Чёрная стая

Записка

— Вот такие боги мне нравятся! — Войцех отложил книгу и подмигнул сидящему напротив молодому серьезному мужчине с печальным умным взглядом, светлыми усами и пушистой бородкой, — если в кого и верить, то в них.

— И в чем же, по-твоему, их преимущество? — мужчина склонил голову, всем видом выражая внимание к собеседнику. — В доступности или в нетребовательности к нравственным нормам?

— С ними можно договориться, — рассмеялся Войцех, — в этом ты прав, Иоахим. Но, главное, с ними можно сразиться. И даже победить. Вот уж, поистине, бессмертная слава.

Он взял в руки книгу, дешевое издание «Эдды» в коленкоровом переплете, нежно погладил тонкими пальцами, снова положил на стол.

— Подумать только! В другое время эта книга сделала бы тебя богачом, Лелевель.

— Не преувеличивай, — пожал плечами Иоахим, — это всего лишь перевод с комментариями. Даже не с древнеисландского, а с французского и немецкого переводов. Компиляция, не более того. Но я рад, что тебе нравится. Ужинать хочешь?

— Конечно, — поспешно ответил Войцех и тут же залился стыдливым румянцем.

Его новый знакомый, хотя и жил в собственном каменном доме в Старом Городе, был небогат, а обуявший выздоравливающего Шемета волчий аппетит весьма заметно сказывался на количестве поглощаемой за обедом пищи. Впрочем, сам гостеприимный хозяин ни разу не дал ему понять, что это хоть сколько-нибудь обременительно.

За неделю, прошедшую со дня побега, Войцех многое успел передумать. И даже обсудить с новым знакомым, которого в мыслях все чаще назвал другом. Первым удивившим Шемета открытием стало его местопребывание. Зачем таинственные похитители привезли его в столицу Варшавского герцогства, он ума приложить не мог. Еще больше беспокоили Войцеха мысли о мистическом исцелении. Но, в конце концов, он пришел к выводу, что не все, не поддающееся рациональным объяснениям, иррационально. В магию и колдовство Шемет не верил, но в том, что не признаваемые наукой методы могут приносить реальные плоды, убедился еще в детстве, когда старая Янка пришепетыванием и наговорами вылечила ему бородавки, вылезшие после возни с пойманной в пруду жабой.

На него воздействовали не молитвой и заклинаниями, и, хотя ничего из известных Войцеху врачебных метод не походило на это ужасающее лечение, результат себя оправдал. Задавать вопросы было все равно некому, и Шемет решил принять это, как необъяснимый, но вполне естественный факт.

Гораздо больше его беспокоила причина, по которой за ним следили, а потом и похитили, пусть даже с благородной целью спасти ему жизнь. Голос того, кто просил за него, произнес слово «Ученик». В голове Войцеха оно связывалось с тайными масонскими ложами, еще более тайными и древними герметическими орденами, о которых он знал совсем уж мало, и прочими средневековыми историями. Все это попахивало шарлатанством и мистикой, но и политическими заговорами тоже. В последних Шемет решительно участвовать не хотел и потому с обреченным вздохом отказался от надежды выяснить, в чем дело. Главное было в том, что он обрел свободу, и терять ее более не намеревался.

Теперь, когда ему больше не угрожала опасность быть против воли втянутым в какие-то темные дела, Войцех вполне чувствовал благодарность к неизвестным спасителям. И не только за то, что был цел и невредим. Если бы не похищение, не оказаться бы ему в Варшаве, не познакомиться бы с Лелевелем. Сызмальства окруженный просвещенными и образованными людьми, блистающими умом и талантами, Шемет с первого же серьезного разговора понял, как ему повезло. Молодой ученый, серьезный и скромный, по первому впечатлению не интересующийся ничем, кроме своих древних манускриптов, не раз поражал Войцеха неожиданностью высказываний, трезвостью взглядов, неоспоримой логичностью рассуждений. Общение с ним давало возможность задуматься над вопросами, которые давно беспокоили Шемета, принять решения на будущее, сделать еще один шаг по пути свободы. И первым таким шагом стало само определение свободы, возникшее в одной из долгих дружеских бесед.

