенской ковки, пистолеты были далеко не у всех, а карабинов — пять на весь эскадрон. Хороших лошадей тоже не хватало, но фон Петерсдорф уже разослал ремонтеров по ближайшим окрестностям. Войцех с трудом подавил вздох.

Начал он с самых простых команд, снова и снова перестраивая эскадрон повзводно и опять в две шеренги, пока всадники не запомнили свое место в строю. На это ушел почти весь отведенный на учения час, но, с молчаливого согласия майора Петерсдорфа, Шемет не позволил воинам спешиться, пока эскадрон не начал уверенно перестраиваться на поворотах, на рысях и даже в галопе. Петерсдорф улыбался в густые усы и одобрительно кивал, предоставив младшему офицеру свободу действий. Его собственный опыт относился более к кирасирам, тяжелой кавалерии, в лоб налетающей на противника и зачастую пренебрегающей хитрыми тактическими маневрами, требующими от людей ловкости, а от лошадей — послушания и проворства.

Ужинал Войцех в компании друзей, за кружкой горячего кофе наскоро вводя Дитриха в премудрости офицерской службы. Фон Таузиг, с его острым умом и быстротой принятия решений, словно родился для должности кавалерийского офицера, сочетая в себе пылкую храбрость с выдержкой и хладнокровием. Карл тоже порадовал Войцеха во время учений. Юноша сидел на рыжем Огоньке как влитой, с ловкостью управляя горячим конем одними только коленями, ни разу не запутался в командах и мог служить достойным образцом для подражания всем товарищам по эскадрону.

На утренней поверке эскадрон не досчитался троих бойцов. Войцех с трудом подавил мимолетную вспышку гнева, не позволив разочарованию отразиться на лице. Корпус выступил в поход, и Шемет, убедившись, что гусары держат строй намного лучше, чем накануне, снова отправился к фон Лютцову.

Вернулся он вполне успокоенный состоявшимся разговором. Дитрих, подъехавший к нему, спокойствия командира не разделял.

— Они присягу приносили, — тихо, так, чтобы услышал только друг, проворчал он, — в церкви. Мне и тебе, может, и совести довольно, но они-то своему богу клятву давали. И Германии. А сбежали еще до первого же боя. Что дальше-то будет?

— Пусть бегут, — пожал плечами Шемет, — и чем скорее, тем лучше.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Лучше пусть бегут с учений, чем из боя. Каждый, кто повернет коня во время атаки, кто сломает строй, может послужить причиной большой беды. Мне нужны бойцы, а не восторженные юнцы, распевающие песни.

— Плохие песни?

— Хорошие, — вздохнул Войцех, — но одних песен чертовски мало для победы, дружище. Нужна дисциплина, нужен боевой дух. В России его все еще вколачивают в спину шпицрутенами. Я рад, что времена меняются. Но я должен быть уверен в тех, кого веду в бой. Как в тебе.

— Ну, спасибо, — рассмеялся Дитрих, — за высокое доверие, герр лейтенант.

— Ты еще проклянешь мое доверие, дружище, — хищно ухмыльнулся Войцех, — давай-ка еще раз пройдемся по уставу караульной службы. Ночью подниму, спрошу, как пикеты расставлять, чтобы отвечал без запинки.

— Не то что? — лукаво прищурился Дитрих.

— Не то я расстроюсь, — подмигнул Войцех, — а ты себе этого не простишь.

— Точно, — покаянно вздохнул фон Таузиг, — не прощу. Давай, герр лейтенант, учи, пока время есть. Не подведу.

Уже на следующий вечер весь лагерь напоминал разворошенный муравейник. Егеря в черных литовках и бархатных беретах, тирольские стрелки в мышино-серых мундирах и высоких, лихо загнутых набок шляпах с зелеными перьями, мушкетеры в блестящих киверах учились действовать в рассыпном строю и цепью, в две и три линии, палашом и штыком. Патроны берегли, и ружей пока не хватало на всех, но офицеры делали все возможное, чтобы хоть как-то подготовить своих людей к будущим сражениям.

Кавалерия не отставала, Войцех чуть не сорвал голос, обучая всадников держаться колено к колену при любых эволюциях эскадрона. Фланкеры учились перезаряжать карабины на скаку, остальные — приемам сабельного боя, рубя с коня воткнутые в землю ветки или сшибаясь друг с другом на палках. Тренировки с боевым оружием Шемет ввести не рискнул.

Дезертиров с каждым днем становилось все больше, но их место занимали вновь присоединявшиеся к фрайкору добровольцы, многих из которых приходилось учить с самого начала, что задерживало общую подготовку. Войцех осунулся, под глазами залегли темные круги, сон бежал от него, несмотря на смертельную усталость. Но голубые глаза сверкали решительным огнем из-под сдвинувшихся бровей, и твердо сжимала рука золотой эфес сабли.

Пятого апреля фрайкор вступил на землю Саксонии. Король Фридрих-Август, набожный до ханжества и крайне тщеславный во всем, что касалось его сана, в важных случаях проявлял прискорбную нерешительность. Победы Наполеона и его благосклонность произвели на саксонского монарха глубокое впечатление, и он не спешил присоединиться к русско-прусскому союзу, хотя после взятия Берлина и выступления Блюхера и Витгенштейна во главе двух армий из Бреслау стало очевидно, что его страна станет театром военных действий. Собрав всю имевшуюся в Саксонии армию, Фридрих-Август покинул столицу и заперся в крепости Торгау, запретив впускать туда как французские, так и русские войска. Эта попытка усидеть между двух тронов дорого обошлась ему впоследствии.

