Чёрная стая

Мазурек

Квартиру Витольд снимал в Латинском квартале, на втором этаже слегка обветшалого особняка, и маленькие окна гостиной выходили в заброшенный сад, черными ветвями расчертивший предзакатную глубокую синеву. Мебель у Мельчинского была своя, купленная еще с генеральского жалования, и Войцех немедленно узнал зеленый жаккард изящного дивана. Кресла перекочевали в Пасси, а это означало, что положение Линуси хуже, чем он себе представлял.

— Надеюсь, ты не додумался предложить ей денег? — поморщился Витольд, когда Войцех поделился с ним своими опасениями. — Со мной она после такого предложения недели две не разговаривала. Правда, потом согласилась у себя часть моей мебели подержать. Я ее долго упрашивал сделать мне это одолжение. Горда, как сам дьявол. И пан Жолкевский таков был, потому и остался ни с чем, когда русские в Варшаву вошли. Имения конфисковали, и в Литве, и в Мазовии. Родовая его вотчина еще в 1772 году австрийцам отошла. Кое-что они увезти успели, да только всему конец приходит. Линуся не признается, но я думаю, она уж давно драгоценности заложила. Если не продала.

— И что делать будем? — вздохнул Войцех. — Я надеялся, хоть от тебя она помощь примет.

— Я и сам между небом и землей, — Витольд отодвинул чашку и принялся набивать длинную трубку с вишневым чубуком, — жалование закончилось, пенсия не началась. Да и неясно, кто и за что мне ее будет платить. Впрочем, с отречением Наполеона мои обязательства теряют силу. Но, по правде сказать, в армии Людовика Жирного я себя не вижу. В Америку, что ли, податься?

— Успеешь еще, — покачал головой Войцех, — поглядим, как в Европе дела обернутся. И сестру для меня побереги. Уговори, упроси, убеди. Гордость она, Витольд, до первого спазма в голодном желудке. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты на Березине был. Не хочу, чтобы Каролине пришлось узнать, как оно бывает, пусть голову высоко держит. Скажи, что пану Сигизмунду должен был, да ей признаться не решался.

Витольд расхохотался, чуть не опрокинув стоявшую перед ним чашку кофе.

— Узнает ведь, у кого взял, после такого точно прибьет. Обоих.

— Не узнает, — подмигнул Войцех, — я себе не враг. Ну, так что? Подождет тебя Америка?

— Подождет, — кивнул Витольд, — она, Войтусь, всех нас ждет, коли Польшу коршуны меж собой поделят. Или ты уж совсем в пруссаки подался?

— У меня не Польша, Витольд, — возразил Шемет, — даже не Литва — Жемайтия. И я за своих людей в ответе. И Каролине там дело найдется. Границы меняются, народ остается на месте. Приезжай к нам, как все уляжется.

— Не знаю, Войтусь, не знаю.

Мельчинский поднялся с места, прошелся из угла в угол, вернулся к столу, сел, уронив голову на руки.

— Совет мне нужен, Войтусь. Пан Тадеуш мне еще после Тильзита говорил, что Наполеону до Польши дела нет. А до свободы и равенства — тем более. Молод был, горяч, не послушал. Поеду к нему, повинюсь. Может, надоумит, как дальше быть.

— Пан Тадеуш… — протянул Войцех, затягиваясь дареной трубкой, — погоди. Уж не о Костюшко ли говоришь? Вы знакомы?

— Он с паном Жолкевским еще с Рацлавиц дружен был. И меня привечал. Я к нему все ехать не решался, неловко было. Теперь поеду.

— Представь меня пану Тадеушу, — попросил Войцех, — век себе не прощу, если упущу такой случай.

В Бервиль, где Костюшко более десяти лет проживал в добровольном изгнании в доме своего друга, швейцарца Цельтнера, Войцех и Витольд так и не выбрались. От вездесущего Вилли Радзивилла стало известно, что старый бунтовщик, на которого весьма благоприятное впечатление произвела амнистия, объявленная русским царем мятежным полякам, написал Александру письмо, в котором изъявил готовность способствовать урегулированию дел в Польше, если стране будет дарована Конституция, а вернувшимся на родину польским крестьянам — личная свобода. Царь пригласил Костюшко в Париж для личной беседы, и Войцех решился отложить отъезд до прибытия пана Тадеуша.

К середине апреля Париж расцвел каштанами и миндалем, наполнился свежими весенними запахами, теплым ветром, искрящимся весельем. Словно и не было долгой войны, словно не стреляли пушки всего пару недель назад. Ночи Войцех проводил в Пасси, вбирая в себя память о них взглядами, прикосновениями, шепотами и поцелуями, чтобы на целый год хватило вкуса и запаха, нежных слов и горячих объятий. Он рад был поводу задержаться, но твердо намеревался уехать, как только закончит дела.