— Стало быть, свобода — это главное для тебя? — спросил тогда Лелевель. — Делай, что хочешь, вот и весь закон? А как же долг, обязательства? Это что же, неволя?

— Тот, кто делает только то, что хочет, — парировал Войцех, — зачастую раб своих желаний. Иногда свобода в том, чтобы не делать того, что хочешь, во имя чего-то большего. Или делать то, чего не хочешь. Но с одним условием.

— С каким же? — с усмешкой спросил Иоахим. Он словно знал ответ, но хотел, чтобы Войцех нашел его сам.

— Выбор остается за тобой. Свобода — это возможность выбора.

— И что же ты выберешь сейчас? — уже серьезным тоном поинтересовался Лелевель. — Для тех, кто тебя знал, ты мертв. Хорошая возможность начать все сначала, по собственному выбору.

— Возможность выбирать не исключает готовности следовать разумному совету, — усмехнулся Войцех, — съезжу домой, поговорю с отцом. Но сложа руки точно сидеть не буду.

— Намекаешь, что я должен был выбрать сторону и взять в руки оружие? — недовольно нахмурился Иоахим. — Иногда лучший выбор — это бездействие. Я не вижу той стороны, на которую готов был бы встать.

— Твое оружие — перо, друг мой, — покачал головой Войцех, — а мое — сабля. Негоже сражаться тем, чем владеешь неумело. Главное, решить за что. И тут мы в одинаковом положении, Иоахим.

— Возможно, ты прав, — вздохнул Лелевель, — но тянуть с решением не стоит. Ты когда ехать думаешь?

— Как можно скорее. Вот только не знаю, как мне добираться. Ни денег на дорогу, ни коня, ни паспорта. Война кругом. А мы даже толком не знаем, что там происходит.

— Не торопись, — Иоахим в задумчивости забарабанил пальцами по столу, — я попробую поговорить с теми, кто может знать новости не из официальных бюллетеней. И постараюсь найти способ снабдить тебя документами. Неделю потерпишь?

— Это ты меня терпишь, — рассмеялся Войцех, — спасибо, друг мой.

В первые дни, после того, как Войцех рассказал Лелевелю о всех странных перипетиях, приведших его в Варшаву, Иоахим, предпринимая все мыслимые меры предосторожности, не раз наведывался в глухую улочку, где подобрал истощенного Шемета, чтобы разведать, не ищут ли его таинственные похитители. Но те, похоже, смирились с потерей пленника, и через некоторое время Войцех решился ненадолго и днем покидать дом нового друга. Отросшую за время походов и болезни бородку он сбрил, но усы оставил свисающими до подбородка, по польскому обычаю. Серый сюртук и слегка потертый зимний плащ с плеча Иоахима изрядно преобразили Шемета, и он не слишком опасался быть узнанным. Да и узнавать его, кроме владельцев черной кареты было некому.

Варшава произвела на Войцеха двойственное впечатление. Возможно, ей не хватало Петербургского блеска, его одетых гранитом набережных и широких площадей, способных вместить для парада целое войско. Но европейский лоск польской столицы был отшлифован временем и привычкой. Уютные кофейни, заполненные до отказа в морозные декабрьские дни, привлекали не только светскую публику, но и простых горожан, хорошенькие панночки в меховых капорах гуляли под руку со студентами, руки и передники у рыночных торговок были непривычно чисты.

Особое наслаждение Шемет испытал в лазенках, городской купальне, расположенной близ Пражского моста. В комнате, убранной зеркалами и диванами, уже было приготовлено все необходимое — полотенца, гребни, щетки и губки, душистое мыло. Огромная ванна, обложенная свинцом, наполнялась из двух кранов холодной и горячей водой. Войцех блаженствовал чуть не два часа и вышел оттуда сияющий, как полная луна летней ночью.

После лазенок друзья направились к Висле, где в лучах лунного света, заливавших хрустальный лед, скользили на коньках веселые парочки, под звуки полкового оркестра. Близилось Рождество, и город веселился, словно забыв о нависшей над ним тревожной участи.

