Чёрная стая

Траур

Решение оставить Йорика в эскадроне оказалось верным. Фиакр высадил Войцеха на полутемной улочке, куда солнце заглядывало разве что в полдень, да и то по неприятной обязанности. Высокие трехэтажные дома теснились по обеим сторонам, в узких окошках уже кое-где горели желтоватые огоньки свечей. Коновязь при доме имелась, но оставить коня без присмотра в этом квартале означало сделать кому-нибудь царский подарок.

Шемет отпустил фиакр и поднялся по узкой темной лестнице на второй этаж. Дверь открыла горничная, в темном платье и белой наколке, чуть не взвизгнула от удивления, разглядев гостя, но тут же взяла себя в руки и на правильном французском спросила:

— Чем могу служить, мсье?

Польский акцент у Маришки, правда, остался. Как и рассыпавшиеся по хорошенькому носику веснушки и любопытный огонек в зеленых глазах. Трудно было поверить, что эту девушку он впервые увидел сжавшейся в комочек у ног держащей пистолет Каролины, так изменила ее наколка и полтора года парижской жизни.

— Передайте мадам Жолкевской, что ее хочет видеть лейтенант Шемет, — ответил Войцех, вручая Маришке кивер и шинель.

Титулом в тесной прихожей с полинявшими обоями пользоваться не хотелось.

Гостиная, в которую мигом вернувшаяся Маришка провела Войцеха, свидетельствовала о скромном достатке обитательницы, но все же, не о крайней бедности. Добротная мебель, отполированная воском, обитые зеленым жаккардом кресла, уютный ковер на недавно выкрашенном полу, со вкусом подобранные мелочи — у Войцеха, приготовившегося к худшему, чуть не вырвался вздох облегчения.

Каролина вышла к нему из спальни, в безупречно сидящем черном платье и в накинутой на гладко зачесанные — даже на висках ни один волосок не выбился — волосы мантилье. Войцех представлял ее в белом.

— Рада вас видеть, мсье Шемет, — недрогнувшим голосом произнесла мадам Жолкевская. В ее французском не было ни тени акцента. — Я надеялась, что у меня будет возможность лично поблагодарить вас за жизнь брата.

— Не стоит, право же, — светский тон давался Войцеху с трудом, — я не мог поступить иначе. Но я рад буду увидеться с мсье Мельчинским, если вы сообщите мне его адрес, мадам.

— Конечно, — Каролина подошла к маленькому бювару и обернулась к все еще стоящей в дверях Маришке, — чернила закончились, Мари. Будь добра, сходи к мадам Терезе, попроси у нее в долг. И можешь выпить с Жаннетой чаю, раз уж такая оказия подвернулась.

— Уже бегу, мадам.

Маришка присела в книксене, бросила на Войцеха косой любопытный взгляд и скрылась в прихожей. Хлопнула входная дверь.

— Я запомню, — тихо сказал Войцех, — записывать не обязательно.

— Думаю, Витольд будет рад с вами свидеться, — кивнула Каролина, — мы очень близки с братом, мсье. Так что мою благодарность, все-таки, примите.

Как лед холодна была Линуся, его Линуся. Тени залегли под прекрасными глазами, руки недвижно лежали на темной ткани платья, на безымянном пальце поблескивала узкая полоска обручального кольца. В Жолках она его не носила.

— А вы примите мои соболезнования, мадам, — упавшим голосом сказал Войцех, — я слышал, вы потеряли мужа?

— Уж две недели как, — кивнула пани Жолкевская, — тяжелая утрата для всех нас.

— Понимаю, — вздохнул Войцех, — и не смею более беспокоить своим присутствием. Прощайте, мадам. Крепитесь, горе не вечно.

Каролина не ответила, словно ожидала от него чего-то еще. И Войцех не выдержал.

— Прежде, чем я уйду, могу ли я задать пани один вопрос? — он перешел на польский, и говорить стало легче.

— Задать вопрос пан может, — тихо ответила Каролина, — получит ли пан ответ, от вопроса зависит.

— Передал ли пан Мельчинский пани мои слова? — Войцех опустил глаза, чтобы не встречаться с этим печальным взглядом. — Те, что я сказал ему при прощании.

— Передал, — спокойным голосом ответила Каролина, — пан Шемет может не сомневаться.

Когда он опоздал? Слишком долго длилась война? Или еще тогда, в Данненберге, когда слова сами вырвались у него? Или, не оглянувшись, уезжая из Жолок? Впрочем, все это уже не имело значения.

— Прощайте, мадам, — Войцех поклонился и повернулся к двери, — и не утруждайте себя, я найду дорогу.

— Сядь, Войтусь, — Линуся указала ему на кресло, и он чуть не рухнул в него, впервые услышав знакомые нотки в ее голосе, — сядь, поговорим.

Она тоже села, и слова понеслись горным потоком, торопливо, неровно, бурно.