Дни проводил с друзьями, прогуливаясь по Булонскому лесу, за чашкой кофе или бокалом вина в открытых кафе, вечера — в Опере или Пале-Ройаль. От приглашений на балы и ужины, адресованные графу Шемету, Войцех последовательно отказывался, светская жизнь, хотя и не окончательно утратила для него свою привлекательность, откладывалась на потом.

Изысканно одетая парижская публика у «Прокопа» с некоторым недоумением наблюдала разношерстную компанию. Мельчинский, по недостатку средств облаченный в парадный генеральский мундир, Вилли, сияющий золотыми прусскими эполетами, Клерхен, в светлом летнем пальто и модном капоре, подозрительно напоминающем уланскую шапку, на стриженой головке, Войцех и Дитрих в дурно сидящих сюртуках из магазина готового платья.

— В Альтенбурге не хуже шьют, — патриотически заявил Дитрих, — я лучше в Тюрингии деньги тратить буду.

— Что ты называешь «не хуже»? — возмутился Войцех. — Вот эти смирительные рубашки, в которых ни повернуться, ни чихнуть? Я дома кунтуш носить буду. Красиво и удобно.

— Тулуп, — язвительно заметила Клара, наслышанная о русской зиме двенадцатого года, — в нем не соскучишься.

— Да ладно вам, — примирительно улыбнулся Эрлих, — не мундиром солдат славен, а честью мундира.

Клерхен едва заметно поджала губы. Ганс выхлопотал у начальства поручение в Париж по какому-то пустячному делу и за столом сидел в черном. О невесте он, то ли по недомыслию, то ли, наоборот, по тонкому расчету не позаботился, и девушке пришлось переодеваться в штатское.

— Щербинку на столешнице видите? — Витольд решил перевести тему, во избежание семейной сцены между господами корнетами. — Это Марат рукояткой пистолета отбил. Он тут с Робеспьером и Дантоном любил сиживать, пока они между собой не пересобачились.

— Вольтер и Дидро тоже любили, — кивнул Вилли, — да только Бонапарт их всех переплюнул. Треуголкой за обед расплатился, еще в юности. Теперь вон в витрине лежит, можете полюбоваться.

— Стану я его треуголкой любоваться, — фыркнул Витольд, залпом опрокидывая рюмку коньяку, — Францию опозорил, Польшу предал, свободу растоптал. Тоже мне, пример выискался.

— А кто пример? — заинтересованно спросил Дитрих.

— Есть такой, — Войцех вдруг задумался и резко обернулся к Витольду, — надо бы слова поменять.

— Ты о чем? — недоуменно спросил Витольд.

— Jeszcze Polska nie zgin??a, Kiedy my?yjemy, — напел Войцех тихо, — вот Бонапарте там явно лишний.

— Чудесная мелодия, — заметил Дитрих, — о чем это?

— Еще Польша не погибла, пока мы живем, — перевел на французский Витольд, — все, что взято вражьей силой, саблями вернем.

— Это о нас, — усмехнулся Вилли, — мы и есть вражья сила.

— Не мы! — Клерхен сверкнула глазами. — Не я и не ты. Как можно воевать за свою свободу, попирая чужую? Войцех, Витольд, давайте вместе споем. Давайте выпьем за Польшу, великую, равную, свободную. Назло тиранам!

И юные голоса подхватили «Мазурек», здесь, в самом центре Парижа, в кафе, где в жарких спорах и пламенных речах ковались надежды Европы на свободу, равенство и братство, попранные, но не забытые.

— Вислу перейдем и Варту, чтоб поляками нам быть, дал пример нам… — Витольд споткнулся на слове, поглядел на улыбнувшегося Войцеха.

— Дал пример нам пан Тадеуш, — Войцех не дал сбиться ритму, — мы сумеем победить.

— Марш, марш, Домбровский! — подхватили припев друзья.

Публика в кафе зашумела, кто-то в спешке подзывал официанта, чтобы расплатиться и скрыться от греха подальше, кто-то притопывал ногой в такт, кто-то неодобрительно хмурился.

Со стороны Рю де ля Комеди показалась троица казаков, окруженных цветником ветреных демуазелек в ярких шляпках. Заслышав песню, они стряхнули с себя назойливых девиц и, на бегу обнажая сабли, кинулись к веранде кафе.

— Маааалчаааать! — заорал чернобородый казак в папахе с красным верхом. — Ляхи недобитые! Бей их, ребята!

Дальнейшие события развивались одновременно и с быстротой молнии.

Войцех вскочил с места, опрокинув столик, и бросился к казаку. Сабли на боку не обнаружилось, и Шемет, зарычав и оскалив зубы, скрюченными пальцами вцепился в горло давнему врагу.