А тревожиться было о чем. Наполеон из Парижа, куда он бежал из Вильно по паспорту на имя Коленкура, слал приказы уже не существующим армиям, повеления вооружать области, уже захваченные русской армией, возобновившей свое наступление на запад, к Кенигсбергу и Варшаве, призывал к всеобщему сопротивлению, на которое уж ни у кого не было сил. Корпус Понятовского, последние остатки польской армии, отходил вместе с отступающими без боев австрийскими войсками. Лучшие сыны Польши и Литвы полегли на полях чужих сражений — в Италии, Испании, России. Некому было становиться под ружье, лететь в лихую атаку с пикой наперевес. Обескровленная и растерзанная Польша в который раз ложилась под ноги победителю.

Прихода русских войск Войцех решил не дожидаться. Хотя по его сведениям Гродненский полк в составе корпуса Витгенштейна наступал на Мемель и Кенигсберг, в рядах армии Кутузова у него было достаточно знакомцев, чтобы опасаться быть узнанным. Свою неизбежную гибель и чудесное спасение Шемет счел достаточным основанием не возвращаться в полк, не сомневаясь, что его внесли в списки погибших. Он все еще горел желанием сражаться против Бонапарта, но готовности служить русскому царю более не испытывал.

Тем более Войцех не желал связывать свою судьбу с гибнущим Герцогством. Титул и имя могли открыть ему дорогу во дворец любого магната, и теперь, когда будущее казалось таким зыбким и неопределенным, каждый был бы счастлив оказать ему дружескую услугу, помогая добраться домой. Но Шемет решил не принимать на себя обязательств, в желании исполнить которые он вовсе не был уверен. Зато с готовностью принял предложение Лелевеля свести его с еврейским банкиром, который под поручительство пана Иоахима о том, что граф действительно тот, за кого себя выдает, ссудил его суммой, вполне достаточной для путешествия в Мединтильтас.

До отъезда оставалось всего несколько дней, когда Войцеха вновь одолело любопытство. Ему очень не хотелось покидать Варшаву, хотя бы не попытавшись выяснить, кто и зачем преследовал его от самых Тельш. А, возможно, и ранее, сказал он себе, ведь то, что он не замечал слежки прежде, не говорило о том, что ее не было.

Воодушевленные мыслью о том, что загадочные незнакомцы все свои дела вершили по ночам, друзья, переодевшись в крестьянское платье, решились навестить особняк, откуда Войцех две недели назад бежал. Уже издалека дом произвел на них впечатление опустевшего. Окна все еще были закрыты ставнями, ворота заперты, но свежевыпавший снег перед ними не пятнал ни единый след, а из кирпичных труб не вилась даже легчайшая струйка дыма.

Калитка легко поддалась, отворившись во двор, и Войцех, стараясь ступать как можно тише, вошел в нее. Двор тоже был запорошен снегом, на парадной двери висел огромный амбарный замок, говоривший о том, что хозяев либо нет дома, либо они очень хотят, чтобы незваные гости в это поверили. Удрученный Войцех совсем уж собрался повернуть назад, тем более, что и Лелевель не горел желанием проникать в чужой запертый дом, как вдруг из конюшни по правую руку от ворот до него донеслось знакомое ржание.

Шемет, презрев осторожность, бегом припустился на звук, рывком распахнул двери конюшни, и бросился в дальний конец, где, нетерпеливо перебирая ногами в стойле, стоял Йорик. В кормушке овса оставалось уж на донышке, вода в поилке покрылась тонкой коркой льда, но конь выглядел здоровым и крепким. Очевидно, похитители вели его с собой от самого Дунашева, привязав за каретой.

Шемет огляделся, обнаружил в конюшне уздечку и седло, словно поджидавшие его прихода. В седельной сумке, кроме щетки и скребницы, нашлись отцовские письма, которые он возил с собой всю дорогу. И записка в плотном конверте серой бумаги. «До встречи». Ни имени, ни подписи — ничего. Но Войцех не сомневался, что записка предназначалась ему. И в том, кто ее оставил, тоже.

