Чёрная стая

Лекарство от сплина

Дорога домой затянулась почти на месяц. Коня Войцех берег, себя тоже понапрасну не утруждал, воспоминания о бешеной скачке к Лейпцигу до сих пор отдавались болью в спине. Майское солнце к полудню припекало изрядно, на полях зеленели всходы грядущего урожая, Германия трудилась в поте лица, приходя в себя после тягот военного времени. О Польше Шемет старался пока не думать, даже дорогу выбрал северную, чтобы бессильная боль не терзала сердце. Но совсем забыть о войне не получалось. В трактирах и на постоялых дворах инвалиды на деревяшке или с крюком вместо руки собирали рассказами о сражениях стариков и безусых юнцов, молодые женщины в черном с печальными глазами восседали на передках тянущихся на рынок возов, сменив не вернувшихся мужей, хлеб прошлого урожая шел пополам с мякиной.

Поначалу он писал Линусе почти каждый день. Короткие, как ночь перед разлукой, страстные письма, в мельчайших чернильных брызгах торопливо летящего пера. Уже в Кельне, где он остановился на пару дней, чтобы дать отдых Йорику, его поджидала обогнавшая неторопливого всадника почта. Каролина писала об оттенках цветущего миндаля, о ласточках, свивших гнездо над ее окном, о шарманщике, будившем ее ранним утром песней о сурке. Ни слова о любви. Войцех испугался, помрачнел, перечитал каждую строчку. Вгляделся в рисунки, вложенные в письма — маленькие пейзажи пером, склоненные к воде ивы, березы, метущие косами луговые тропки. На рисунках была Литва, печальная, далекая, желанная. Каролина держала слово и в своем неподдельном горе хранила верность покойному мужу даже в мыслях. Но рисунки дышали любовью, которой полнилось сердце. И Войцех принял это, как добрый знак. Теперь он писал реже, раз-другой в неделю. О городах и людях, о зеленых полях и летящих над дорогой птицах, возвращающихся из дальних краев. И в каждом слове была надежда.

Дома Войцеха на этот раз ждали. Уже с дороги он слышал радостные возгласы дворовых мальчишек: «Паныч, паныч приехал!» Шемет все еще числился тут в «панычах», в роль полноправного хозяина Мединтильтаса в свой прошлый приезд он войти так и не успел.

Челядь высыпала на крыльцо, окружив сияющую радостью Жюстину, сменившую траур на белую кисею. И это тоже показалось Войцеху добрым знаком. Рядом стояла, довольно позвякивая вернувшимися на пояс ключами, седая сгорбленная старуха с крючковатым носом и пронзительным всевидящим взглядом. Янка получившая повышение из нянек в ключницы, когда старый граф с сыном отбыли в Петербург, пришлой француженке свое место уступила неохотно, но госпожой графиней ее признала безоговорочно, служа новой хозяйке с не меньшей ревностью, чем покойному пану Яношу. По другую руку Жюстины белокурый крепыш рвался с рук краснощекой молодки в белом фартуке, и Войцех, впервые увидевший брата, кинулся к нему, подхватил, подбросил в воздух. В испуге оглянулся на Жюстину, но та только улыбнулась и кивнула.

— Добро пожаловать домой, — сказала она по-польски, старательно выговаривая слова, — мы ждали и верили.

Войцех опустил малыша, немедленно уцепившегося за нянькину юбку, на землю и низко склонился, целуя руку Жюстины.

— Спасибо.

Дни полетели золотой беспечальной чередой. Прогулки до ближайшей почтовой станции, верхом или в возке, куда Войцех брал с собой Жюстину и Тадека, объезд полей и лесных угодий, неспешные и обстоятельные беседы с герром Миллером, управляющим, охота, вечера в библиотеке с книгой. Войцех, к вящей радости поселян, сдержал данное Дитриху слово и облачился в кунтуш и даже начал отпускать усы на польский манер, пока Тадек с радостным визгом не обнаружил, как весело за них дергать. Подумав, что усы все равно придется сбривать, Войцех пока что оставил ставшую уже привычной узкую полоску. Лето пахло медовой травой и покоем. А во сне ему навстречу летели высокие белые облака, и ветер тонко звенел в невидимых глазу струнах.

— И кто здесь непоседа? — строгим голосом спросил Войцех, делая страшные глаза. — Кому не хочется сказку на ночь?

