Чёрная стая

Темный ангел

К назначенному для окончания перемирия сроку Черную Стаю перевели в Лауэнбург, для прикрытия переправы через Эльбу. На высотах впереди города союзники начали сооружать оборонительные шанцы, но к середине августа их строительство все еще не было закончено. Пехота, с тремя двухфунтовыми пушками, составлявшими всю артиллерию авангарда Северной армии, заняла шанцы, кавалерия расположилась на квартирах в самом городе, готовая в любую минуту выступить в тыл неприятелю.

Договором предусматривалось, что военные действия начнутся не ранее, чем через неделю после объявленного срока окончания перемирия. Но в Силезии генерал фон Блюхер, весьма вольно толкуя данные ему в Главной квартире указания, занял нейтральную полосу, не дожидаясь, пока французы, истощавшие страну бесконечными реквизициями и неприкрытым грабежом, разорят эти земли, не оставив Силезской армии ни крохи хлеба, ни торбы с овсом.

Действия Блюхера Войцех в душе горячо одобрял, чего нельзя было сказать о его отношении к собственному главнокомандующему. Принц Бернадот, приведший с собой из Швеции двадцать тысяч солдат, берег их пуще зеницы ока, зато прусские войска, во многом состоявшие из необученного и необстрелянного ландвера, ставил на передовые позиции, а к набегам русских казачьих полков на мирные поселения Мекленбурга относился более чем снисходительно.

К тому же Бернадот возбудил всеобщее недовольство прусского офицерства, составлявшего наибольшую часть подчиненной ему армии, открыто порицая действия даровитого и поседелого на службе генерала фон Бюлова, чей корпус прикрывал подходы к Берлину, и, не скрывая своих намерений при первой же серьезной опасности оставить прусскую столицу.

После благополучного Рацебурга, где добровольцы вполне сносно жили на выданное британским правительством денежное довольствие, Лауэнбург встретил их довольно холодно. Разоренные реквизициями и «твердыми ценами» жители не продавали продовольствие ни за какие деньги, его попросту с трудом хватало, чтобы прокормить семью. Слабый казачий полк[19], прикомандированный к корпусу фон Лютцова, пустился было в набеги по окрестным хуторам, но после того, как майор приказал расстрелять двоих мародеров, пойманных с поличным черными егерями, вылазки прекратились.

Войцех, вместе с остальными сидевший на скудном пайке из брюквенного супа с плававшими в нем говяжьими хрящиками, в эти дни неимоверно страдал. Не столько от голода, к трудностям походной жизни ему было не привыкать, сколько от неутолимого и неотступного желания. В одном из разговоров Дитрих упомянул розовый вестфальский окорок, который в детстве стянул с кухни, чтобы накормить собак на отцовской псарне, и Шемет просто заболел.

Ветчина грезилась ему наяву, снилась по ночам, ее запах преследовал его повсюду. Во рту то и дело набегала слюна, в глазах рябила желтовато-розовая, истекающая прозрачной слезой нежная мякоть. В кармане звенели монеты, присланные из Берлина с нарочным, но купить на них можно было разве что той же брюквы.

К десятому августа, объявленному последним днем перемирия, в Лауэнбург прибыл передвижной магазин, для пополнения корпусного обоза. Возы вышли из Варшавского герцогства еще весной и тащились через переполосованную войной Пруссию четыре месяца. Черствые сухари, чуть тронутая плесенью крупа, подтаявшие по жаре сахарные головы. И водка.

Впрочем, кое-что другое там тоже нашлось.

— Отойди, кому говорю, — на чистом русском языке проворчал возчик, лениво замахнувшись кнутом на одного из любопытствующих, — не про тебя припас. Сказано, для их благородий, господ офицеров. Чтобы, значит, к французам снова не перебежали.

— Это кто тут к французам бегал? — возмутился Войцех, подходя к тяжело нагруженному фургону. — Кнут-то убери, братец. Тут в рядовых и князья ходят, как бы тебе не промахнуться.

— Да я что? — добродушно ответил возчик, обрадованный, что среди безъязыких басурман нашлась хоть одна родная душа. — Велено под расписку офицерское довольствие сдать. Вот, дожидаюсь, кто у меня его примет.

