Чёрная стая

Пленник

Кернера похоронили под старым кряжистым дубом неподалеку от деревушки Вёбеллин, проводив в последний путь ружейным залпом. Война снова стихла, горячая кровь, взывавшая к мести за поверженного товарища, мало-помалу остыла в будничных делах. И только песни юного поэта звучали каждый вечер у походных костров, напоминая, что память о нем не умрет в веках.

Горькое известие о поражении союзной армии под командованием австрийского маршала Шварценберга в битве за Дрезден, где сам Наполеон вел в бой свои свеженабранные войска, весьма подсластили новости о разгроме, учиненном Макдональду Блюхером при Кацбахе, о блистательной победе над маршалом Вандаммом и его пленении под Кульмом, где русская гвардия стояла насмерть, а командующий граф Остерман-Толстой, потеряв левую руку, заявил: «Быть раненому за Отечество весьма приятно». Хороших новостей, несомненно, было больше, и Черная Стая, хотя и не переставала горевать о потере товарищей, была решительно настроена на новую «дикую охоту».

В особенности же на положение фрайкора повлияли победы, одержанные Северной армией — неудача наступления Удино к Берлину и поражение генерала Жирара при Хагельберге. Даву отступил к Рацебургу, а союзные Наполеону датские войска — к Любеку. Вскоре после того Даву и вовсе отошел за Штекниц, на позиции, прикрытые естественными и искусственными преградами. Корпус Вальмодена последовал за ним, но, уступая неприятелю в силах, вынужден был довольствоваться стычками на передовых постах, партизанскими налетами и наблюдением за противником.

Отряды фон Лютцова, Тетенборна и другие предприимчивые партизаны непрестанно действовали на коммуникациях неприятеля, полностью отрезав сообщение между Гамбургом и Дрезденом. Даву сидел в бездействии, не решаясь что-либо предпринять, и это вдохновляло смельчаков на новые победы.

Одному из отрядов удалось перехватить французского курьера с депешей, из которой следовало, что маршал Даву отрядил на левую сторону Эльбы дивизию Пешё, на пути следования которой было заготовлено продовольствия тысяч на десять человек. Вальмоден тут же увидел в этом возможность атаковать часть войск противника превосходящими силами. В надежде, что Даву так и останется в бездействии, граф решил бросить против Пешё главные силы своего корпуса.

Тринадцатого сентября Черная Стая, в составе Сводного Корпуса Вальмодена, двинулась к Демицу, и, переправившись там по мосту и на судах на левую сторону Эльбы, пятнадцатого вышла к Даннебергу. В тот же день генерал-майор Тетенборн обнаружил неприятеля в Гёрдском лесу. Генерал Пешё расположил свои войска — шесть батальонов, конно-егерский эскадрон и восемь орудий — по обеим сторонам люнебургской дороги, заняв стрелками лежавшую впереди охотничью мызу.

Вальмоден, первоначально надеявшийся выманить неприятеля из укрытия, опасаясь, что Пешё отступит обратно к Гамбургу, решился атаковать его имеющимися силами. Фрайкор, поступивший на время операции, вместе с казачьими полками, под начало Тетенборна, должен был ударить на противника с фронта, в то время как подполковнику Пфулю с войсками российско-германского легиона поручен был обход левого фланга через лес.

Черной лавиной, колено к колену, эскадрон ринулся в бой. Справа неслась рассыпная казачья лава, нацелившаяся на правый фланг. Егеря фон Лютцова завязали перестрелку с засевшими в охотничьем домике французскими стрелками. Дружным натиском пруссаки и русские налетели на засевшего во рву перед лесом противника, принудив его отступить на главную позицию — за болото, тянувшееся вдоль занимаемых им высот.

В ожидании, пока Пфуль выберется неприятелю в тыл, эскадрон расположился в небольшой рощице, ожидая приказа к новой атаке. Гусары спешились, задымили трубки, шумно дышали кони, шелестела под ногами начинающая опадать листва. Войцех, задумчиво посасывая мундштук, глядел, как на невысоком холме, за рощицей, разворачивается британская Ракетная бригада. Фейерверкеры устанавливали деревянные девятифутовые шесты, увенчанные тяжелыми металлическими цилиндрами с острым наконечником.

