Чёрная стая

Побег

«Ослеп», — пронеслась первая страшная мысль.

Чернота окружила его, непроглядная, как вечность.

Войцех попытался повернуться, и боль накатила, горячая и вязкая во вспоротом животе, острая и пульсирующая в рассеченном до кости плече. Дернула простреленное бедро, отдаваясь искрами раздробленной кости. Заныла в застывших от ледяного холода пальцах. Горячим песком забила горло невыносимая жажда.

«Ослеп, — безучастно и обреченно повторилась мысль, — ну и черт с ним. Все одно помирать. С такими ранами не живут. Только бы не мучиться долго».

Низкий мужской голос произнес что-то успокаивающее на непонятном языке, смутно напомнившем одновременно латынь и русинский диалект Литвы. Тяжелая и шершавая ладонь легла на горячечный лоб.

— Пить… — едва ворочая распухшим языком, прошептал Войцех.

Голос не ответил, рука заботливо поправила нетугую повязку на животе. Темнота не отступала. Боль качалась тихо, ритмично, словно на мягких рессорах.

«Карета, — вспомнилось, — черная карета. В Тельшах. И потом у Березины».

Войцех вдруг понял, что показалось ему еще тогда странным. Окна огромного угловатого экипажа были закрыты не занавесками — плотными ставнями. Темнота перестала быть такой угрожающей, липкое беспокойство неизвестности сменилось гораздо более осмысленным страхом.

«За мной следили. Но кто? И зачем?»

Обдумать ответ он не успел. Колесо налетело на камень, карету тряхнуло, и боль отбросила Войцеха обратно в забытье.

Теперь темнота была теплой и мягкой, щекоча лицо ворсинками плотного плаща, накрывшего Войцеха с головой, словно труп. Боль отступила, но водянистая слабость растворила все члены в склизкую жижицу, не давая ни пошевелиться, ни застонать. Справа тянуло жаром затопленной печи, горьковатым дымом курной избы. Спина покоилась на чем-то твердом и узком, снизу поддувало сквозняком. В тишине слышался только дальний свист ветра да тихое поскрипывание ветвей на морозе, приглушенное, словно за стенами дома.

— Это твое дело и твой выбор, — неожиданно произнес по-французски густой баритон, — тебе он нужен, ты с ним и возись. Или брось. Найдешь другого.

— Другого найти непросто, — возразил второй голос, показавшийся Войцеху смутно знакомым, — его безумие…

— Мне-то что за дело? Мы и так задержались тут почти на сутки. Некогда возиться.

— Ты же знаешь, — в голосе послышалось легкое недовольство, — я не справлюсь. Даже если он выживет, а это вряд ли, останется калекой. Я могу помочь его телу заживить раны прежде, чем начнется воспаление. Но разорванные кишки сами не заживают. Тут я бессилен. И, к тому же, мне нужен ученик, а не раб. Нет, я не справлюсь. Помоги, и я заплачу.

— У тебя нет ничего, что могло бы меня заинтересовать, — с холодной насмешкой ответил первый голос, — оставим этот разговор. И твоего протеже тоже. Дай ему умереть спокойно. Или убей.

— Ошибаешься, друг мой, — голос зазвучал мягко и вкрадчиво, — мне есть, чем заплатить. Я могу рассказать, почему тебе стоит сделать это бесплатно.

— Вот как? — рассмеялся баритон. — Предсказание? Забавно. И что же такого должно случиться, чтобы мне стоило возиться, спасая его жизнь?

— Когда-нибудь он отплатит тебе тем же. Большего сказать не могу. Я не вижу, когда и как.

— Значит, ты знаешь, что я соглашусь? — смех стал громче и язвительнее.

— Нет. Будущее не предопределено. Но…

— Ну что же, — ответ последовал после долгой паузы, — я дам ему шанс.

Плащ заскользил по лицу Войцеха, и в глаза ударил ослепительный свет. Всего лишь тусклый огонек свечи. Шемет так и не разглядел склонившееся над ним лицо.

— Ну, юноша, — насмешливо произнес незнакомец, — сейчас вы узнаете, что такое боль.