— Витольд мне в первый же день все передал, как вернулся. Тобой нахвалиться не мог, словно я тебя и не знала. Я ведь ему все рассказала, Войтусь, как только в Варшаву из Жолок приехала. Думала, вразумит меня братец, да не вышло. А как вернулся он в Париж и о вашей встрече рассказал, я тут же к Зыгмунту кинулась, развод просить. Он ведь тоже все знал, Войтусь. Верности я ему дать не могла, но до лжи ни разу не унизилась. А ты у меня из головы не шел, из сердца не уходил, хоть убей. Попросила я Зыгмунта меня отпустить, а он и спрашивает: «Тебе зачем? Недолго мне осталось, Линуся, подожди, потерпи». Я ему ответила, что хочу, когда его не станет, о потере горевать, а не свободе радоваться. Улыбнулся он, Войтусь, хорошо так, тепло улыбнулся, и говорит: «Как же молодой муж тебе верить будет, девочка моя, если ты старому верность хранить не умела? Ведь лучше всех он знает, что ты ветреница и кокетка. Поначалу не до ревности ему будет, страсть голову кружит. А потом что? В деревне запрет или подозрениями изведет?» Я и не знала, что ему ответить, Войтусь. Вдруг он прав? Стар был пан Зыгмунт, стар да умен. В людских сердцах, как в открытой книге, читал. И взял он с меня слово, Войтусь. Что я траур по нему не только носить буду, но и блюсти, как полагается. Год. Сказал, если уж гробу год верна буду, докажу, что и на целую жизнь с живым мужем меня хватит. Что это не пустой каприз, не мимолетное увлечение. «Сделай это, Линуся. Не для меня, для него». Я обещала. И год две недели назад начался. Год горевать буду, а за радостью потом приходи. Если вернешься.

— Вернусь, — твердо пообещал Войцех, — вернусь, непременно. Я не знаю, прав ли он, Линуся, но…

Он замолчал, вспомнив, как ревность кислым ядом наполнила рот, когда Витольд сказал «не ты последний».

— Я вернусь, — повторил Войцех и поднялся с кресла, — в отставку попрошусь, вернусь в Париж, буду тебя навещать. Не в монастырь же уходишь, хоть поговорить сможем.

— Навещай, — кивнула Линуся, — мне светские сплетни теперь не страшны. Да и у Витольда видеться будем. А теперь иди. Иди, Войтусь, Маришка скоро вернется.

Войцех подошел, поцеловал протянутую, словно на светском приеме, руку. Рука чуть заметно дрогнула, в кончиках узких пальцев забилось сердце.

— Войтусь, — она вдруг заговорила совсем растерянно, как маленькая девочка, заблудившаяся в огромном чужом городе и отчаянно старающаяся казаться взрослой и независимой.

— Да, родная? — ответил он, прижимая ее к груди, закрывая в объятиях от всех ветров огромного мира.

— Год это же совсем немножко больше, чем год без двух недель, правда? — всхлипнула Линуся, поднимая на него блестящие от слез глаза.

— Правда, — чуть заметно улыбнулся Войцех, — совсем-совсем немножко.

— Пусть он начнется завтра, — зардевшись, шепнула Линуся, и Войцех позабыл обо всем, когда горячие руки обвились вокруг его шеи.

Траур не начался ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Линуся носила черное, по утрам ходила к мессе, но статуэтку Пресвятой Девы, в первую ночь завешенную мантильей, из спальни решительно убрала.

Визиты свои Шемет хранил в тайне, и только Маришка, уходившая ночевать к соседке, подслеповатой и глухой мадам Терезе, с чьей горничной крепко сдружилась, знала о них. Через три дня они встретились на квартире у Мельчинского — совсем случайно. Разговор вышел неловким, но Витольд не подал виду, что заметил это, — сестру он любил искренне и преданно.

В Париже меж тем творилось что-то уму Войцеха непостижимое. Стремясь завоевать расположение французов, царь Александр не только пощадил город, но выказывал вчерашним противникам свое благоволение. Уже на второй день в театрах снова шли спектакли, Национальный Банк возобновил платежи (чем не преминул воспользоваться Шемет), «Демуазельки» в шелковых платьях нежно взирали на разъезжающих по городу на мохнатых лошадках казаков, уверенных, что перед их мужественностью не устояли знатнейшие дамы Франции.

Французским офицерам, тайком пробиравшимся в Париж, чтобы навестить родных, царь обещал полную безопасность и посоветовал не скрываться. На улицах то и дело можно было видеть французский мундир. Зато прусские мундиры, хоть черные, хоть синие, в городе носить запретили, исключая офицеров, въезжающих по делам службы. Блюхером тут пугали детей, и пруссакам было велено носить в городе штатское, чтобы не смущать население.

Наполеон тем временем сидел в Фонтенбло, решительно отвергая саму возможность поражения. Он все еще надеялся на свой народ, на свою армию. Но ни народ, ни армия больше не надеялись на императора. Шестого апреля, под давлением своих маршалов, Наполеон подписал отречение, и в тот же день Сенат, прежде безропотно принимавший любые предложенные властителем Франции законы, провозгласил королем Людовика Восемнадцатого, терпеливо ожидавшего этого дня в Лондоне и пальцем не пошевельнувшего, чтобы вернуть себе трон.