— А что везешь-то, хоть знаешь? — поинрересовался Шемет, пытаясь украдкой заглянуть под плотную холщовую крышу. — Сухари посвежее?

— Знаю, как же, ваше благородие, — кивнул мужик, — лакёр там, в ящиках, соломой обложенный. Велено было не побить по дороге. В других вон возах мучица белая, хлебушек печь, крупа, значит, эта… Рисовая. Говорят, от живота шибко помогает. А у меня еще солонины пару бочонков имеется, я нюхал-нюхал — вроде, не протухла.

— Солонина, говоришь? — во рту снова набежала слюна. Не вестфальский окорок, конечно, но измученному грезами Войцеху было уже почти все равно. — Как же вы ее довезли?

— Как есть, побожиться могу, — осклабился возчик, — мы-то месяц назад выехали, вишь, ваше благородие, лошадки побойчее, возы полегче. В дороге магазин нагнали. Не протухла.

— А откуда же везли? — от волнения Войцеху приходили в голову все новые вопросы, в ожидании, пока интендант примет драгоценный груз для офицерской кухни.

— Так из самой Варшавы, — похвалился возчик, одергивая пыльный армяк, — споро доехали, ваше благородие, не сумлевайтесь.

— И как там в Варшаве? — Войцеху вспомнился Лелевель, и в горле запершило от волнения.

— Вестимо как, — ухмыльнулся возчик, — голодно. Бонапартия кормили, теперича пусть нас попотчуют. Все, почитай, вывезли. Муку, овес, мясо, водку. Солонинки вот насолили. Знатная солонинка, ваше благородие, пальчики оближете.

— Не стану я ее есть, — мрачно процедил Шемет, — и ликер этот пить не стану. Стрелять в тех, кто под бонапартовым знаменем в бой пойдет, — буду. А кровью упиваться, как упырь, не стану, с голоду помру, а не стану. Клянусь!

Он резко развернулся на каблуках и пошел прочь, оставив возчика сидеть с отвисшей от удивления челюстью.

Маршал Даву, в подчинении которого находился 13-й французский корпус и датский контингент, назначенный для содействия французам на Нижней Эльбе, открыл действия немедленно после окончания срока перемирия. Тремя колоннами по три тысячи человек, в сопровождении шести орудий, неприятель выдвинулся за демаркационную линию по направлению к Мёльну и Лауэнбургу. Стоявший в Мёльне казачий полк был застигнут врасплох и отступил без больших потерь. Основной удар французов пришелся по Лауэнбургу.

Утром семнадцатого августа эскадрон патрулировал левый берег Штекница в окрестностях местечка Гёттен. Замену Шемету пока не прислали, и Войцех все еще возглавлял эскадрон, неторопливо рысивший вдоль узкого канала, соединявшего Траве и Эльбу, старого соляного пути из Лауэнберга в Любек. Жаркий и душный августовский полдень предвещал вечернюю грозу, рубаха липла к спине, волосы под фуражкой взмокли от пота.

Подлетела Клерхен, за ней, попарно, отряд посланных в разведку фланкеров.

— Казаки! — отрапортовала девушка, резко осадив коня. — С севера. Скачут сюда.

— Мёльн, — тут же сообразил Войцех, — чертовы лягушатники вошли в Мёльн. Дождемся казаков — и в Лауэнбург.

Он повернулся к Дитриху.

— Десять минут на отдых. Проследить, чтобы фляги были полные, оправиться. До Лауэнбурга остановок не будет.

Казаки на взмыленных мохнатых лошадках задержались едва на пять минут, только чтобы сообщить, что Мёльн сдан без боя превосходящим силам противника, и они направляются в Бойценбург, в распоряжение генерала Теттенборна, командующего иррегулярной русской кавалерией Северной армии. Войцех замысловато выругался, вызвав уважительный взгляд казачьего полковника, и, вскочив на Йорика, повел эскадрон на юг.

