Цветение калины

28

— Здорово живете, земляки! — Иван, по случаю приезда отца впервые переступив порог новой сестриной квартиры, молча сунул Тамаре небрежно прикрытую газетой хрустальную вазу, собиравшемуся в садик племяннику — коробку с нарисованным на ней луноходом; освободив малость руки, отпахнул полу полушубка и выставил на кухонный стол бутылку шампанского.

— Закуска за тобой, хозяйка!

— Ой, прямо с ума посходили… — Тамара, обеими руками принимая к груди тяжеленную вазу, растерянно и счастливо глядела на старшего брата — с подарками для всех, с белозубой улыбкой на крепком, свежем с улицы лице. — А почему один? Где половина?

— Половина работает сегодня по графику. Нехай афоризмы сочиняет — мы тут, думаю, управимся без нее?.. — Иван по-свойски, как некогда в детстве, подмигнул сестре, потянулся, чтоб ущипнуть.

— Здорово, сынок! — Из спальни, полуодетый, в шерстяных вязаных носках вышел отец. — Как говорится, редко да метко? — он с хитринкой, запрятанной в глубине глаз под нависшими стожками бровей, стрельнул в сторону дочери, по-прежнему ступавшей за Иваном с прижатой к груди вазой.

— Чаще не выходит, батя.

— Ето плохо, сынок, что не выходит. Так и чужими недолго исделаться…

— Не сделаемся. Вы каким ветром к нам? Приучились, смотрю, долго спать в деревне! — Шутливо на что-то намекая, Иван обнял отца.

— В деревне — не скажи, а в гостях сам бог велел, — ни на что не намекая, поправил сына Трофим Тимофеевич.

— Ваня, батя с дороги — чего пристал? — догадавшись-таки освободить руки, норовисто подала голос хозяйка.

— Какой тут, к монаху, сон — в етом скворечнике? — улыбчиво поморщившись и опустив глаза, отмахнулся Трофим Тимофеевич. — До утра проворочался — бока только намял. Ладно, хоть балкон имеется, вздохнуть можно на полные груди, н-н-да…

— Как вы там — все живы-здоровы? Мама не хворает? Операция на почки, какую она перенесла, в девяти случаях из десяти дает осложнение на сердце. Нет?.. Ну слава богу. А то… организуем ей путевку в Трускавец по линии профкома завода!

— А ни шагу со двора. Не переносит дороги — и все тут. К вам во, на пару деньков, внуков попроведать не вытянул — есть же кому, слава богу, за коровой да кабанами приглядеть. Нехай сюды едуть, говорит, а мне уже, видно, не придется в ихних квартерах гостевать. Мне в собесе, сынок, тожа предлагали путевку, может, в три места… Спасибо государству, теперя за нас, ветеранов, как полагается взялися.

— Чего ж не поехали? Кому ж и ездить в самом деле, как не вам? — с ходу, правда, пока всего на пол-оборота завелся Иван. — От курей боитесь оторваться?

— Вот не знаю, сынок… Кто всю жизнь ездил на ети отдыхи, тому, видно, и на старости проще от етих самых курей отрываться. Ты только не думай, что мы на глубинке совсем уже темные-забитые… Загорелся один раз я отвезти ее в ети самые Трускавцы — недалеко от нас, километров, может, каких двести с гаком. Уже и путевка была на руках. Что ты думаешь? На гвалт не захотела! Я там одна в чужих людях совсем заболею… А тут, на своем огороде, мне кажется, грядка — мягкая постелька, всякий колышек — опора, каждая былочка — родня близкая. До сварки дело дошло, а потом и я одумался: срослися мы с етим лапиком земли, что называется Видибором, да так, что ежели вскорости уйдем, чего-то уж ей, земельке нашей, не будет доставать: родить-то, может, ее и заставят, но безо всякой охоты она будет ето делать… Ну да что я в самом деле отпевальную завел?! — весело встряхнулся Трофим Тимофеевич, заметив, что дочь с благоговейным выражением на лице жадно ловит каждое его слово. — И что вообще о нас толковать? Мы, как старые деркачи под порогом, — нам износу не будет. Вы бы о себе лучше… — Трофим Тимофеевич окинул взглядом комнату, будто кого-то в ней не доставало, и все сразу вспомнили о Сергее, забеспокоились вслух, почему его долго нет.