— Мне как-то артиллерия надежнее кажется, — заметил он Дитриху, — какие-то эти болванки несерьезные.

— Ты еще скажи, что нет оружия вернее твоей сабли, — усмехнулся Дитрих, — это, кажется, называется «прогресс». А мы поглядим, стоит ли он того, чтобы с ним возиться.

Канонада, раздавшаяся слева за лесом, прервала разговор. Пфуль добрался до места назначения, и артиллерия российско-германского легиона ударила французам в тыл. Пехота ворвалась в прикрывавшие неприятельские фланги селения Ольдендорф и Эйдорф, кавалерия Дернберга, обойдя неприятеля с левого крыла, отрезала ему путь к отступлению. Гусары вскочили в седла.

Почти забытое пьянящее веселье боя охватило Шемета. Сабля сияла в лучах низкого солнца золотом и сталью, черный ментик развевался за спиной, Йорик летел в карьер, звеня копытами по мелким камешкам, притаившимся в пожухлой траве. Вперед, вперед, на врага! Словно черная буря, ворвался эскадрон в неприятельские ряды, сминая, обращая в бегство французскую кавалерию. Пехота, построившаяся в каре, встретила Черную стаю мушкетным залпом, почти в упор била картечь, и гусары развернули коней, отходя к уже знакомой рощице.

— Все целы? — Войцех окинул взором смыкающиеся для новой атаки ряды.

— Фон Лютцов ранен, — перезаряжая карабин, отозвалась Клара, — но, кажется, легко, с коня не сходил. И у меня трое остались без коней.

— У французов отобьем, — пообещал Войцех, — пусть здесь подождут.

— Зато егеря гаубицу на Люнебургской дороге захватили, — обрадовал командира Дитрих, — сейчас пушкари подоспеют, развернут на Пешё.

— А ракеты-то мимо пролетели, — добавил разочарованным голосом Эрлих, — зря англичане старались.

— Что я тебе говорил? — усмехнулся Войцех, глядя на Дитриха. — Жаль, пари не успели заключить.

— Не поздно еще, — подмигнул фон Таузиг, — что ставишь?

— Проигравший приглашает Клерхен танцевать, как только представится удобный случай! — задорно предложил Шемет.

— Черт! — прошипел Дитрих. — Другого способа самоубийства не нашлось? Ну, да ладно. По рукам.

Слева запела труба. Кавалерия Лютцова снова ринулась в атаку. Справа сиял золотым шитьем ментиков Третий гусарский эскадрон Королевского Германского Легиона, ганноверцы, состоявшие на службе у британской короны. Слева пестрая казачья лава с посвистом и гиканьем неслась, наклонив легкие пики. Артиллерия била по окруженным французам картечью со всех сторон, но отвечал ей только ружейный огонь, все французские пушки уже были в руках нападающих.

В сгущающихся сумерках пронеслись огненные полосы, ракеты Конгрива, наконец, нашли свою цель, и французы, охваченные паникой, бросились врассыпную, побросав оружие.

— Шемет, можно я тебя прямо сейчас пристрелю? — грозно вопросила Клара и, не дожидаясь ответа, снова умчалась вперед, ведя за собой палящих из карабинов на полном скаку фланкеров.

— Успеешь! — усмехнулся вслед девушке Шемет.

Прямо на него вылетел молодой темноволосый мужчина в нарядном мундире с золотыми генеральскими эполетами. Зазвенели сабли, кони заплясали под седлом, приноравливаясь к движениям всадников. Скрестились клинки и взгляды, противники по достоинству оценили друг друга и уже не замечали кипящей вокруг сечи, охваченные горделивым соперничеством равных в мастерстве и ловкости бойцов.

