Чёрная стая

Клаузевиц

Лесная дорога вилась среди густых зарослей орешника, с высоких деревьев ветер сдувал застоявшиеся после предрассветного дождя крупные капли вместе с начинавшими желтеть листьями. Пряный запах осени будоражил кровь, мерная поступь коня вторила гулким ударам сердца.

Похожая дорога вела его в Жолки. Год прошел. Всего год, целый год. Он всего-то раз вспомнил горячее дыхание на своих губах, огненный взгляд, нежное тепло рук. В ледяном аду Березины, где только случай не свел его с еще ничего не подозревающим о связующей их ниточке Витольдом Мельчинским. А теперь Линуся не шла у него из головы, ее шепот звучал в тихом шорохе листвы, ветер касался щеки тонкими пальцами, шаловливо проводил по губам, ерошил волосы, и звал, звал за собой. Нет, не покажется за поворотом белое платье, не вспыхнет радостью взгляд. Не сейчас, не теперь.

Он не вспоминал ее почти год. Но с этого дня, куда бы он ни поехал, дорога вела его в Париж, где билось в ожидании горячее, непокорное сердце.

Войцех помог Витольду бежать, поддавшись минутному порыву, не задумываясь, зачем и для чего. Все его мысли были заняты осуществлением плана, для размышлений о причинах и последствиях попросту не оставалось ни времени, ни места. Но теперь, поразмыслив, Войцех пришел к выводу, что другого выбора у него не было.

При всей неприязни к императору Франции, Шемет вынужден был признать, что лучших законов, чем Гражданский кодекс, пока нет во всей Европе. В особенности это касалось развода, который во Франции можно было получить всего лишь по взаимному согласию супругов. Эта статья настолько шла вразрез с буржуазной добропорядочностью, проникшей даже в головы прежде свободомыслящей аристократии, что можно было не сомневаться в ее отмене после победы над Бонапартом. Кто его знает, сколько еще проживет Жолкевский, несмотря на преклонные годы? Да и смерти ему Войцех не желал, по рассказам Витольда он за глаза проникся к старому бунтовщику уважением. Так что Линусе стоило поторопиться с разводом, тогда и со свадьбой можно будет не тянуть.

К тому же Войцех не настолько был уверен в себе, чтобы требовать вечной любви к затерявшемуся на дорогах войны случайному возлюбленному. Одно дело — ждать того, кто дал слово придти, и совсем другое — мечтать о несбыточном счастье с призраком прошлого. Нет, что ни говори, а все обернулось к лучшему. Если, конечно, его не расстреляют за такое неслыханное самоуправство.

Последняя мысль только теперь пришла в голову Шемету и разом сдернула золотистый флер с его настроения. Ждать, пока за ним явятся, он не намеревался. Ни здравый смысл, ни честь не позволяли трусливо прятаться, в надежде, что буря пройдет стороной. Надо было идти к фон Лютцову и в полной мере принимать последствия своего поступка.

— Ты что такой мрачный? — спросил Дитрих, подъезжая к командиру. — Мы что-то упустили?

— Да нет, — вздохнул Войцех, — все прошло, как по маслу. Французы сюда носа не кажут, можно считать, что прогулялись. Веди эскадрон в лагерь, отдыхайте.

— А ты? — удивленно глянул фон Таузиг. — Ночь же не спал. И опять куда-то собрался? Местные фрау так хороши?

— К подполковнику я собрался, — понуро ответил Шемет, — с повинной. Я ночью генерала Мельчинского отпустил.

— Как это «отпустил»? — Дитрих осадил коня. — Куда отпустил?

— В Париж. Долгая история, Дитрих. Не мог я иначе.

— Ну, знаешь…

Дитрих догнал Войцеха и подхватил Йорика под уздцы.

— Никуда ты без нас не едешь. Мы тоже хотим знать, что там у тебя за история.

— «Мы» — это кто?

— Я и Клерхен. Она с меня шкуру сдерет, если я ее с собой не возьму.

— Тогда и Эрлих потащится, — обреченно покачал головой Войцех, — ладно. Хорошо, хоть не весь эскадрон.

— Эскадрон соберут, когда тебя расстреливать будут, — сердито прошипел фон Таузиг и повернул коня, чтобы отыскать Клару, ехавшую с фланкерами в арьергарде.