— Суббота по графику нерабочая… — неуверенно заметила Тамара и вопросительно взглянула на брата.

— Может, мастер попросил выйти на сверхурочные? Выходной вдвойне оплачивается…

— А Розку тоже на сверхурочные отправил? — на лице Тамары застыло насмешливо-удивленное, сдобренное лукавинкой выражение.

— От дает! Отпустил… — усмехнулся Иван. — У них там свой график работы, так что на выходные самая нагрузка припадает.

— А-а, — вздохнула Тамара и выглянула в окно. — Не видно. Картошка на столе остынет… Садитесь пока без него! Батя? Ваня?..

В этот момент в прихожей дважды — резко и требовательно — прострочил звонок.

— Он! — метнулась открывать Тамара.

— Выберу как-нибудь свободное время — поменяю эту сирену на музыкальный звонок. В магазине свободно лежат… — словно оправдываясь перед отцом, проговорил Иван, но глуховатый Трофим Тимофеевич молча отреагировал на его проявление участливости к сестре.

— Здравствуйте… — растерянно отступила хозяйка от порога, пропуская вперед Сергея и Веру.

— Вот, не хотела идти — чуть не за руку притянул, — через плечо бросил сестре младший вместо приветствия. Затем ловко набросил на вешалку полушубок, помог раздеться Вере, за руку подвел ее к Тамаре. — Сейчас же помиритесь, чтоб я видел! Тома, ты как старшая — первая подай руку… Ну? А то я зараз же уйду!

Всего на какую-то секунду перекрестились взгляды Веры и Тамары, но этого оказалось достаточно, чтобы между ними была достигнута неизбежная в подобных случаях женская солидарность.

— Ну-т, дурной! Вы только поглядите на него, а? — заглядывая Вере в глаза, Тамара ткнула пальцем в сторону брата и пожала плечами. — Чего удумал — мирить, а?.. Кого — мирить? Да разве ж мы когда-нибудь ссорились?

— И я говорю: к чему этот маскарад? Ой-ой… — услышав на кухне голоса, зажала ладонью рот и, испуганно озираясь то на Сергея, то на Тамару, всполошилась Вера. — Да у вас гости! Бессовестный! — бросила полушепотом запоздалый упрек Сергею. — Я, пожалуй, пойду… Неудобно.

Да хороша бы оказалась Тамара, сразу так и отпустив гостью! Слов понапрасну не теряя, за руку ее — и на кухню.

— Знакомьтесь: Вера. Моя подруга… — Она не решилась сказать «невеста нашего Сергея», хотя фраза эта и вертелась у нее на языке.

— Что-то я не пойму ее… — задержав руку Веры в своей — большой и кряжистой, — Трофим Тимофеевич лукаво прищурился на дочь. — В письме написала, что сбежал из дому, связался с конпанией и уже чуть ли не в КПЗ сидит, а тут, — он опять перевел взгляд на Веру, — дело посурьезнее?.. Ох, хитрецы! — Прижмуренные глаза старика Дубровного глядели на Веру с легким удивлением, словно пытались проникнуть в самую душу, — Случайно не из наших местов?

— Из Островецкого района.

— А родители твои живы, девонька?

— Папка умер три года назад, а мама жива.

— Там же и живеть?

— Там же. В Хотомле.

— Ну, знаю…

— Всё выяснили? Давайте за стол! — Хозяйка властно взмахнула половником. — Поостыло все за вашими разговорами…

— Верно, сестра: от говорки — хлеб горький, — поддержал ее Иван, утверждаясь за столом. Он повертел в руке крошечную рюмку. — Где только такие доставала? Из набора, что ль?

