Чёрная стая

Дуэль

— Карл, придушишь ведь, — прохрипел Шемет.

— Не беспокойтесь, ваше сиятельство, все сделаем в лучшем виде.

Карл Гейдеман, немец, обшивавший половину гвардейского офицерства Санкт-Петербурга, застегнул, наконец, крючки на высоком темно-синем воротнике доломана и, не выходя из-за спины вельможного клиента, потянул полочки вперед, где их перехватил подмастерье, ловко накинувший пока еще простые веревочные петли на столь же невзрачные деревянные пуговицы.

— Как перчатка! — восторженно заявил Карл Иоганнович, обходя Войцеха и одобрительно кивая самому себе. — Еще полвершка в спину забрать, и займемся расшивкой.

Шемет промолчал. Он чувствовал себя зажатым в тиски и не то что говорить, дышать мог с превеликим трудом.

— Ментик после подгонять будем, ваше сиятельство, — продолжил Гейдеман, — когда доломан готов будет. Чакчиры примерить не желаете?

— Уж вместе с ментиком, Карл Иоганнович, — выдавил из себя Шемет, — в полном комплекте.

— Мануфактуру проинспектировать извольте, ваше сиятельство, — вмешался подмастерье, — ввечеру от Скосырева доставили.

Он развернул увесистый пакет, положив на стол. Галуны, шнуры, канитель заискрились драгоценным блеском, засверкали литые пуговицы, мягко блеснул круглый серебряный медальон с золотым орлом.

— Едва не запамятовал, ваше сиятельство! — воскликнул Гейдеман, вытаскивая медальон из-под мотков витого шнура. — Петрушка! Неси обновку!

Петрушка бросился в соседнюю коморку и вернулся оттуда, неся в руках отороченную по краям золотым позументом леопардовую шкуру — с головой, хвостом и серебряными когтями на лапах. Голова «барса» выглядела как живая, в янтарных глазах сверкали гагатовые вертикальные зрачки.

Войцех и вправду забыл, как дышать, глядя на эту красоту. Карл Иоганнович накинул «барса» на левое плечо Шемета, закинув правую переднюю лапу на грудь, а правую заднюю проведя под правой рукой. Ловко прикрепил когти к медальону с орлом.

— Ну! — воскликнул он, обращая Войцеха лицом к большому венецианскому зеркалу. — Что скажете, ваше сиятельство? Да хоть сейчас на парад!

— Парад через месяц, — Войцех нашел в себе силы улыбнуться и с трудом удержался от того, чтобы не пощекотаться щекой о пушистое ухо лежащей на плече головы, — эх, дотерпеть бы.

— Терпение — добродетель, — наставительно произнес мастер, — так что, ваше сиятельство, чакчиры примерять будем?

— Неси уже, — покорно вздохнул Шемет, — потерплю.

Парадный мундир тончайшего аглицкого сукна, на расшивку которого ушло чуть не полфунта золотого шнура и галуна, не считая полутора фунтов литых пуговиц чистого золота, пряжек, крючочков и прочей ювелирной мануфактуры, Шемет заказал по самому радостному случаю.

Уже к концу октября запасный эскадрон Лейб-гвардейского гусарского полка, где он числился корнетом, распустили, определив нижние чины в дополнение к пяти строевым эскадронам, а офицеров разослав в армейские части с повышением. Войцех, подавший прошение о зачислении на действительную службу в Лейб-гвардию, пока остался в столице.

Разумеется, чтобы получить нежданно открывшуюся в полку вакансию, ему достаточно было обратиться к Огинскому, бывшему в то время доверенным лицом Государя. Но Михаила Клеофаса Войцех избегал с того дня, как друг семейства, которому отец, отъезжая в Мединтильтас, препоручил заботу о юном корнете, с некоторым запозданием обнаружил, что граф Шемет более чем за год, прошедший со дня начала его вольной жизни, ни разу не показался у мессы и не был у исповеди. Состоялся неприятный разговор, в протяжении которого Шемет проявил вольнодумство, довольное для того, чтобы в иное время и в ином месте попасть на костер, и отказался вслед за Огинским повторить Credo, заявив, что ложь пятнает честь шляхтича более, чем неверие.