Тадек, ничуть не испугавшись, плюхнул пяткой, и брызги из корыта, где Эгле купала его перед сном, разлетелись во все стороны.

— Вояка, — усмехнулась Янка, — и ты так же бушевал. Оба в деда пошли, непоседы. Кудри золотые, глаза голубые, а в глазах — бесята прыгают. Гляди, и бибис у него морковкой. Тоже, небось, тыкать будет куда придется, как братец старший. Ишь, разошелся.

Войцех залился краской, прикусил губу. Спорить с Янкой он до сих пор опасался.

— Что ж разрумянился-то? — не унималась ключница. — Дело молодое, гуляй, дитятко. Девки-дуры уж все локти искусали, тебя дожидаючись.

На этот раз Войцех не выдержал.

— Я же говорил тебе, Янка, что женюсь, — сдерживая гнев, процедил он, — следующей весной в Париж за невестой поеду.

— Женюсь, — протянула старуха, — женюсь. Знаем, слыхали. На вдове старого пана Жолкевского. Будто девки справной во всей Литве не нашлось. Далеко до весны-то. Поглядим.

— Не твоего ума дело, — отрезал Войцех и вышел, хлопнув дверью.

В спальне он улегся на постель, не раздеваясь, только сапоги скинул, положил руки за голову и задумался, глядя в лепной потолок. Кажется, происходящее начинало обретать смысл. Уже через пару дней его пребывания в Мединтильтасе, после того, как он объявил домашним о своих планах, весьма порадовав Жюстину, горячо расцеловавшую его в обе щеки за такие новости, дом наполнился молоденькими служанками. Вышитые сорочки по причине жаркой летней погоды открывали взгляду пышные формы, из-под подоткнутых юбок сверкали стройные ноги, лукавые взгляды и призывные улыбки сопровождали его на каждом шагу.

Да и в деревне Войцех не раз замечал, как молодые женщины с заговорщическим видом кивали на «паныча» своим младшим сестрам, видать, вспоминая проведенные с юным графом в стогу или на сеновале ночи. Сельскими радостями в прошлые приезды домой Войцех не пренебрегал, и слава о нем, похоже, шла немалая.

Нельзя сказать, что сельские прелестницы оставляли его совсем равнодушным. В мыслях была Линуся, в груди щемило от боли, голова кружилась от счастья. Рисунки и письма лежали у изголовья в резной шкатулке, и он не променял бы их на все золото мира. Но человеческая природа не ждет, пока любовь далеко, и в этом Войцех уже не раз убедился, когда какая-нибудь хорошенькая служанка дарила ему призывный взгляд.

О том, чтобы последовать этому призыву, конечно, не могло быть и речи. Дела давние поросли быльем, но теперь Мединтильтас ждал Линусю. И Войцех хорошо понимал, что при всей его осторожности ему просто везло. Ни разу к крыльцу замка не подбросили ночью пищащий сверток, ни разу родители загулявшей допоздна девицы не пришли к графу с требованием покрыть стыд хорошим приданым. Теперь даже мысль о том, что такое может случиться, приводила его в ужас.

И, все-таки, признался себе Войцех, к забавам с деревенскими проказницами всерьез относиться не получалось. С ними он был нежен и ласков и старался, чтобы у девушки остались самые сладкие воспоминания о проведенной с барчуком ночи. Невинное мужское тщеславие, простительная гордость умелого любовника. Но он мог даже не вспомнить лица наутро, и спроси его кто-нибудь, доводилось ли ему дважды обнимать одну девушку, только пожал бы плечами.

Бурным сентябрьским вечером Войцех помчался в Жолки, обгоняя грозу, не потому что проведенная там накануне ночь была лучшей в его жизни. Они недоговорили, недолюбили, не узнали друг о друге самого важного. В каждом прикосновении, в каждом поцелуе было обещание — завтра будет еще лучше, еще прекраснее, завтра я сделаю для тебя еще больше. Всю жизнь. Сколько сумею, сколько смогу. И что значил какой-то год в сравнении с целой жизнью?

Через месяц беззаботной счастливой жизни Шемет уже ощутимо страдал от неотвратимой деревенской скуки. Герр Миллер, педантичный и чопорный пожилой холостяк, прекрасно справлялся с текущими делами имения, и личное вмешательство графа могло бы только навредить работающему, как часы, хозяйству. Жюстина, все свободное время отдающая приходской школе и детскому саду, организованному по советам Фрёбеля, с которым она находилась в постоянной переписке, в советах Войцех не нуждалась.