Войцех нырнул под сияющую дугу французской сабли, выпрямился, в последний миг отразил тяжелый удар, отбив клинок врага высоко вверх, замахнулся. Раздался выстрел, конь под генералом зашатался и упал, и сабля, нацеленная врагу в шею, разрубила эполет, неглубоко войдя в плечо. Француз свалился с коня, и Войцех легко спрыгнул с Йорика, приставляя острие сабли к горлу упавшего врага.

— Вы мой пленник, мсье, — довольно улыбаясь, заявил он.

— Шемет, ты цел? — обеспокоенно спросила подъехавшая к нему Клара. Карабин в ее руках еще дымился.

— Шемет? — прохрипел француз и, почему-то, криво усмехнулся. — Я сдаюсь, господин лейтенант. Можете забрать мою саблю.

— Ваше имя, господин генерал? — учтиво поклонившись, спросил Войцех, принимая оружие из затянутой в белую перчатку руки.

— Мельчинский, — генерал поднялся, опираясь на протянутую недавним противником руку, — генерал-майор Витольд Мельчинский.

На бледном уставшем лице генерала, под темной шапкой буйных кудрей горели до боли знакомые Шемету черные глаза. Но где он мог их видеть, Войцех так и не вспомнил.

Изрядно потрепав противника и захватив множество пленных, Вальмоден отступил через Демиц за Эльбу. На левом берегу остались три казачьих полка Тетенборна, батальон Рейхе и Лютцовская кавалерия. Сам фон Лютцов, получивший к тому времени чин подполковника, в бою был ранен дважды и находился в полевом госпитале, в местечке Данненберг. Через пару дней, оставив эскадрон на фон Таузига, Шемет отправился туда, проведать командира. Лютцов чувствовал себя уже много лучше и сердечно поздравил молодого офицера с победой и, в особенности, с почетным пленником.

К пленнику Войцех после беседы с фон Лютцовым и отправился. Польская фамилия и неуловимое сходство с кем-то, кого Шемет никак не мог вспомнить, возбуждали его любопытство. Да и учтивость требовала справиться о здоровье раненого им противника.

В госпитале, несмотря на сырую осеннюю погоду, серым маревом накрывшую Данненберг, было жарко и душно. Раненые лежали в тесноте, на несвежих постелях, но бинты были чистые, а местные женщины и девушки ловко сновали между койками, разнося воду и лекарства.

Постель генерала Мельчинского, из уважения к его высокому чину, задвинули в угол, чтобы поменьше беспокоить раненого. Войцех приметил его буйную черную шевелюру от самой двери, приветственно помахал рукой и начал пробираться к генералу.

— Благодарю вас, мне намного лучше, — на изысканнейшем французском сообщил генерал, — кажется, ваш товарищ вовремя подстрелил моего коня, иначе мы бы с вами не беседовали.

— Хотите лично поблагодарить его, господин генерал? — усмехнулся Войцех.

— Право, не стоит, — ответил Мельчинский, — коня мне жаль, добрый был конь, много дорог вместе прошли.

Он повернулся поудобнее и тихо добавил:

— Впрочем, я выздоравливать не тороплюсь. Учитывая мое происхождение, дорога меня ждет, по всей видимости, дальняя и холодная. В Сибирь. А здесь мало ли, как Фортуна повернется.

— Надеетесь, что отобьют? — холодно поинтересовался Войцех.

Мельчинский равнодушно пожал плечами.

Пустой разговор начал утомлять Войцеха, и он огляделся, ища предлога поскорее удалиться. На соседней койке заворочался и застонал раненый.

— Удивительное терпение, — заметил Мельчинский, — ногу раздробило картечью, тут и мужчина бы в голос кричал, а она молчит и улыбается.

— Кто она?

— Девушка это, — вздохнул Мельчинский, — товарищи к ней приходили, ваши егеря. Я их разговор слышал. Под мужским именем она там служила, до последнего никто не догадывался. Август Ренц. С поля боя раненого товарища пыталась вынести, тут ее картечной пулей и зацепило. Доктор только ее пол и открыл. Элеонора ее настоящее имя. Элеонора Прохазка.