Накануне отъезда Войцеха друзья заказали в кухмистерской славный ужин, и зеленый штоф с водкой украсил накрытый белой скатертью стол. Разговор то уходил в седую древность, когда Лелевель рассказывал Войцеху о славных деяниях рыцарей Речи Посполитой — поляках и литовцах, объединенных общей судьбой, то забегал вперед, в далекое будущее, тревожное и полное надежд. Но всегда возвращался к событиям сегодняшним, к тяжкой године испытаний и горя.

— Страна — это ее народ, — говорил Лелевель, сверкая глазами из-под сдвинутых бровей, — а народ — это язык и история. Во мне и капли поляка нет, если по крови судить. И все же, это моя страна, мой народ. Я жизнь положу на то, чтобы она вновь обрела достоинство и свободу. Но разве может быть свободна страна, если не свободен народ?

— Мой отец говорит, что раба и господина связывает одна цепь, — кивнул Войцех, — и я с ним согласен. Граф сейчас торопится завершить освобождение крестьян до того, как Мединтильтас, возможно, окажется по другую сторону границы. А ведь еще надо успеть переделить землю. Что за освобождение без надела землей?

— Не говори об освобождении, ибо человек не принадлежал и не принадлежит тебе, и ты его не освобождаешь, — горячо отозвался Иоахим, — не говори о наделении, ибо ты ничего не даешь, поскольку он владеет. Своди с ним честно счеты и ликвидируй тягостные узы, связывающие его владение с твоим.

— Хорошие слова, Иоахим, — улыбнулся Войцех, — давай за это выпьем. За честную игру.

— Заговорил, как англичанин, — рассмеялся Лелевель, разливая по чаркам водку, — может, тебе к Веллингтону податься?

— Далеко, — вздохнул Шемет, — да и зачем? Скоро вся Европа заполыхает войной. Тиран слишком долго навязывал народам свою волю. Что выиграла Польша под его рукой?

— Возможность отомстить за залитую кровью Варшаву, — Лелевель сжал кулаки так, что костяшки побелели, — за поднятых на штыки младенцев, за изрубленных суворовскими гренадерами стариков и женщин. Но местью не проживешь. На ней не построишь будущего.

— Простить? — Войцех почувствовал, как в груди поднимается ледяной вал ненависти к предателю, ушедшему от справедливого возмездия. — Это не по мне. У меня тоже есть счет, и я клянусь, он будет оплачен.

— Любой ценой? — возразил Иоахим. — Пусть ценой твоей жизни, пусть так. Я признаю твое право. Но если тебе для этого придется поступиться будущностью твоей семьи, разве ты выберешь месть?

— Не знаю, — вздохнул Войцех, — это умозрительные рассуждения. Вряд ли до этого дойдет. Давай не будем говорить обо мне.

— Как бы там ни было, — согласно кивнул Лелевель, — счет оплачен. Время ненависти прошло. Но время борьбы за свободу — нет. Сменить одного тирана на другого — это ли путь, которым мы пойдем? Мы, одними из первых принявшие конституцию? Мы, чья вольность стала нашей погибелью, потому что наши соседи не смогли простить нам такого примера? Нет, господин граф, мы еще поднимем оружие. Против всех тиранов, против всех, кто признает рабство законным.

— До этого еще далеко, — заметил Войцех, — а война идет уже сейчас. Я знаю, где враг. Но не уверен, под чьими знаменами мне следует с ним сразиться.

— Возможно, Пруссия восстанет против непрошеного союзника, — усмехнулся Иоахим, — тоже, конечно, не республика свободы, равенства и братства, но, все же не такая душная тюрьма, как Российская или Австрийская Империи. Подумай над этим.

— Подумаю, — твердо ответил Войцех, — главное ведь не за кого, а за что сражаешься. Может быть мне придется когда-нибудь сражаться и против пруссаков на стороне французов. И я даю тебе слово, Иоахим, что, где бы я ни оказался, я всегда буду драться только за одно — за свободу. За нашу и вашу свободу.

— Хорошие слова, — кивнул Лелевель, — пожалуй, я их запомню.