К Лауэнбургу они добрались в сгущающихся сумерках и обогнули его с востока, войдя в город незаметно для французов. По улицам тянулись возки и телеги с домашним скарбом — многие горожане покидали свои дома, надеясь пересидеть осаду в ближайших поселениях. Другие забились по подвалам и погребам, напуганные артиллерийской канонадой, и только теперь, под покровом ночи, прервавшей боевые действия, решились высунуться наружу.

Навстречу вошедшему в город эскадрону, как чертик из табакерки, выскочил лейтенант Хайде, из второго пехотного батальона. Черный мундир серел пороховой пылью, на бледном усталом лице виднелись полоски сажи, довершая инфернальное сходство.

— Майор в штабе, — сообщил он Войцеху, — вместе со старшими офицерами. Я принял командование обороной Лауэнбурга на себя.

— Как держимся? — обеспокоенно спросил Войцех, спешиваясь. — Много их?

— Тысячи три, — скрипнул зубами Хайде, — утром было. При четырех пушках. А у нас их только три, по одной на каждой из флешей. Фейерверкер Гертнер замаялся между ними бегать, никто из прислуги орудия наводить не умеет. Тирольские стрелки Ридля засели во рву перед укреплениями. Задали жару французам, еще с утра.

— Приступом брать пытались?

— Да нет, — пожал плечами Хайде, — вышли из леса, расположились, как у себя дома. Подкреплений ждали, не иначе. Егеря наши не выдержали, оставили позиции и ударили на них. Загнали обратно в лес. Но оттуда их встретили сильным картечным огнем, пришлось на флеши отходить.

— Покормите? — вздохнув, спросил Шемет. — Толку от нас на флешах нет, но в разведку съездим. Посмотрим, что там у них с подкреплениями.

— Поделимся, — улыбнулся Хайде, — супом из солонины и сухарями.

— Я, пожалуй, только сухари с собой возьму, — обреченно ответил Войцех, — в пути погрызу. Время не терпит.

Сведения, привезенные гусарами, оказались неутешительными. К утру французы усилились до пяти батальонов при шести пушках и снова пошли на приступ. Несмотря на слабость калибров люцоверской артиллерии, Гертнеру удалось подбить два неприятельских орудия, а тирольские стрелки и прусские егеря не только отразили приступ, но выбили противника с занимаемой им высоты. Несколько часов спустя, войска Даву, усилившиеся двумя свежими батальонами, снова попытались взять флеши, но были отбиты с изрядным уроном.

Эскадрон все это время просидел в городе. Бросить сотню сабель на пять пехотных батальонов по изрытой ядрами земле было бы верхом глупости и ненужной бравады. Но ожидание давалось гусарам нелегко, Войцех, несмотря на проведенную в разведке ночь, так и не смог уснуть и с тихой улыбкой смотрел на Клерхен, задремавшую между фон Таузигом и Эрлихом прямо на сеновале конюшни.

— Сдам командование — отосплюсь, — вполголоса пообещал себе Шемет.

К вечеру показался гонец от генерала Теттенборна. Мосты через Штекниц велено было держать еще день, с этой же целью генерал оставил ротмистра графа Ботмера с пятьюдесятью казаками у разрушенного моста близ Блюхена. Затем следовало отходить к Хагенову, в семи немецких милях к востоку от Лауэнбурга, на соединение с корпусом Вальмодена.

Девятнадцатого августа, еще до рассвета, французы снова атаковали укрепления и овладели ими. Защитники Лауэнбурга, потерявшие за три дня одиннадцать офицеров и четыре сотни нижних чинов, в боевом порядке оставили город. Гусарский эскадрон прикрывал отход пехоты, короткими наскоками тревожа нерешительно наступающих французов, пока пруссаки не отошли на изрядное расстояние, фланкеры Клары не расстреляли все патроны, а у всадников не задрожали сабли в судорожно стиснутых руках.

Первый успех был на стороне французов. Вальмоден отошел к востоку, перенеся свою главную квартиру в Хагенов. Даву расположился в Шверине, и в боях наступило недолгое затишье.

После отступления Черная Стая растянулась по квартирам в маленьких селениях от Хагенова до Вёбеллина. Едва обустроившись, фон Лютцов получил сведения о большом французском обозе с сильным пехотным прикрытием, следовавшем из Гадебуша в Шверин. Взяв с собой два гусарских эскадрона и человек пятьдесят казаков, а также небольшой отряд егерей и тирольских стрелков, майор двинулся на север.