— Я запомню, — кивнул Войцех и, чуть помешкав, добавил, — коня вашего тоже ведь девушка подстрелила, господин генерал. Корнет Клара Лампрехт, командир фланкеров. Но она свой пол не скрывает. Замечательная девушка.

— Ваша невеста, господин лейтенант? — язвительным тоном спросил Мельчинский. — Война, понимаю. Трудно без женской ласки.

— Клара — мой друг, — Войцех поднялся, собираясь уходить, — кабы не ваше ранение…

— Вызвали бы меня на дуэль? — рассмеялся Мельчинский и тут же поморщился, боль в раненом плече дала о себе знать. — Не стоит, господин лейтенант. Я не стану с вами драться. Но прошу простить меня за непочтительные слова о мадмуазель корнет. Почему бы и не друг? А невеста у вас есть, господин лейтенант? Может, дома кто ждет?

— Была, — неожиданно для себя ответил Войцех, снова присаживаясь на край постели. — Я думал, что была. Но ей нужны были только деньги да титул. Все они такие.

— Так уж и все? — в голосе генерала гнев мешался с насмешкой. — Что ж, пану виднее. Пан Войтусь в женщинах разбирается, как никто.

В черных глазах Мельчинского блеснул огонек, лукавый, дерзкий, знакомый.

Войцех вздрогнул.

— Как здоровье пани Жолкевской? — спросил он по-польски. — Все ли благополучно в Жолках?

— Каролина в Париже, с мужем, — тихо ответил генерал, словно и не удивился неожиданному вопросу, — В России им более нет места. Да и в Польше тоже. Как и мне, пан Шемет, как и мне.

— Рад за нее, — холодно ответил Войцех.

— Думаешь, драться с тобой буду? — жесткая усмешка искривила красивые губы генерала. — Не ты у нее первый, не ты последний.

Во рту стало кисло от накатившей злобы. Не той, звериной, а полузабытой, детской, что бывает от горьких и несправедливых обид.

— Пан Жолкевский пусть счетом беспокоится, — с вызовом ответил Войцех, — он товар покупал, ему и стеречь.

— Да что ты понимаешь, мальчишка, сопляк! — генерал дернулся, и свежая кровь окрасила бинты на левом плече. — Думаешь, на деньги Линуся польстилась, на имя славное? Дурак ты, дурак как есть.

Он откинулся к изголовью и тихо заговорил.

— Она в ноги родителям падала, просила дозволения за пана Сигизмунда выйти. За ним тенью ходила, когда в гости приезжал. В рассказы его влюбилась, о Рацлавицах, о Костюшко, о славных битвах и горьких поражениях. Пан Жолкевский долго не решался руки ее просить, стар он, в боях изранен. Да только кто ж устоит, когда такая панна сама на шею вешается? И никто ей не решился сказать, что дальше с ней будет. Что супружество — это не рассказы у очага, не скачка по осеннему лесу, не прогулки в санях. А потом уж поздно было. Таять Линуся стала, глаза потускнели, улыбка пропала. И молчала, молчала. Ни мне, ни матери, ни отцу — ни слова. Мужа ласковыми словами осыпала, глаз не сводила. А только пан Сигизмунд умен оказался, умнее всех нас. Да и не скроешь такого, это при людях любовь можно сыграть, а вот наедине… Вывез он Линусю в Вильно, зажили открытым домом. Молодые офицеры, светские щеголи — всем были рады. А пан Жолкевский все чаще в имения свои отлучался, Линусю одну в Вильно оставлял. И никогда не спрашивал ни о чем.

Войцех слушал молча, только пальцы судорожно вцепились в край одеяла.

— Примчалась она в Варшаву прошлой осенью, еле успела до того, как русские ее взяли. Я как раз дома был, после Березины отходил. Уже в генеральском чине, в России чины росли быстро, да ненадолго. Линуся мужа чуть не силой в Париж увезла, он все драться горел. В Париже сестренка как с цепи сорвалась, никогда такого раньше не было, чтобы слухи в свете о ней пошли. А пан Сигизмунд все молчал, да по голове ее гладил. Пока не слег. Тут она опомнилась, дома заперлась, от постели его не отходила, в кресле ночью спала. Выходила. А что дальше было, не знаю. Я в армию вернулся. Пишет — все хорошо. Только письма эти холодные и пустые.