— За что дрались? — сердито заявил фон Таузиг, оправляя новенький ментик. — За Отечество? За свободу? Да французы вышли из этой войны победителями! Пруссия даже к границам 1792 года не вернулась, а они получили Савойю и Эльзас. И, разрази меня гром, если Конституцию они не получат прежде нас. Проклятые дипломаты с их проклятыми медовыми языками. Ты, Войцех, как знаешь, а с меня армии хватит. Меня звезды ждут.

— С меня тоже, — согласился Войцех, — но я в Париже останусь, пока Каролина в трауре. Через год на свадьбу приезжай, поглядишь на меня без усов.

— Красавица она, — улыбнулся Дитрих, представленный пани Жолкевской на ужине у Витольда, — умна, манеры царственные. Но усы все равно сбривай, уговор есть уговор.

— Перед свадьбой сбрею, — вздохнул Войцех, — плохая примета — раньше времени уговоры исполнять. Пойдем, поглядим, готова ли Клерхен. Нас уже ждут.

В ожидании перехода на кантонир-квартиры в Северном департаменте Франции, добровольцы отдохнули от дорожных тягот, привели в более-менее приличный вид потрепанные мундиры, отъелись и отоспались. Генерал фон Бюлов, желая хоть немного искупить несправедливость по отношению к своим воинам, устраивал офицерское собрание в Булонском лесу, сняв для этого один из пустующих павильонов. Торжество обещал удостоить своим присутствием сам Блюхер с офицерами штаба, и Клерхен, верная своему слову, намеревалась пройти тур вальса с генералом Гнейзенау, не снимая мундира и звеня кавалерийскими шпорами.

За Гнейзенау, сдержавшим обещание, данное Войцеху, выстроилась очередь желающих на себе испытать, так ли уж суров нрав гусарского корнета. Но Клара, войдя во вкус, не отказала никому, и лихо прошлась с Шеметом в мазурке, сорвав восторженные аплодисменты товарищей. После чего исчезла и вернулась через полчаса, смущенная, счастливая, с букетом в руках и довольно подкручивающим ус Гансом Эрлихом за спиной.

— Можете нас поздравлять, — гордо заявил Эрлих, — мы помолвлены. Свадьбу придется отложить, пока родители Клерхен не дадут согласия.

— Это формальности, — заверила его Клара, — после того, что я «натворила» им деваться будет некуда. Хоть кому-то с рук сбыть.

— Значит, я «кто-то»? — обиженно спросил Ганс.

— После свадьбы узнаем, — рассмеялась Клара, — а до тех пор веди себя прилично, не то передумаю.

— Так точно, фройляйн корнет, — щелкнул каблуками Ганс, — есть вести себя прилично.

— Вот, кажется, и все, — грустно заметил Войцех, когда они вернулись на квартиру, которую занимали втроем — он, Дитрих и Ганс, — расстаемся. Не навсегда, конечно, но надолго ли? Кто знает?

— Еще не сегодня, — ответил Дитрих, — время есть. Пока еще прошение об отставке подпишут. Но домой уже хочется. А тебе?

— Не сегодня, — улыбнулся Войцех, — но я с вами на север не еду. Мою отставку фон Бюлов уже подписал. Вилли упросил.

— Хорошо тебе, — вздохнул Дитрих, — свободен, как птица, влюблен и полон надежд.

Ночи горели пожарами, но темные тени под глазами Каролины не исчезали, а улыбка, когда они отрывались друг от друга, чтобы поговорить, была печальной. Через две недели Войцех уже не мог вынести все нарастающего груза вины.

— Так нельзя, Линуся, — сказал он, задумчиво перебирая смоляные кудри, — так мы никогда не поженимся.

— Ну и пусть, — Каролина попыталась улыбнуться, но уверенности в голосе не было, — тебе разве так плохо?

— Плохо, — честно ответил Войцех, — стыдно. И тебе плохо, я же вижу. И ничего не могу с собой поделать, когда ты так близко. Я уеду, родная, и я вернусь. Год — это не так уж долго. Мы оба сдержим слово, которое ты дала пану Сигизмунду, и начнем жизнь с чистого листа. Мединтильтас будет тебя ждать. Я позабочусь о том, чтобы тебе было там хорошо. А на зимний сезон будем ездить, куда захочешь, в Берлин, в Варшаву, в Вильно.

— Сейчас я никуда не хочу, — вздохнула Линуся, — я не хочу, чтобы ты уезжал.

— И я не хочу, — Войцех поцеловал ее руку, — но должен. Тебе и себе. Я не железный, Линуся, ну как не успею поберечь тебя? Как потом?

— А ты хочешь? — у Каролины загорелись глаза, и Войцех улыбнулся.

— Очень. Но не сразу, ладно? Мы немножко подождем, пока первая радость не уляжется. Но я буду спокоен, если это случится раньше, чем мы этого захотим.

— Люблю тебя, — прошептала Линуся, — ждать буду, ни на кого не посмотрю. Веришь?

— Я не верю, — ответил Войцех, — я знаю.