В Данненберг они прибыли как нельзя вовремя. Городишко гудел, словно разворошенный улей, из трактира выставили загулявших офицеров, и теперь там засела жандармерия, занимавшаяся опросом очевидцев. Друзья с каменными лицами проехали мимо оживленно беседующей очереди свидетелей ночного происшествия, и Войцех с трудом сдержал вздох облегчения, не заметив там давешнего егеря. Шулер, по всей видимости, предпочел скрыться, но его товарищи непременно узнали бы настойчивого гусара, к тому же восседавшего на совершенно здоровой лошади.

Подполковник с комфортом устроился в домике местного священника. Раны уже почти не беспокоили его, и в госпиталь он наведывался всего раз в день, чтобы сменить повязку. В небольшой комнатушке с приходом друзей стало тесно, из спальни высунулось хорошенькое личико баронессы фон Лютцов, одетой в черный мундир, но тут же спряталось, когда муж чуть заметно сдвинул брови. Впрочем, Дитриху, Кларе и Гансу он позволил остаться, только взглянув на напряженные позы младших офицеров эскадрона.

— Вас уже ищут, герр лейтенант, — сообщил он Войцеху ровным голосом, — я надеюсь, что у вас есть объяснения, как купленная вами вчера лошадь попала в руки генерала Мельчинского. И что вы делали в госпитале перед самым его побегом. Я уверен, что вы сможете рассеять все необоснованные подозрения на ваш счет.

— Я купил коня для генерала, — твердо ответил Войцех, — с заранее обдуманным намерением. Собрал припасы в дорогу и вывел из госпиталя, воспользовавшись тем, что все собрались у постели умирающей. И не стану от этого отпираться даже перед судом.

— У вас есть хоть какие-то оправдания? — обреченно вздохнул Лютцов. — Как вы могли, лейтенант, как вы могли?

Войцех молча протянул ему подписанную Витольдом бумагу. Подполковник внимательно проглядел составленное по всем правилам обязательство и спрятал его в лежащую на столе папку.

— Ну, хоть что-то, — кивнул он, — возможно, вас не расстреляют, герр Шемет. Возможно. Но с мундиром вы расстанетесь навсегда, это я вам обещаю. Вы служите Пруссии, или вы служите Польше. В двух седлах не усидеть, герр Шемет.

— Я служу Пруссии, — гордо вскинул голову Войцех, — как могу, как умею. У меня были причины личного характера взять с генерала подписку on parole, герр подполковник.

— И какие же? — удивленно поглядел Лютцов. — Вы давно знакомы?

— Я впервые его увидел, когда мы скрестили сабли, — ответил Войцех, — и я не знал тогда, кто он.

— И кто? — усмехнулся Лютцов.

— Брат моей невесты, — тихо ответил Войцех, краснея и оглядываясь на друзей.

Клара ойкнула, Дитрих присвистнул, а Ганс просиял и облегченно вздохнул.

На протяжении путаного и сбивчивого рассказа Войцеха фон Лютцов сохранял полную невозмутимость, и бровью не поведя, когда Дитрих, улучив момент, сделал рукой жест, долженствовавший означать сбривание усов, Клара непроизвольно взяла Ганса за руку и тут же отскочила от него как могла дальше, а из-за неплотно закрытой двери раздался сокрушенный вздох баронессы Элизы. Конечно, подробности, задевающие честь пани Жолкевской, Войцех опустил, но их никто и не требовал. Но объяснения, почему невеста до сих пор замужем и ничего не знает о предстоящих ей крутых жизненных переменах, дались ему с изрядным напряжением. Подполковник коротко кивнул, вызвал незнакомого Шемету гусарского корнета, сменившего Кернера в должности адъютанта, и отдал распоряжения.

В тесной каморке, наскоро переоборудованной в гауптвахту, Войцех растянулся на жесткой скамье, покрытой тонким одеялом, положил руки под голову, уставился в закопченный потолок и стал ждать. В маленьком окошке, куда и без решетки протиснуться могла бы разве что кошка, небо начинало темнеть, вначале от плотных грозовых облаков, стремительно сбивающихся в черные горы под восточным ветром, потом от сгущающихся сумерек. Вестовой Лютцова принес арестанту миску супа и ломоть хлеба, огарок в глиняной плошке и позволил минут на пять прогуляться во двор. Жандармы все не шли. Шемет перебрал все возможные варианты развития событий, ни до чего путного не додумался и, наконец, уснул, так и не дожевав ломоть хлеба, зажатый в свисающей со скамьи руке.