Он помолчал и вздохнул.

— Дурак ты, Войтусь, как есть дурак.

Войцех сглотнул, выпрямился и снова перешел на французский. Так было легче.

— Я прошу прощения за необдуманные слова, господин генерал. Мадам Жолкевская — благородная и мужественная дама. Украшение своего пола, достойная всяческого восхищения и уважения. Я видел, как она о своих людях заботилась, когда война грозила им голодом и разорением, я сам видел, как она в ужасных обстоятельствах не потеряла присутствия духа. Вы можете гордиться сестрой, господин Мельчинский. Довольно ли моих слов, чтобы загладить вину?

— Ты ей жизнь спас, — улыбнулся Мельчинский, — а что там еще было, не мне судить. И какой я тебе генерал? Зови меня по имени, Витольд.

Шемет не ответил, погрузившись в свои мысли.

— Вот что, Витольд, — тряхнув головой, заявил он, — спи давай, пока время не позднее. Если выгорит, что задумал, ночью к тебе приду. Руку береги — пригодится.

Он резко поднялся с постели раненого и стремительно направился к выходу.

Осенний ветер бросил ему в лицо пригоршню желтых листьев, и Войцех, поплотнее надвинув фуражку, поспешил в местный трактир, превращенный догадливым хозяином в офицерский клуб. Ужин был скудный, выбор напитков небогатый — пиво и шнапс, но веселье там царило на зависть поджавшим хвост французам — победное и удалое. Большинство присутствующих оказались в Данненберге по случаю легкого ранения, но все горели боевым задором. Знакомых лиц не было, но Шемета это не смутило, черный мундир здесь встречали с братской приязнью и веселым дружелюбием.

— Конь у меня захромал, — соврал Шемет, присоединившись к компании егерей, — я слыхал, вы трофейными лошадьми богаты, не продаст ли кто, пока мой Йорик под седло не годен?

— Да зачем же вам деньги на ветер швырять, — удивился один из егерей, средних лет плотный мужчина с начинающим лысеть высоким лбом, — к ремонтерам сходите, герр лейтенант, даром дадут.

— Известно, что даром дадут, — тяжело вздохнул Войцех, — пристрелить — и то пули жалко будет. Мне добрый конь нужен, мне с утра в разъезд.

Про разъезд Шемет сказал сущую правду, вернуться в эскадрон ему надо было не позже чем за час до рассвета, и он очень надеялся закончить свои дела в Данненберге раньше.

— А платить-то есть чем? — поинтересовался егерь. — Или в долг, до победы записать собираетесь?

Товарищи егеря посмотрели на него с явным неодобрением, но Войцех только усмехнулся и высыпал на стол содержимое ташки. У собеседника при виде серебра, блеснувшего на темном дубе столешницы, загорелись глаза.

— А вы говорили, тут игры не будет, — заявил он, обернувшись к соседям по столу, — денег ни у кого нет. Сыграйте со мной, герр лейтенант, потешьте душу. Ставлю коня против пятидесяти талеров. Недорого.

В карты Шемет не садился с самого Петербурга. Но расстаться с Йориком было бы уж самым последним выходом, и он решился.

— Конь-то хорош? — прищурился Войцех. — Поглядеть бы.

— Ну, пойдем, поглядим, — егерь поднялся из-за стола, — если на слово не верите.

— Вы же не поверили, — ответил Войцех, сгребая монеты со стола.

Конь был действительно хорош. Белый, тонконогий, с гордо выгнутой шеей и шелковистой гривой. Генеральский конь, по всем статьям. Цена ему была уж всяко больше пятидесяти талеров, но игроку нужна игра, а не деньги, и в нынешних обстоятельствах было не грех этим воспользоваться.