Как только фрайкор пересек границу, фон Лютцов выпустил пламенный манифест, автором которого был Кернер. Обращаясь к соотечественникам, поэт перечислил все грехи Наполеона перед Германией и призвал молодежь Саксонии присоединиться к борьбе. «В наших рядах нет различия по рождению, сословию и подданству. Мы победим Ад и его союзников и утопим их в крови, даже если это будет наша кровь».

Войцех к призыву пролить море крови отнесся скептически, но своими взглядами поделился только с Дитрихом. Добровольцы продолжали прибывать, и он надеялся, что пролитый на маневрах пот с успехом заменит бессмысленное кровопролитие в бою.

Хотя основной задачей рейда корпуса в самое сердце Рейнского союза было поднятие патриотических настроений во всей Германии и присоединения ее к борьбе с Наполеоном, фон Лютцов не пренебрегал ни одной возможностью нанести ущерб неприятелю. Гусарские разъезды высматривали французских курьеров, пару раз неожиданное появление фрайкора заставило бежать немногочисленные гарнизоны из маленьких саксонских городов или спугнуло отряды фуражиров и ремонтеров.

По дороге на Дрезден, родной город Кернера, местные крестьяне сообщили, что в нескольких милях от разбитого на ночь лесного лагеря фрайкора остановился французский обоз, движущийся по направлению к Эльбе, где вице-король Италии Евгений Богарнэ строил новую линию обороны, стягивая туда войска со всей Пруссии. Фон Лютцов тотчас же отдал приказ выступать в обход, надеясь перехватить транспорт.

Дорога вилась между лесистых холмов, за которыми расположились проведшие ночь на марше пехотинцы. Кавалерия выстроилась справа, на равнине, вдоль дороги. Артиллерию искусно спрятали на вершинах двух сжимающих дорогу в самом узком месте холмов.

Войцех, уже давно не видавший настоящего дела, горел нетерпением. Йорик переступал с ноги на ногу, разделяя настроение седока. Через час пыльное облако возвестило о приближении головы обоза. Затрубил рог, и артиллерийский залп разорвал утреннюю тишину. Французы, не ожидавшие атаки, выскочили на равнину под непрекращающимся обстрелом и спешно начали строить вагенбург, надеясь отогнать нападающих огнем пехоты из-под прикрытия повозок.

Сопровождавшие обоз уланы бросили своих коней в атаку на холмы, надеясь захватить немногочисленные, хотя и удачно расположенные пушки. Оставшиеся без кавалерийского прикрытия повозки тут же атаковала пехота, загоняя медленно отступающего противника обратно в дефиле. Затрещали выстрелы, под прикрытием огня егерей разрядившие мушкеты бойцы фрайкора бросились в штыковую атаку.

Гусарские эскадроны, переходя с рыси в галоп, сомкнутыми рядами устремились во фланг французским уланам как раз в тот момент, как пушки дали залп картечью. Неприятельская кавалерия не успела повернуть, а бросок вверх по крутому склону заставил их сбавить скорость, и черная лавина врезалась в них, сметая вниз.

Войцех мчался вперед, за его спиной земля гудела от бешеной скачки летящего в атаку эскадрона. Опьянение битвы снова охватило его, сабля в сжатом кулаке тосковала по вражеской крови, ноздри раздувались от гневного предвкушения. Рядом пролетел Дитрих, на скаку обрубив древко уланского копья, гусары опрокинули уже смешавшийся уланский строй, но и сами рассыпались, когда враг побежал перед ними вниз по холму.

Зазвенели сабли, крики людей, конское ржание, треск выстрелов смешались в грозный гул сечи. Вся эта масса обрушилась на головные повозки обоза, оборонявшая его пехота, не в силах вести в такой сумятице прицельный огонь, отступила, сминая боевые порядки защищавших центр французов. Бойцы фрайкора не замедлили воспользоваться ситуацией, усиливая натиск на теряющего боевой дух неприятеля.

Войцех, только что удачным наскоком ссадивший с коня уланского корнета, обернулся. Карл Лампрехт, с побледневшим до синевы лицом, с трудом уворачивался от ударов уланской пики, сжимая в руке бесполезную на таком расстоянии саблю. Войцех послал Йорика вперед, но Дитрих опередил его, подлетев к улану сбоку, и размашисто рубанул его по плечу. Пика выпала из повисшей плетью руки, и улан поднял руки, жестом показывая фон Таузигу, что сдается.

Дальнейшее сопротивление было бесполезно, и французы, бросив две сотни повозок с провиантом и патронами на милость победителя, отступили. На преследование противника фон Лютцов отрядил уланский эскадрон, остававшийся в резерве и со свежими силами бросившийся в погоню.

— Первая победа — это хорошо, — с улыбкой сказал Войцех подъехавшему к нему Дитриху, — лиха беда — начало. Дальше будет больше.

— Молодцы, — кивнул Дитрих, — справились. И выучились большему, чем могло показаться на маневрах.

— Война — суровый учитель, — покачал головой Войцех, — но лучшего пока никто не придумал.

— Но цену берет немалую, — добавил фон Таузиг, — мы потеряли троих, и еще пятеро ранены. Пока не знаю, насколько серьезно.

— Один к десяти, — заметил Шемет, — не считая пленных. Хороший счет.

Он оглядел повозки, содержимое которых уже перетряхивали победители, и присвистнул.

— Патроны — это то, что нужно. Пусть люди разберут, кто сколько сможет. Сабли — это хорошо, но нам отчаянно не хватает фланкеров. Чует мое сердце, сегодня вечером в лагере будет не продохнуть от порохового дыма. Займись этим, Дитрих.

— А ты?

— А я поеду к командиру, просить разрешения, — рассмеялся Войцех, — думаю, он нам не откажет.

— Особенно, если мы им заранее воспользуемся, — расхохотался Дитрих.