Соседи, с которыми приходилось встречаться, исполняя светский долг, утомляли разговорами о видах на урожай, нелепыми суждениями о политике и сплетнями друг о друге. Хотя бы из списка завидных женихов Шемету удалось себя вычеркнуть, непрестанно напоминая о великом свадебном торжестве, ожидающем гостей в мае будущего года.

Первое время Войцех спасался от скуки охотой. Бешеная скачка по наливающимся золотом полям, хриплый лай борзых, удачный выстрел по прижавшему уши зайцу, петляющему среди колосьев, возвращали ему привычный азарт битвы, а звуки охотничьего рожка заменяли зов боевых труб. Заяц, ушедший за крестьянскую межу, спасал пушистую шкурку. Свои поля граф, к отчаянию герра Миллера, вытаптывал без зазрения совести. Но на охоте жизнью рисковал только заяц, и вскоре это занятие Войцеху тоже прискучило.

Лучшим лекарством от сплина для его деятельной натуры служил, пожалуй, Тадеуш Жильбер. Войцех часами мог возиться с братом, придумывая для него новые забавы, наблюдая, как малыш жадно познает жизнь, каждый день узнавая что-то новое, учась на набитых шишках и синяках, вслушиваясь в сказки, которые Войцех рассказывал ему перед сном. Но Тадек был еще слишком мал, и собеседник из него был, прямо скажем, неважный.

В середине июля Войцех отправился в Кенигсберг, где требовалось его личное присутствие на заседании аграрной комиссии, а после присоединился к Жюстине, воспользовавшейся оказией, чтобы сделать заказы в колониальных и мануфактурных лавках. На рыночной площади внимание Войцеха привлек парящий над крышами яркий воздушный змей, и с этой минуты его пребывание в Мединтильтасе обрело новый смысл.

Тадек, для которого была куплена новая игрушка, прочно стоял на земле маленькими ножками, и ему быстро надоело задирать голову, разглядывая далекий красно-желтый квадратик в высоком небе. Зато Войцех загорелся новыми идеями. Сны о небе не давали ему покоя, но в ангелов он не верил, парение души считал прелестной поэтической метафорой, а миф об Икаре — безнравственной назидательной сказкой, ограничивающей полет человеческой фантазии. Теперь он вспомнил, что читал о полетах монгольфьеров, и о смельчаках Пилатре де Розье и маркизе д'Арланд, впервые поднявшихся в небо в хрупкой корзине воздушного шара.

Всю следующую неделю Войцех провел на лугу, тщательно записывая свои наблюдения за поведением змея, поднимавшего в воздух различные грузы. Выводы следовали неутешительные, змей, способный поднять человека, должен был быть поистине огромным. И как его запустить, оставалось неясным. Впрочем, знаний для расчета ему, явно, не хватало, и Шемет засел за старые учебники математики, выписав из Кенигсбергского университета гору книг, которые могли бы ему пригодиться. В его письмах Дитриху жалобы на скуку сменились вопросами о воздухоплавании и физике. Ракеты Конгрива, распугавшие французов при Лейпциге, представлялись ему теперь в совершенно ином свете. Но как привести все эти разрозненные знания к общему итогу, он не знал, и пока что с упорством штурмовал зубодробительные высоты дифференциального исчисления.

Свои новые занятия Войцех излагал в письмах Линусе с присущей его увлекающейся натуре страстью, и в середине августа получил первый ответ. Из конверта выпал рисунок. Альбатрос, парящий над бурным морем. Скупые штрихи ясно передавали штормовой ветер, сияющее молниями грозное небо и несгибаемое упорство гордой птицы.

— Вишь, какой смелый.

Из-за плеча раздался хрипловатый голос Янки. Войцех и не заметил, как старуха подошла к столу.

— Это Линуся рисовала, — похвалился он, — для меня. Я ей написал, что хочу когда-нибудь взлететь на воздушном змее.

Янка не ответила, разглядывая рисунок.

— Любит она тебя, дитятко, — вздохнула ключница, — всем сердцем любит. Женись, Войтусь. Женись. Лучшей жены по всей Литве не сыщешь.

Войцех только улыбнулся в ответ. Но уже назавтра в покоях замка ему попадались только немолодые серьезные служанки в наглухо затянутых у шеи блузах, тщательно обметающие пыль с ваз и канделябров и не обращающие внимания на проходящего мимо юного графа.