В ночь с двадцать пятого на двадцать шестое августа отряд скрытно расположился в лесу близ местечка Розенхаген. Настроение у Черной Стаи было самое боевое, несмотря на вынужденное отступление перед Даву. Накануне в Вёбеллин дошли сведения, что фон Бюлов, ослушавшийся прямого приказа Бернадота, предписывавшего сдать Берлин без боя, остановил войска маршала Удино на подступах к прусской столице, под Гросбереном, и радостные известия весьма подняли боевой дух лютцовской дружины.

Офицеры провели ночь в маленьком особняке в поместье Готтесгабе, где старый хозяин, отправивший к Блюхеру троих сыновей, радушно принимал дорогих сердцу гостей. Фон Лютцов был суров и собран, Людвиг Ян воинственно поглаживал седую бороду, Петерсдорф задумчиво вертел в пальцах погасшую трубку. Теодор Кернер, полный боевого задора, смеялся и шутил, а потом и вовсе сел за фортепьяно, чтобы исполнить друзьям «Песнь меча», которую сочинил накануне. Войцех с улыбкой глядел на юного поэта и чеканные строки звенели в его сердце.

Офицеры вернулись к отряду перед самым рассветом. Вскоре передовые посты доложили о приближении обоза, и фон Лютцов отдал приказ к атаке.

Казаки, вылетевшие из рощицы с посвистом и криком наперерез обозу, остановили транспорт. В наступившей суматохе некоторым возчикам удалось обрезать постромки и скрыться с поля боя, уведя с собой лошадей и оставив повозки в добычу казакам, тут же принявшимся потрошить груз. Но французская пехота, засевшая во рвах по сторонам дороги, открыла огонь по дебушировавшим из леса гусарам.

Войцех, стиснув зубы и сжав в руке эфес, повел эскадрон в атаку. Места для разгона не было совсем, лошади шли крупной рысью и не успели перейти в галоп, когда французские мушкеты встретили их оглушительным залпом.

— Доннерветтер! — прогремел Дитрих. Пуля оцарапала ему бедро, и шальная улыбка сменилась гримасой боли, но шага фон Таузиг не сбавил.

— Прорвемся! — ответил Войцех, и Йорик перелетел через ров, прямо над головами пригнувшихся в ужасе французов, направляясь ко второй линии стрелков, прижавшихся спиной к возам.

Фланкеры, сделавшие короткий круг для перезарядки карабинов, вернулись и помчались вдоль рва, расстреливая осмелившихся высунуться пехотинцев почти в упор. Егеря, спешившись, вели огонь двумя линиями, по-английски, а тирольские стрелки меткими одиночными выстрелами поддерживали залповый огонь.

Под молниями гусарских сабель и градом егерских пуль неприятель дрогнул и пустился бежать. Фон Лютцов отрядил в погоню небольшой отряд под предводительством Кернера, бросившегося за отступающим врагом со всею горячностью юности. Из кустов, справа от дороги, раздался залп, и поэт, даже не вскрикнув, упал с коня.

— Герр лейтенант! Войцех! Войцех чертов Шемет!

Голос Клары выдернул его из красной пелены, и Войцех, тяжело дыша, огляделся. Мертвые французы лежали на земле в самых живописных позах, копыта Йорика скользили по липкой от крови земле. Доломан, впрочем, на этот раз был девственно чист, Шемет рубил, наклонившись с коня.

— Как Теодор? — прохрипел он, принимая из рук Клерхен флягу с водой.

— Прострелен живот, перебит позвоночник. Он без сознания, — Клара стиснула зубы и выдохнула, — не жилец.

— Темный ангел вознесется к свету, — нараспев произнес Войцех, — светлый ангел… Что за черт? Я не желаю ни в какую вечную тьму. Пусть катится к дьяволу со своими предсказаниями.

— Кто? — удивленно вскинула тонкую бровь Клара.

— Не знаю, — словно во сне проговорил Войцех, — теперь уже не знаю.