Лишенный высокой протекции, граф не впал в отчаяние, а самовольно явился в Царское Село, где имел приватную беседу с генерал-лейтенантом Шевичем, командиром Лейб-гвардейского гусарского полка. Горячность корнета и его готовность претерпеть любые лишения, лишь бы получить заветную вакансию, произвели на Ивана Егоровича приятное впечатление. К тому же, военное и штатское образование, которое по условию записи в полк граф Ян Казимир обязался предоставить сыну, было столь блестящим, включая в себя, кроме русской грамоты, арифметики и истории, геометрию, тригонометрию, фортификацию, инженерную часть и военную экзерцицию, что генерал дозволил ему до прохождения аттестации нести полковую службу вне штата на правах юнкера.

Корнет, до этого дня стакана воды из графина не наливший без помощи камердинера, перебрался из Петербургского особняка в казармы, вставал в шесть утра по побудке и, надев простой китель и фуражку, мчался на конюшню — самолично чистить коня. В Царское Село он взял с собой гнедого красавца Йорика, резвого английского скакуна-двухлетку, оставив второго предназначавшегося для службы коня на домашней конюшне, дожидаться вакансии. Отводил Йорика на водопой, задавал овсу, и только потом шел умываться и завтракать. Завтрак нижних чинов состоял из чая с хлебом, и корнет делил его со своими будущими подчиненными, не гнушаясь ни простым разговором, ни дружеской шуткой. После чего, по причине его ничуть не радовавшей, время, предназначенное на бритье, уделял чтению воинских уставов.

Учения, обед щами да кашей, с прибавлением розовой ветчины и эмментальского сыру из собственного запаса, потом снова экзерциции в выездке и стрельбе. И так до вечера, когда, после сигнала трубы к отбою, юнкер снова превращался в блестящего обер-офицера и светского повесу и шел наносить визиты друзьям по полку или отправлялся в офицерское собрание.

Через месяц пришел ответ на его прошение. «Зачислить в полк сообразно результатам аттестации». Экзаменовал его лично Шевич, и Войцех, показавший себя с лучших сторон как на письменном испытании по всем воинским наукам, так и в манеже, был, наконец, принят в полк корнетом, с зачислением на довольствие. Жалование его составило двести семьдесят шесть рублей в год, и Шемет, только за лошадей выложивший по тысяче целковых, понял, наконец, почему за последний год обер-офицерский состав Лейб-гвардейского гусарского полка обновился чуть не в половину.

Повышение в гвардии шло быстрее, славы и почета было больше, связи и знакомства заводились самые блестящие. Но отцовские имения шли с молотка, небольшие состояния перекочевывали к портным, шорникам и скорнякам. А также к держателям рестораций и не упоминаемых в свете общественных домов. Гусары жили весело и широко, несмотря на всеобщую нехватку денег, и особенно широкий размах этот разгул принял теперь, когда предчувствие скорой войны заставляло молодежь лихорадочно прожигать последние дни мирной жизни.

Голубые языки пламени плясали на сахарной голове, стекая в серебряный котел, наполненный бордо и коньяком, огненными каплями лилового и пурпурного, змеились по светлым клинкам скрещенных сабель тягучими струями рома из черпака, которым штабс-ротмистр Лесовский поливал плавящийся сахар, вспыхивали отражениями в блестящих глазах, искрились на закрученных усах — черных, рыжих, пшеничных.

Золотистая полоска уже явственно проступила над верхней губой Войцеха, а вчера он впервые взялся за бритву, до атласной гладкости выбрив отвердевший в последний месяц подбородок. Детская округлость щек сменилась четкостью линий, обрисовавших высокие скулы, но лукавый изгиб розовых губ и сияющая голубизна жадного до новых впечатлений взгляда оставались совершенно мальчишескими.

Третьего дня граф Шемет обедал у шефа полка, генерал-лейтенанта Шевича, в компании штаб-офицеров, накануне порадовал сослуживцев, оплатив из своего кармана стол обер-офицеров на полковом балу в честь уходящих в армейские полки с повышением лейб-гусар, а сегодня эскадрон собрался «без седых усов», поручики и корнеты, золотая юность столицы, предводительствуемая заместителем командира, штаб-ротмистром Лесовским.

Разговор умолк, гусары, рассевшиеся на устилавших пол черкесских коврах вокруг котла, наблюдали за священнодействиями командира, сжимая в руках пистолеты с залепленными сургучом затравками.