Уже вернувшись в трактир, Шемет сообразил, что егерь не сомневается в своем выигрыше. Разделить коня на ставки было невозможно, а это означало, что играть придется ва-банк и ставить сразу все. Зашелестела сдираемая с колоды обертка, егерь ловко поддернул обшлага рукавов, и сомнений в том, что в Черную Стаю затесался шулер, у Войцеха не осталось. Впрочем, сказал он себе, шулер тоже может любить Отечество. Почти так же сильно, как деньги.

Из второй колоды Шемет вытащил трефовую даму. «Добрый знак», решил он, не сводя глаз с банкомета. Тот улыбнулся и начал метать. Когда червонная дама легла налево, улыбка стала шире. Войцех почувствовал, как по спине стекает пот, в игре с шулером его удача, на которую он так легкомысленно понадеялся, была бессильна.

— Удвоить не желаете, герр лейтенант? — подмигнул егерь.

Войцех загнул угол.

И тут произошло нечто странное. Рука банкомета задрожала, трефовая дама выскользнула из рукава, упав на свою товарку.

Егерь в испуге взглянул на Шемета.

— Дальше играть будем, господин банкомет? — усмехнулся Войцех, взвешивая в руке тяжелый медный подсвечник. — Или вы решились продать мне коня?

— Будь ты проклят, — еле слышно пробормотал егерь, но серебро со стола сгреб, — забирай, конь твой.

Раздобыть седло, сухари, флягу и, главное, потертую солдатскую литовку и фуражку, оказалось проще. Но главную часть своего плана Шемет все еще не продумал, вывести Витольда из госпиталя под носом у лекарей и сиделок представлялось довольно затруднительной задачей. Он дождался темноты и проскользнул в двери, надеясь, что все как-нибудь само собой образуется.

Витольд не спал, но лежал неподвижно, накрывшись с головой одеялом. Войцех легонько тронул его за плечо.

— Это снова ты? — зубы у Витольда стучали, у него начался жар. — Оставь меня. Все равно, где помирать, тут или в Сибири.

— Или в пути, — прошептал Войцех, — или в Париже. Я тебе коня привел, под госпиталем стоит. Сумеешь выбраться — и ты свободен. Но прежде подпиши.

Он протянул Витольду бумагу с обязательством не служить против Союзных войск до конца кампании и огрызок карандаша.

Мельчинский внимательно взглянул на Шемета, глаза его блеснули в полумраке.

— Погоди, — тихо сказал он, — ты мне вот что скажи. Почему?

— Потому что считаю это правильным, — не задумываясь, ответил Войцех, сам до этого момента ни разу не задавшийся таким вопросом. — Подпишешь?

— Подпишу, — кивнул Витольд, — ты даже не представляешь, с какой радостью подпишу. Мне пан Тадеуш еще пять лет назад говорил, что я совершаю ошибку, связывая судьбу с Бонапартом. Я не послушал, а потом присяга держала. Теперь с чистой совестью службу оставлю. Гори он огнем, император Франции. За Березину, за Польшу, за нас с тобой, скрестивших сабли. Подпишу.

Девушка на соседней койке глухо застонала, и разговор прервался.

— Лекаря! — громко закричал Войцех, узнавший тяжелый предсмертный хрип. — Лекаря!

Сиделка, дремавшая у входа, засуетилась, выскочила. К постели Элеоноры поспешил врач, в дверях показались сидевшие в трактире егеря, которых кто-то оповестил о надвигающейся развязке. Все внимание было обращено на умирающую девушку. Войцех и Витольд незаметно выскользнули во двор.

— Скачи, — Войцех помог Мельчинскому забраться в седло, — скачи, не останавливайся. И прощай.

— Славный ты малый, Войтусь, — улыбнулся Витольд, пожимая протянутую на прощанье руку, — но дурак.

Войцех молча кивнул.

— Сестре передать что? — спросил Витольд, уже почти оглянувшись, через плечо.

Кровь глухо стукнула в ушах, запекла под сердцем старой раной.

— Передай, — хрипло ответил Войцех, — пусть развод просит. Возьмем Париж — женюсь.