Одним движением он сорвал повязку с живота Войцеха, и безумный огненный вихрь затопил сознание.

Дни и ночи слились в бесконечную тьму кошмарных сновидений и мучительных пробуждений.

Во сне он бродил по снежным лесам Жемайтии, голод гнал его сквозь бурелом в самую чащобу. Из горячей пасти вырывалось утробное рычание, мохнатые лапы с длинными когтями рвали кору деревьев. Он валился с ног от усталости, мечтая только о том, чтобы заснуть под заснеженными корнями могучего дуба, где в глубокой яме пахло прелой листвой и грибницей. Но голод не давал покоя, вел по следу кабана, оленя или зайца, и только восхитительный вкус свежей крови, заполняющей пасть, струящейся между острыми клыками, наполнял его недолгим блаженством.

В полудреме мысли путались. Легкое покачивание кареты, тихий голос во тьме, бормочущий ласковые покойные слова на чужом наречии, голос мужицкий, грубый, надтреснутый, ветер да скрип ветвей, стук колес, конское ржание — только звуки. Глаза завязаны, руки, слабые как у столетнего старика, примотаны к телу тяжелым шерстяным одеялом. Жажда и голод. И боль, пульсирующая в такт конскому топоту, слабеющая понемногу, но не отпускающая никогда.

«Верил бы в ад, решил бы, что помер», — подумалось Войцеху.

Но хуже всего были остановки. Сильные руки выносили его из кареты, укладывали на лавку в чужой избе, а то и прямо на пол. Глаза накрепко закрывала повязка, но одеяло разматывали, оставляя обнаженное тело беззащитным перед новой волной сумасшедшей, разрывающей внутренности боли. Войцех чувствовал чье-то незримое присутствие рядом, иногда ледяная рука касалась его ран, но ни слова, ни шороха, ни даже дыхания он не слышал.

Сколько времени они провели в пути, Войцех не знал. Но после нескольких остановок боль от тряски в раненом плече утихла. Потом, как-то вдруг, обнаружилось, что уже давно не болит простреленная нога. И, когда спазмы в разрубленном животе сменились легким тянущим нытьем, губ его коснулась долгожданная влага — всего несколько капель.

А потом колеса застучали по булыжной мостовой, и городской шум, приглушенный, ночной, возвестил о том, что они прибыли на место. Скрежетнули ворота, карета остановилась. Войцеха снова подхватили на руки, внесли наверх по скрипучей деревянной лестнице, словно тюк сгрузили на пол. Помещение наполнилось звуками — топот расторопных ног, стук металла о дерево, плеск воды. Вскоре его размотали, оставив лишь повязку на глазах, и блаженное тепло горячей воды окутало изможденное тело, когда его погрузили в большую ванну. Уже привычная мужская рука взялась за губку, отмывая от дорожной грязи. Это было восхитительно. Унизительно. Стыдно.

«Буду жить, — усмехнулся про себя Войцех, — если уж о достоинстве беспокоюсь».

Тела коснулась прохлада крахмальной простыни, под ней чувствовалась мягчайшая перина, сверху — шелк одеяла. Войцех попытался было задуматься над происходящим, но почти сразу уснул. И на этот раз сон был вполне человечьим — звук трубы и летящие на битву кони.

Разбудило его прикосновение ледяных пальцев к обнаженному животу. Шемет сжался, стиснул зубы, предчувствуя неизбежную боль, но на этот раз легчайшее касание было почти ласковым.

— Я сделал все, что мог, — произнес баритон, — он выживет, если ему хватит на это сил. Можешь начинать его кормить.

В ответ раздался странный звук, словно кто-то всхлипнул в ужасе.

— Бульон, молоко, — с насмешкой произнес баритон, — а ты что подумал? Я более не могу злоупотреблять твоим гостеприимством, у меня дела в Константинополе. Прими на прощание совет, не торопись с объятием. Дай ему окрепнуть.

— Но ты сказал, что он еще может умереть, — сказал почти что знакомый голос.