— Что примолкли, господа? — спросил Лесовский, подливая в огонь рому, — не на гауптвахте, чай.

— И то дело, — отозвался Сенин, поднимаясь с ковра и подавая Шемету стоявшую в углу гитару, — спой, корнет, повесели товарищей.

— Да я и не умею толком — попытался возразить Войцех, который всего две недели назад начал осваивать инструмент под руководством друга, заявившего, что учитель-немец, отказавший Шемету в талантах, — педант и штафирка.

— Тебе на сцену все одно не попасть, будь ты хоть Моцартом, — рассмеялся поручик Давыдов, адъютант Шевича, — не томи, спой.

Войцех взял гитару, пробуя лады. Незамысловатая мелодия и вправду особых талантов не требовала, да и оперного голоса тоже. Он ударил по струнам, и озорная песенка задорно зазвучала в полумраке залы.

— Эх! Распалил ты меня, корнет! — воскликнул поручик Абамелек, подкручивая черный ус. — Хоть сейчас девку бы уебал.

— Сложный выбор, Петя, — заметил Сенин, — либо пить, либо ебать.

— А Шемет-то как разрумянился, — хмыкнул корнет Бринк, — ты, корнет, не беспокойся, поручик о блядях думает.

— С чего бы? — фыркнул Абамелек.

— Да ты всегда о них думаешь, — расхохотался Давыдов.

— Так с чего Шемету беспокоиться? — вступил в беседу веселый, но недалекий корнет Лазарев. — Он же не девка.

— Это еще надо проверить, — нарочито зловещим тоном произнес Бринк, — у княжны Елены, Петиной сестрицы, усы и то гуще. А ну-ка корнет, предъяви доказательства.

— С превеликой радостью, — усмехнулся Шемет, — но я доказательства такого рода только дамам предъявляю. Придется тебе с холостой жизнью распроститься, тогда у жены спросишь.

— Что, Карлуша, уел тебя Шемет? — подмигнул Сенин. — Войцех у нас известный охотник до ланей в заповедных лесах.

— И в постелю не ложится, не повесив чакчиры на ветвистые рога, — под дружный хохот товарищей заключил Бринк, — молодец, Шемет, не теряешься.

— Господа, господа! — Лесовский перекрыл общий смех громовым голосом. — Шампанского подайте, жженку заливать пора.

Хлопнула пробка, остатки сахара на скрещенных клинках залили пенной струей, и гусары дружно протянули пистолеты дулами кверху, подставляя их под черпак штабс-ротмистра.

Жженка лилась струей, гитара переходила из рук в руки. Пели нежные признания прекрасным очам и скабрезные хвалы блудным девкам, прославляли удаль и молодечество, пьяный разгул и воинскую доблесть. Разговоры стали громче, смех резче, глаза заблестели.

Войцех, проникшийся боевым духом гусарского братства, опрокинул уже пятую чару и находился в самом приподнятом настроении. Разговор зашел о надвигающейся войне, и воинственный задор завладел Шеметом.

— Да пусть уж скорее! — воскликнул он, горячась. — Мчаться на неприятеля на лихом коне, сабля наголо, что может быть лучше? Видеть, как летят под ноги скакуну вражьи головы, дышать запахом битвы, слышать песнь победы! И пусть даже погибнуть, лишь бы со славой! Это ли не счастье?

— Мальчишка, — пожал плечами Василий Давыдов, — герой. Необученный, необстрелянный. Пороху понюхай, тогда и поглядим на тебя.

Алая завеса ярости упала перед глазами Войцеха. Он рванулся к котлу, по краям которого все еще лежали скрещенные сабли, остановился, замер, бешеными глазами глядя на Давыдова. Всем присутствующим, до того не придавшим словам поручика серьезного значения, вдруг стало ясно, что добром дело не кончится.

Лесовский с сомнением взглянул на Шемета и Давыдова, в молчании меряющих друг друга взглядами. Поединки между товарищами по полку случались редко. Обычно, если жженка или шампанское ударяли кому-то в голову, заставляя наговорить лишнего, спор решался тут же, в кругу офицеров, дракой на саблях до первой крови. Не было случая, чтобы кто-то серьезно пострадал в таком поединке, и даже если слухи о нем доходили до начальства, дуэлью, за которую участников могли наказать по всей строгости, его не считали.

