Чёрная стая

Калангу

Начало февраля согрело Вену почти весенним солнцем. Променады и сады наполнились гуляющей публикой, сбросившей надоевшие шубы и длинные пальто, кафе спешно выставляли столики на открытые веранды, на крышах чирикали разухабистые воробьи и ворковали влюбленные голуби.

Изображать из себя голубя Шемет решительно не желал. Раутов и балов, продолжавшихся с заката до утра, несмотря на начавшийся Великий пост, он старательно избегал, дома появлялся набегами, на прогулках держался подальше от темных аллей и укромных гротов. Но Доротее удавалось застать его врасплох в самых неожиданных местах, и приезда Жюстины Войцех ожидал, как правоверный иудей пришествия Машиаха.

Сравнение это пришло ему на ум после того как он вместе с Исааком осмотрел предложенный на съем особняк. Хозяева уже уехали, дом им показывал привратник — старый еврей в поношенном лапсердаке с сальными пейсами, свисающими из-под потертой ермолки и насмешливо-грустным блеском в миндалевидных черных глазах. Еще в прихожей Шемет догадался, почему в трещащей по швам Вене этот дом уже неделю, как пустовал. Владельцев тревожила отнюдь не сохранность саксонского фарфора и богемского хрусталя в буфетной. На дверных косяках изысканными узорами поблескивали серебряные мезузы, в обширной библиотеке старинный шкаф был забит пыльными свитками Торы. В спальне над синим бархатным балдахином, укрывающим огромную резную кровать, золотом сияла Звезда Давида.

— Можешь не тревожиться, Исаак, — Войцех похлопал спутника по плечу, — по возвращении твои друзья найдут на месте все свои реликвии. Но ермолку за обедом носить не обещаю. Впрочем, креста на мне тоже нет, если это важно.

— Господь не требует веры, господин граф, — лукаво усмехнулся Шпигель, — вера или есть, или ее нет. Ни увещевания, ни пытки, ни посулы не помогут обрести веру. Но могут вынудить солгать. Честность и уважение к иному взгляду на вещи — кто мог бы требовать большего?

— Уж точно не я, — рассмеялся Войцех.

На первое заседание комиссии Войцех отправился с изрядным душевным волнением. Гумбольдт в самых общих чертах посвятил его в трудности стоявшей перед ним задачи. Далеко не все участники конгресса поддерживали идею отмены рабства и запрета работорговли. Испания и Португалия пугали дефицитом на рынке колониальных товаров, уменьшением доходов, прекращением налоговых поступлений. Представители Соединенных Штатов, присутствовавшие в Вене в качестве наблюдателей, ссылались на священное и нерушимое право частной собственности. К тому же многие поговаривали, что призывы к отмене работорговли — всего лишь прикрытие для стремления Великобритании еще более упрочить свое господство на море.

Еще в декабре английский адмирал Уильям Сидни Смит, представлявший в Вене низложенного шведского короля Густава IV Адольфа, организовал в парке Аугартен сбор средств на борьбу с рабством. Берберские пираты столетиями промышляли захватом судов в Средиземном море, продавая захваченных моряков в рабство в Северную Африку. Прозванный «шведским рыцарем» Смит, насмотревшись за время службы во флоте на зверства и жестокости пиратов и других торговцев живым товаром, и теперь горел желанием организовать крестовый поход против позорной язвы человечества, призывая к освобождению не только белых, но и черных африканских рабов во всем цивилизованном мире.

Лорд Каслри, слухи о скорой отставке которого уже просочились в широкие круги, горячо поддерживал адмирала, и, за невозможностью добиться своих главных целей на Конгрессе, надеялся, что еще до отъезда в Лондон сумеет сдвинуть с мертвой точки хотя бы этот проект. Впервые представители разных стран собрались, чтобы решить вопросы, касающиеся не только межгосударственных разногласий, но и отношения к общим проблемам человечества.

В комиссию вошли как аболиционисты, так и апологеты рабства, и первое же заседание ознаменовалось бурными дебатами, чуть не перешедшими в потасовку. Лорд Каслри с трудом утихомирил горячие головы, и свидетельства очевидцев были, наконец, зачитаны перед собравшимися.

Войцеха привело в комиссию стечение разных обстоятельств. И уважение к Гумбольдту, и желание проявить себя на общественном поприще, и убеждение, что человеку не пристало быть чьей-то собственностью. И, в большой мере, стремление сбежать из дому как можно раньше, чтобы уклониться от утренних свиданий с Доротеей. Но зачитанные бесстрастным голосом секретаря комиссии записки воспламенили его гневом и жаждой справедливости. Он знал, знал, что корабли везут в Новый Свет живой товар, и осуждал рабство, но не считал его чем-то имеющим отношение к нему лично.