Спать Шемету долго не пришлось. Уже стемнело, когда адъютант его разбудил, вернул под честное слово саблю и фуражку и проводил к фон Лютцову, судя по виду уже собравшемуся в дорогу.

— Только шаг неверно ступите, герр лейтенант, — пообещал командир зловещим шепотом, — лично пристрелю. Поехали.

Куда они едут, Войцех спросить не решился. Подполковник назвал его «герр лейтенант», а не по имени, и это давало пусть призрачную, но надежду на то, что все образуется и обойдется. Впрочем, Войцех счел за лучшее готовиться к самому худшему, а надежды отложить на потом.

Через два часа, пройденные размашистой рысью по ночному тракту под мелким моросящим дождем, Шемет начал опасаться за жизнь Йорика гораздо больше, чем за свою. Ехали они на север, где в Хагенове расположилась Главная квартира Вальмодена, и темп для пятидесяти верст взяли слишком быстрый. Но беспокойство оказалось напрасным, вскоре Лютцов свернул на деревенскую дорогу, и они спешились у помещичьей мызы, в окнах которой горел яркий гостеприимный свет.

— Нашелся, значит, — раздался из-за двери знакомый голос Клаузевица, — ну, пусть войдет. Побеседуем.

Войцех вошел в небольшую библиотеку, где за обитым зеленым сукном столом сидел начальник штаба Сводного Корпуса, с самым сокрушенным видом.

— Вам повезло, молодой человек, — не здороваясь, сообщил Клаузевиц, — подполковнику стало известно, что я нахожусь здесь с инспекцией, и он поспешил воспользоваться удобным моментом, чтобы дать вам возможность объясниться с глазу на глаз. В штаб бы вас уж с почестями отправляли, под конвоем.

— Благодарю, герр подполковник, — звякнул шпорами Войцех, — постараюсь не тратить вашего времени зря.

— Расстрелять вас прямо здесь? — усмехнулся Клаузевиц. — Успеем. Давайте, молодой человек, все сначала и без обиняков. Как вам вообще пришла в голову безумная мысль отпустить пленного?

— Я его не отпустил, — с неожиданной уверенностью в голосе заявил Войцех, — я послал его с личным поручением, потому что больше некого было. Кто бы еще согласился поехать для меня в Париж?

Лютцов прикусил нижнюю губу, чтобы не расхохотаться. На лице Карла Клаузевица появилось выражение глубочайшего удовлетворения происходящим.

— Генерала. С личным поручением. Неплохо, неплохо, господин фельдмаршал Шемет. Ну, и как он? Не возражал?

— Он посчитал это делом чести, герр подполковник, — правдиво ответил Войцех, — и поблагодарил меня за возможность покинуть службу без ущерба для своей репутации. Что может быть лучше? В Париже он может рассказать правду об успехах прусского оружия. А какая от него польза в Сибири?

— Никакой, — согласился Клаузевиц, задумчиво постукивая пальцами по зеленому сукну.

Войцех терпеливо ждал решения начальника штаба.

— Вот что, господин фельдмаршал, — с полуулыбкой начал Клаузевиц, — пожалуй, мы разжалуем вас обратно в лейтенанты. И я потороплюсь с утверждением командира первого эскадрона, подыщу на это место менее обремененного планами на семейную жизнь офицера. Так что повышения будете ждать… Скажем, до свадьбы. Я утверждаю ваше решение отпустить пленного on parole. Но не заблуждайтесь на мой счет, герр лейтенант. Доброту на войне я по-прежнему считаю недопустимой роскошью. К сожалению, у меня нехватка опытных офицеров, и я не могу позволить себе расстреливать каждого юного вертопраха, если от него есть польза в бою.

— Благодарю, герр подполковник, — Войцех коротко поклонился, — даю слово искупить вину безупречной службой.

— Принимается, — усмехнулся Клаузевиц и добавил тихо, — подполковника фон Лютцова благодари, глупый мальчишка. Это он тебя от жандармов полдня прятал, рискуя своей головой, цену за которую сам Бонапарт назначил. Повторится что-то подобное, я лично тебя пристрелю, это ты понимаешь?

Войцех кивнул. Список желающих лично его пристрелить пополнялся с каждым днем.