Но на лице Войцеха столь явно отразилась жажда крови, губы одернулись, обнажая зубы, ноздри хищно раздулись, в глазах засверкал огонь, что штабс-ротмистр понял — биться он станет насмерть. Нет, поединка допускать, решительно, было нельзя.

Шемет, застигнутый врасплох собственной реакцией, не видел перед собой ничего, кроме спокойного и сосредоточенного лица Давыдова. Хотелось ударить кулаком, вцепиться когтями, зубами, рубить и кромсать. Ненависть и ярость затопили разум, а перед глазами висела красная пелена, словно кровавый туман.

Тяжело дыша, Войцех тряхнул головой и наваждение исчезло. Штабс-ротмистр облегченно вздохнул, Сенин и Бринк, уже готовые разнимать дерущихся, отступили от них на полшага. Казалось, последствий происшествие иметь не будет. Слова Давыдова, хоть и обидные, чести Шемета не задевали, и сатисфакции не требовали.

— Вы совершенно правы, господин поручик, — тихо и отчетливо произнес Войцех, — я еще не имел случая испытать себя под пулями. Надеюсь, вы в ближайшее время предоставите мне такую возможность. Поручик Сенин навестит вас, чтобы обговорить условия.

— Я? — охнул Сенин.

И тут же сник. После слов Войцеха дело приняло неожиданный оборот. Отказаться от дуэли для Давыдова означало либо обвинить Шемета в трусости без малейших доказательств, либо проявить трусость самому.

— Вы, поручик Сенин, — кивнул Лесовский, тяжело вздохнув. По долгу старшего он должен был бы остановить поединок, но по долгу чести сделать этого не мог.

Штабс-ротмистр обернулся к Шемету.

— Надеюсь, вы не считаете оскорбление смертельным, корнет?

— Только кровным, — кивнул Войцех, — поручик Давыдов высказал предположение о моей неспособности глядеть пулям в лицо. Если бы это было утверждение, тогда, конечно…

— По домам, — заключил Лесовский, — и чтобы ни одна душа не проговорилась о случившемся. Не то болтун будет иметь дело лично со мной.

Уже после полуночи, обсудив с Войцехом условия предстоящего поединка, Сенин отправился к Давыдову, отвозить картель. Вызов был написан по всем правилам холодной учтивости, но в намерении стреляться насмерть, если придется, сомнений не оставлял.

После того секунданты встретились без свидетелей на квартире у Бринка, обсудить условия. Барьеры решено было ставить в десяти шагах — на благородном расстоянии, и по десять шагов для каждого до барьера. Войцех не стал настаивать на праве вызова противника к барьеру для стреляющего вторым — это было почти что узаконенное убийство, остановка после первого выстрела, уравнивающая шансы соперников, его вполне устроила. Но стреляться решено было «до результата», иначе вся история теряла смысл, позволяя толковать намерения дуэлянтов, как пустое фанфаронство.

За новыми пистолетами послали в Санкт-Петербург, из-за чего дуэль отложилась на сутки. И Шемет, и Давыдов стреляли изрядно, неустанно практикуясь, и бросать жребий, выбирая один из принадлежавших им комплектов, означало поставить проигравшего в невыгодное положение. Привезенная пара Кухенрейтера, после внимательного осмотра, устроила обоих секундантов, пули тщательно обрезали, гладили и примеривали к пистолетам, во избежание тяжелых последствий возможного ранения. Порох решено было взять ружейный, полированный пистолетный иногда не вспыхивал сразу. Полкового лекаря, Ивана Евграфовича, частью застращали, частью улестили, упросив принять участие в опасном для карьеры деле.

Ночь перед поединком Сенин провел у Войцеха. Шемет казался спокоен, только бледен чуть больше обычного да непривычно задумчив.

— Ну и попал ты в историю, брат, — не выдержав напряженного молчания, заговорил Сенин, — моли бога, чтоб не убить тебе Давыдова, на Кавказ ведь поедешь, в солдатской шинели. Если в острог не заточат.

— Бог на стороне того, кто лучше стреляет, — возразил Войцех, — и молиться тут без нужды. Впрочем…

Он глубоко вздохнул и опустил голову.

— Я ведь даже не знаю, могу ли я это сделать, — тихо сказал он, — человека убить. Там, в собрании, я задушить его готов был, зарезать, как курчонка. Словно зверь во мне проснулся. Страшное это дело, Миша, темное. Но я тогда с собой совладал. А теперь…

Он встал из кресел и прошелся по комнате из угла в угол быстрым шагом.