— Может, — сурово произнес баритон, — но ты мне запретил поддерживать его силы. Я вытащил из него все, на что он был способен. И его безумие… Он почти дошел до предела, за которым будет бесполезен даже для такого Безумца, как ты. И вернулся. Удивительная крепость духа. Береги его, друг мой. Возможно, ты был прав, и ему еще предстоит вернуть мне долг. Прощай.

Дверь захлопнулась за незнакомцем, и в комнате снова воцарилась тишина.

— Войцех, — позвал мягкий юношеский голос, — Войцех, ты меня слышишь?

Шемет решил не отвечать. Ему спасли жизнь? Что ж, прекрасно. Но что делать с этой жизнью, он решит сам. И уверенность в том, что цена, которую ему наверняка назначат за ее спасение, окажется выше, чем он готов заплатить, укреплялась в Войцехе с каждой минутой.

Дорожный провожатый исчез вместе со странным лекарем. Теперь о Войцехе заботился тот, кто просил о его жизни. Кормил из чайника теплым бульоном или молоком, обмывал, расчесывал, с почти родительской нежностью, словно малое дитя. Силы понемногу возвращались, но Шемет упорно делал вид, что не в силах ни пошевельнуть рукой, ни повернуть голову. Судя по шуму, доносившемуся из-за плотно закрытых ставен, визиты свои непрошеный благодетель наносил по ночам. В комнате стояла кромешная тьма, но хозяин дома, похоже, видел не хуже, чем днем. Войцех все еще спал большую часть времени, но в краткие часы одинокого бодрствования все его мысли сосредотачивались только на одном — на побеге из слишком гостеприимного дома.

Наконец, настало утро, когда Войцех с трудом сумел подняться в кровати и встать на ноги. Его шатало, но он добрел до стены и, придерживаясь за нее, ощупью добрался до окна. Задвижка долго не поддавалась, и, когда окно, наконец, приотворилось, впустив в комнату узкую полоску света, Шемет сполз на пол, переводя дух.

Кроме большой и пышной кровати, в комнате высился резной шкаф, у стены стоял умывальный таз и кувшин на полке, рядом — большое зеркало. Преодолевая слабость Войцех, пошатываясь, подошел к нему, вглядываясь в полумраке в серебристую поверхность венецианского стекла.

За время, проведенное в постели, Войцех исхудал до последней крайности. Щеки ввалились под пушистой бородкой, глаза запали. Руки превратились в птичьи лапки, ребра под истончившейся кожей можно было пересчитать взглядом. Но шрамов не было. Туго натянувшаяся кожа была гладкой, словно у младенца. Войцех в недоумении оглядел себя, не веря своим глазам. Даже узенький шрам на большом пальце, напоминавший о неудачно вырезанном в детстве деревянном кораблике, исчез. С рук сошли цыпки, перламутрово-розовые ногти выглядели ухоженными, как в петербургские беспечальные времена. Зубы, не так давно шатавшиеся и кровоточившие, крепко засели в деснах. А тот, нижний, наполовину обломившийся, из-за которого раздуло щеку, был цел.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал Войцех, еще раз придирчиво оглядывая себя, — мистика и суеверия.

Даже произошедшая с ним необъяснимая перемена не могла заставить его поверить в чудо. Впрочем, времени на размышления о чудесах не было.

Он с трудом добрался до шкафа и, распахнув резные дверцы, перевел дух. На полках лежали в образцовом порядке сложенные простыни и наволочки, отдельной стопкой — тонкого полотна порты и нижние рубахи. Ничего, похожего на верхнее платье, там не нашлось.

Время бежало неумолимо, пока Войцех, медленно и неловко, облачался в оказавшиеся слишком широкими порты и рубаху. Все это он старался проделать как можно тише, за время пребывания в доме он ни разу не слышал слуг, но это не означало, что их нет. Закончив с одеванием, присел на кровать, собираясь с силами. Взгляд его упал на противоположную стену, где — о чудо! — под украшавшим ее старинным женским портретом пожилой дамы в чепце золотым блеском сверкнула рукоять висевшей на стене сабли. Вид ее придал Шемету сил, и Войцех, уже почти не волоча ноги, добрался до нее, сорвал с крючка и облегченно вздохнул, увидев знакомую надпись и приметную царапину на ножнах. Находка показалась ему добрым знаком.