В Африке шла безжалостная охота на людей. Оторванных от племени и семьи пленников, сковав кандалами, гнали как скот к побережью в зной и ливень, грузили в тесные трюмы, где они, почти без еды и питья, задыхались от смрада и духоты. Зловоние впитывалось в деревянную обшивку, а крики и стоны умирающих сливались с протяжным пением, полным неизбывной тоски по дому. В пути гибла почти треть «товара», но торговля все равно оставалась крайне прибыльным делом. В Новом Свете рабов ждал каторжный труд на табачных, рисовых, кофейных, хлопковых и сахарных плантациях. Их жизнь отныне принадлежала владельцу, и цена ее шла наравне с прочим хозяйственным инвентарем.

Вскоре лорд Каслри, которому до сих пор казалось, что он борется с рабством в одиночку, несмотря на довольно представительный состав комиссии, отметил, что в лице юного прусского аристократа получил неожиданного, но весьма воинственно настроенного союзника. Войцех, едва проснувшись, мчался на заседания, и его голос не раз звучал, обличая, требуя, настаивая. Часть делегатов медленно, но верно, склонялась на сторону противников работорговли, хотя представители Испании и Португалии все еще артачились, блокируя подписание окончательного пакета документов.

Адмирал Смит понимал, что никакие документальные свидетельства и докладные записки не могут сравниться с личными впечатлениями. По его приказу в Вену были доставлены рабы с одного из последних кораблей, захваченных английскими моряками на пути в Соединенные Штаты. Освобожденных пленников поселили на загородной мызе, снятой для этой цели лордом Каслри, подлечили и поставили на довольствие. Британский шкипер Самюэль Ходжес, неоднократно ходивший во Фритаун на западном побережье Африки, был приглашен в качестве переводчика.

Завернутых в цветные ткани и меховые накидки чернокожих гостей представили комиссии. На изможденных лицах застыло выражение недоумения и удивления, но мистер Ходжес сумел пробиться сквозь стену недоверия, пообещав, что при первой же возможности вернет их на родину. Бесхитростные рассказы о долгом пути с колодками на шее, о бичах надсмотрщиков, о десятках погибших в дороге товарищей по несчастью, о голоде и болезнях тронули многие сердца. Представитель Португалии тут же попросил лорда Каслри о личных переговорах, француз украдкой утер глаза батистовым платком, а граф Шемет предложил собрать в частном порядке средства для скорейшей отправки освобожденных рабов в Африку. Заседание закрылось, негров отвезли обратно на мызу, но Войцех, впервые так близко столкнувшийся с представителями совершенно другого мира, решил познакомиться с их нравами и обычаями поближе.

Благополучно разминувшись с Доротеей и графом Кламом-Мартиницем в фешенебельном ресторане «Римская императрица», Шемет помчался домой, переодеваться и писать письма. Он так увлекся описанием своих впечатлений от утреннего заседания, что за окнами опустились сумерки, и выбираться из дому пришлось через заднюю дверь, на прием к князю уже съезжались гости. В Мёдлинг он добрался в полной темноте, но дом на окраине небольшого старинного городка нашел почти сразу же. За черным кружевом голых ветвей живой изгороди полыхал высокий костер, и до слуха Шемета донеслись низкие гудящие голоса, вторящие качающемуся ритму обитых мягкой кожей барабанов.

Завернувшись поплотнее в плащ — вечером зима все еще напоминала о себе — Войцех отпустил Юргиса греться в ближайший кабачок и толкнул калитку. Во дворе, вокруг костра, плясали темные фигуры, на эбеновых лицах, лоснящихся от пота, алым и золотым вспыхивали отблески высокого пламени. Две девушки с обнаженной грудью и в длинных юбках из яркой ткани, кружились, мелко перебирая ногами, их широкие бедра колыхались в такт дробному ритму трещоток и погремушек, которыми потрясали стоявшие в кругу мужчины. Ночной холод отступил перед огненной пляской, и от танцоров веяло жаром почище, чем от костра.