— Пустое это все, Миша. Может, и не мне на Кавказ ехать придется. Обратного пути нет. Утро все решит.

К назначенному месту поехали верхами. Доктор уже был на месте, привезя доверенные ему на хранение пистолеты в четырехместной карете, в которой, в случае необходимости можно было и раненому помочь, и труп увезти. Давыдов с Бринком появились почти сразу же, не заставляя себя ждать. Секунданты отмерили расстояние, бросив барьерами серые гусарские плащи, немедленно припорошенные легким снежком, сдуваемым ветром с близлежащих деревьев.

— Хорошо, не метет, — заметил Бринк, — не то пришлось бы в молоко целить.

— Твоя правда, — согласился Сенин, — лучше, чтобы это дело с первого выстрела решилось, да малой кровью.

— Мирить их будем? — с надеждой спросил корнет. — Или безнадежно?

— Предложить надо, — вздохнул поручик, — не то скажут, что не по правилам все прошло. Но, помяни мое слово, оба откажутся.

Так и вышло. С каждой минутой, приближавшей решительный момент, Войцеху все больше казалось, что без этого испытания его мечты о славе и воинских подвигах — глупая мальчишеская бравада. Смерть, пусть даже такая нелепая, не страшила его, он был твердо уверен, что там, за гранью, ничего нет — темнота и пустота. Краткий миг, и сожалеть будет не о чем. Но мысль о том, что он станет причиной чьей-то смерти, приводила его чуть ли не в ужас.

— Сходитесь.

Войцех слегка вздрогнул. За размышлениями он почти не заметил, как стучал молоток, загоняя в ствол пули, как Сенин отвел его на место, как протянул ему пистолет, который Шемет бездумно взял, опустив дулом к земле. Словно в тумане Войцех двинулся вперед, алый ментик Давыдова пятном расплывался перед его взором на фоне искрящейся белизны. Снег легонько поскрипывал под ногами, и уже на третьем шаге он взвел шнеллер[3], но медлил нажать на спуск, хотя пистолет его смотрел прямо в грудь противнику.

«Ты должен решиться, — мысль стучала в висках Шемета, отдаваясь в горле противными спазмами, — ты должен выстрелить, иначе куда ты годишься, трус и тряпка?»

Он шел как во сне, когда тело словно проталкивается с ужасающей медлительностью сквозь вязкий воздух, и почти не заметил пули, горячо просвистевшей мимо его щеки, сорвав с плеча шелковые шнуры и пуговицу. С ближайшего дерева в небо сорвалась стайка ворон, огласив воздух хриплым карканьем. Алое пятно замерло, Давыдов после выстрела остановился, и Войцех, опомнившись, тоже замер на месте, все так же целя сопернику в грудь.

Кровь, стучавшая в висках, замолкла, и мысль, поразительная в своей простоте, ударила его молнией. «Ты можешь это сделать. Ты делаешь то, что должен, а потом живешь с последствиями».

В утренней тишине прогремел второй выстрел, вороны снова взметнулись в небо, и одна из них упала в двух шагах за спиной Давыдова.

— Вот вам результат, господа, — Сенин протянул слетевшую с доломана Шемета пуговицу на общее обозрение, — мне кажется, этого довольно.

Войцех кивнул, Давыдов, подойдя ближе, с удовлетворением оглядел трофей, который тут же сунул в свисающую с плеча ташку.

— Корнет вел себя безупречно, — заявил он, — и любому, кто выскажет сомнения в его храбрости, придется отвечать передо мной.

Он улыбнулся.

— Я - твой должник, Шемет. Я ведь тоже до этого утра под пулями ни разу не стоял. Так что…

— Я мог тебя убить, — перебил его Войцех, покачав головой, — я мог тебя убить…

— Где ж ты мог, когда ты в ворону стрелял? — удивился Давыдов. — У меня и сомнений нет, что ты в нее целил, так высоко руку при выстреле вскинул.

— Целил, — подтвердил Войцех, — когда понял, что могу это сделать. Когда понял, что у меня есть выбор.

— Черт бы тебя побрал, Шемет! — в сердцах воскликнул Давыдов. — Спасибо, друг.

Войцех с готовностью пожал протянутую руку.