С замирающим сердцем Войцех приблизился к двери. Если она заперта — все его старания должны были пойти прахом, на то, чтобы выбраться через окно, ему не хватило бы сил. Но ему повезло, ручка повернулась легко, и дверь отворилась в узкий темный коридор. Такая же ручка, в совсем уж тусклом свете, сочившемся из спальни Шемета, блеснула на двери напротив.

Войцех почти не сомневался, что таинственный незнакомец находится за этой дверью. Движимый непонятным порывом, он коснулся ручки, чуть было не повернув ее. Из-за двери на него повеяло отчаянием, безысходностью и ужасом. Шемет торопливо отпустил ручку и, опираясь на саблю, словно на трость, заковылял к выходу из коридора.

На широкую деревянную лестницу сочился откуда-то желтоватый свет, в доме жгли свечи. Войцех с замиранием сердца шагнул на первую ступеньку, ему вспомнилось, как скрипели старые доски, когда его несли наверх. Осторожно, чуть не ползком, начал он спускаться, но почти в самом низу ступенька под его ногой скрежетнула хриплым деревянным стоном. Шемет, обливаясь потом, прижался к стене, прекрасно понимая, что его все равно заметят.

Лестница выходила в темную залу, с диванами вдоль обитых темным штофом стен, и до блеска начищенным паркетом, на который ложилась янтарная полоска света из полуприкрытой двери справа.

— Кто там? — по-польски произнес мужской голос, и Войцех судорожно сглотнул.

Отчаянным рывком — откуда только силы взялись — он пересек залу, едва не поскользнувшись, и затаился за плотной шторой, закрывавшей высокое закрытое ставнями окно. Из своего укрытия он слышал, как две пары ног вышли из правой двери, прошлись по зале, открыли тяжелую дверь слева. Скрипнула ступенька.

— Да тихо все, Кастусь, — недовольно проворчал тот же голос, — пойдем, жаркое стынет.

— А водка греется, — рассмеялся второй, — ты прав, должно быть от сырости перекосило, вот и скрипит. Пойдем, друже.

Войцех, не смея дышать, медленно потянул на себя тяжелую высокую дверь. За ней оказалась небольшая комната, судя по мебели, на которую он натыкался в темноте, — приемная. За ней — сени, пропитанные густым духом отсыревшей овчины. Шемет на ощупь сдернул с крюка какой-то полушубок, надел, прикрыл, сколько можно было, прижатую локтем саблю, поискал обувь, но, не найдя, решил не мешкать и с гулко бьющимся от нетерпения сердцем потянул на себя входную дверь. Яркий дневной свет, ударивший в глаза, едва не ослепил его, и Войцех со всей возможной быстротой направился через широкий двор к воротам.

Дом, из которого он сбежал, старинный деревянный особнячок, принадлежавший, по-видимому, то ли средней руки купцу или чиновнику, то ли небогатому шляхтичу, ничем не выделялся среди других на узкой улочке, чем-то напомнившей Войцеху петербургские предместья. Несмотря на дневной час, прохожих на улице было мало, и они, хоть и косились на странно одетого мужчину, босиком волочившего ноги по снегу, в чужие дела носа не совали, проходя мимо, и лишь изредка укоризненно качая головой.

«Вильно? — засомневался Войцех. — Или Ковно? В любом случае, наши, наверное, недалеко».

Летом он попытался бы определить свое местопребывание по одежде прохожих, но кожухи и тулупы здесь не слишком разнились от тех, которые носят небогатые горожане в любом другом городе. Разве что шапки…

Размышлять было сложно. В глазах темнело, заледеневшие ноги подкашивались. Войцех прислонился к забору одного из домов, пытаясь отдохнуть. Но силы таяли, и он начал сползать вниз, в пушистый свежевыпавший снег.

— Пану нужна помощь? — заботливый мужской голос звучал уже на грани забытья.

— Чертовски нужна, — шепнул Войцех и провалился в темноту.