Клара, в обрызганном коньяком пальто, повисла на плечах Войцеха, Мельчинский, обнажив шпагу, теснил приятелей бородача. Ганс, Вилли и Дитрих пытались разнять дерущихся.

Швейцар засвистел, и из переулка показался патруль Национальной гвардии, тут же окруживший место происшествия.

— Шемет! Шемет! — на пределе легких заорала Клерхен. — Вернись! Вернись, кому говорю!

Войцех пошатнулся и выпустил уже начинающего синеть казака. На лбу выступила испарина, язык заплетался.

— Это он! Витольд! Это он!

Мельчинский немедля сообразил, кого имеет в виду Шемет. Он обернулся к стражам порядка и спокойным голосом потребовал:

— Арестуйте этого человека, господа. Я, генерал Мельчинский, заявляю, что он разбойник и дезертир, и моя сестра, на чью жизнь он покушался, может это подтвердить.

— А офицеры Гродненского гусарского полка могут подтвердить, что этот человек предательски убил одного из них, будучи в рядах русской армии в битве под Полоцком, — добавил уже начавший приходить в себя Войцех.

— Мусью женераль, — на ломаном французском залепетал казак, — это недоразумение, их благородие обознамшись.

— И давно ты французский выучил, мерзавец? — спросил Войцех сквозь зубы. — Уж не у мародеров ли уроки брал?

— Пришлый он, ваше благородие, — обрадованный русской речью приятель казака вступил в разговор, — уже под Парижем к нашему полку явился, сказался из плену сбежавшим. Ну, мы и приняли, как же своих не принять-то?

— Своих? — в глазах Шемета снова блеснул синий огонь. — Мой он! Мой!

Клара заслонила собой казака, которого крепко держали за руки Дитрих и Витольд.

— Не твой! — воскликнула девушка, глядя Войцеху в глаза. — Слышишь, не твой! Он товарищей своих предал, не только тебя. Им его и судить.

— Вот это верно, — согласился Мельчинский, — под суд дезертира. Гродненский полк недалеко стоит, я съезжу, свидетелей привезу. Кого звать-то, Войтусь?

— Глебова, — прохрипел Шемет, с трудом удерживая себя в руках. — Если жив еще. Он со мной был, когда этот мерзавец в бега пустился. А Линусю не зови, ей и так сейчас нелегко. Потом расскажем, как все закончится.

Казака сдали на руки Национальной гвардии, и Мельчинский, с тревогой оглядев Войцеха, которого все еще трясло от пережитого, потащил его к Линусе. К тому времени, как фиакр довез их в Пасси, Шемета уже била нервная горячка и в постель его укладывали втроем, с трудом содрав с него сюртук и башмаки. Каролина просидела у изголовья, держа его за руку, пока он не забылся тревожным тяжелым сном, а после легла рядом, крепко прижимая к себе пылающее болезненным жаром мятущееся тело.

Темнота пахла рыхлой землей, прелыми прошлогодними листьями и тухлой кровью. Войцех заворочался, но тяжелая когтистая лапа придавила его к сырой травяной подстилке. На лицо капнула теплая вязкая жидкость, и зловонное дыхание обдало горячей струей.

— Лежи.

Он снова прижал человеческое тело лапой. Такое хрупкое, беспомощное, бессильное. Бесполезное. Но без него не обойтись, никак не обойтись.

— Спи.

Мохнатый зверь улегся рядом, лениво зевнул и прикрыл глаза. Высвободиться из железных объятий, сбежать, обрести свободу. Медленно, осторожно, тихо.

В небе, среди перистых облаков, скользили серебристые птицы. Их крылья сияли в солнечных лучах, без взмаха, без усилия паря на ветру. Или против ветра? Облака неслись навстречу птицам, и он рванулся к ним, взмывая в высокое небо, наслаждаясь невыразимым счастьем полета и обретенной свободы.

Мелькнула знакомая темная тень, ярость затопила мир, мохнатая лапа сбросила его с небес в темноту берлоги.

— Спи.

Зверь задумчиво глядел в небо, где парили диковинные птицы. Он попытался взлететь, но цепь, приковавшая его к человеку, рванула горло, и он, задыхаясь, снова упал.

— Раба и господина связывает одна цепь, — пробормотал во сне Войцех и тотчас же проснулся.

— Дурной сон? — заботливо спросила Линуся, утирая ему лоб смоченной в уксусе губкой. — Ты стонал и рычал во сне.

— Все хорошо, родная, все хорошо, — прошептал Войцех, уже совсем оправившийся от лихорадки, заключая ее в объятия.

Но когда он снова заснул, благодарно обнимая возлюбленную, ему опять снилось только небо и ветер.