И барабаны. Длинные деревянные бочонки, покрытые с двух сторон шкурой и стянутые кожаными ремнями. Двое мужчин выбивали ритм, постукивая кончиками ловких черных пальцев по обеим сторонам своих инструментов. Еще один гулко колотил в барабан кривой тонкой палочкой. Под руками музыкантов дерево пело человечьими голосами, чужими, дикими, свободными. Здесь, в самом сердце Европы, Африка плела свою древнюю магию, и Войцех замер в безмолвии, качая головой в такт тягучему напеву и волнующему, страстному ритму.

На плечо опустилась чья-то рука, и Войцех, вздрогнув, обернулся.

— Хорошая музыка, — в темноте сверкнула белозубая улыбка Уве Глатца, — настоящая. Плоть от плоти земли и неба, в ритме сердца.

В красноватых отсветах костра лицо оперного тенора казалось резче и жестче, золотистые волосы разметались под порывом ветра. Уве возвышался над Войцехом почти на голову, статный, широкоплечий. Словно викинг, вышедший из саг, над которыми он с изысканной иронией подшучивал в салоне Фанни фон Арнштейн.

— Я уже был здесь, неделю назад и вчера, — поторопился объясниться Глатц, заметив недоумение на лице Шемета, — эта музыка завораживает, не правда ли?

— Мне кажется, я бы тоже мог так сыграть, — ответил Войцех, — если удастся достать такой барабан. Может, они продадут мне один?

— Они называются калангу, — сообщил Глатц, — и негры не расстанутся с ними ни за какие деньги. Впрочем, они вряд ли вообще понимают, что такое деньги. Но калангу — священный барабан, его голосом говорят духи. В его ритме — колдовская сила. Не боитесь, граф?

— Не верю ни в колдовство, ни в духов, — покачал головой Войцех, — но не думаю, что негры со мной согласятся. Жаль, я бы попробовал. Это совсем не то, к чему я привык, но так даже интереснее.

— Вы играете на барабане, граф? — усмехнулся Уве. — Право же, вы меня заинтриговали. Впервые вижу аристократа, не чурающегося такого неблагородного занятия. И, знаете что? Возможно, я мог бы вам помочь. Приходите завтра после спектакля ко мне в гримерную. Я попробую достать для вас калангу. Придете?

— Непременно, — кивнул Войцех, — спасибо за приглашение, герр Глатц.

С утра Войцех корпел в комиссии над горой документов, составляя докладную записку для Гумбольдта, день просидел в библиотеке консерватории, безуспешно пытаясь отыскать труды об африканской музыке, и к вечеру сообразил, что билет в Бургтеатер, придворную оперу, купить опоздал. Пришлось проситься в ложу к княгине Радзивилл, что само по себе было не так уж плохо, но делало его легкой добычей для Доротеи. Уве Глатц тоже не внушал ему особого доверия, проскользнувшие в разговоре с Мари-Огюстиной намеки на ожидающее Шемета будущее каким-то образом связывались в мыслях с таинственным незнакомцем в павлиньей маске. Да и неожиданное появление тенора в Мёдлинге теперь казалось Войцеху странным и не случайным.

Но при взгляде на афишу все разъяснилось. В Бургтеатре давали «Негра» Антонио Сальери, и Уве Глатц исполнял в зингшпиле партию лорда Фолькленда. Простодушный сюжет оперы вполне искупали экзотические костюмы артистов, а Уве в роли переодетого негром британского лорда весьма потешно смотрелся в черном парике и ваксе. Но пел он превыше всяких похвал, да и актерская игра не вызывала нареканий. Так что его интерес к африканской музыке показался Войцеху вполне уместным, и он выбросил из головы дурные мысли.

Наслаждаться музыкой Войцеху довелось ровно до первого антракта. Радзивиллы отправились наносить визиты в ложи сановным друзьям, а Шемет совершил роковую ошибку, замешкавшись с походом в буфет. Графиня Перигор впорхнула в приоткрытую дверь, и он едва успел задернуть занавески, когда ее обнаженные руки обвились вокруг его шеи.

Все это походило на сон. Сладкое наваждение, ночной кошмар. И, самое ужасное было в том, что ему это нравилось. Ни цветущая красота Доротеи, ни ее умелая страсть не трогали его глубоко. Но риск, сопровождающий свидания, холодок опасности, пробегающий по спине, привкус веселого страха на вмиг пересыхающих от волнения губах заставляли кровь бежать быстрее и пьянили почти как зов боевой трубы. Шемет, провожая гостью из ложи, вынужден был с горечью признать, что задержался он вовсе не по ошибке. Он ждал эту женщину, и опасность, которую она приносила с собой, влекла его в темную бездну вины.