— Ага, из набора. Чешский хрусталь. Не так давно завела знакомую в промтоварном…

— Да-а, — словно продолжая мысль о дефицитных рюмках, подключился в разговор Трофим Тимофеевич, — а я вчера, допрежде чем с вокзала добираться к вам, по магазинам размял ноги. Держу наготове на всякий пожарный красную книжечку в кармане — вдруг нарвусь на дефицит какой? Поднесу гостинец дочке с внуком… А нарвался не в городе, а в доме — все на столе: сухая колбаса, красная рыба, икра даже, мясо, еще мясо…

— Это балык, батя.

— Ну, балык… Какая разница? Хорошо живете, ребятки. — Он по очереди оглянул своих детей.

— Раньше, когда мой охламон все тащил из дому на барахолку, я, бывало, на молоко копеек не наскребу. А когда не из дома, а в дом — почему ж не жить?! У меня и деньги завелися, и душа всегда на месте…

Трофим Тимофеевич задержал взгляд на младшем.

— А ты чего ж невеселый, сынок?

— А у него не лежит душа ко всяким там дефицитам… Он их презирает, — заметила Тамара, ковырнув в себе незатянувшуюся обиду на братца. — Он у нас гордый! Вот не помню, у какого писателя — в школе проходили — там герой все пострадать хотел? Старуху со служанкой, чтоб спасти человечество, топором пристукнул. А-а, темнота! Жалко, Розки нет — та бы просветила вас… Так вот еще охотник пострадать!

Трофим Тимофеевич, перехватив шаловливый взгляд дочери, неодобрительно покачал головой, тут же доверительно подмигнул большеглазой девушке напротив, которая, похоже, побледнела от последних слов Тамары.

«Вот бабья отро́да, — подумал с горечью старик о дочери. — Сама, считай, свернула голову на мужиках, своего добилась и досыта нахлебалась «сладкой» жизни, а все равно не может утерпеть, чтобы другому, такому же, как сама, палку в колеса не вставить! Я, допустим, ету девчушку первый раз вижу, а вот же чувствую, что Тамарка к ней не права, так и норовит уесть… Может, самой легче, когда другому рядом больно? Выходит, что так». Сделал, однако, вид, что ничего не заметил, по-своему, с лукавой усмешкой, запрятанной в кустистых бровях, взялся толковать уход Сергея в общежитие:

— Да ведь это кому что милей. Ты же помнишь, дочка, как твои погодки браты Джаны, Адам и Гришка, из армии верталися?

— Это у которых две свадьбы сразу гуляли? — заинтересовался Иван.

— Вот-вот. Они, собачники, из драк не вылазили, где какая заваруха — там и они… Островецкая милиция обоих на учете держала. Словом, направление им было одно — колония. Вот Пархом Джан, их батька — а батьки до войны еще власть имели! — терпел-терпел да и оженил оболтусов дуплетом, чтоб хоть до армии благополучно дотянули….

— Зато на свадьбе что вытворяли! — Иван рассмеялся, вспомнив, как примерно в то же время по возвращении из Карелии он «давал копоти». — Перепились, молодых жен, перепутали — поцапались, жены от них сбежали, а наши женихи очнулись под утро на сеновале…

Смеялись все, даже Вера, прикрывая рот ладонью.

— Так я ж главного не сказал, — спохватился Трофим Тимофеевич. — Перебил меня етот баламут… Тоже вытворял, похлеще Джанов, — кивнул на Ивана. — Вернулись, значит, они домой — к молодым женам. Адам переступил порог, а в хате ну так прибрано, вылизано — плюнуть, как говорится, некуда. Он с досады и плюнь на грязный халат, который на жене, как на вешалке, висит. Гришка, тот застал дома полный кавардак, у порога годовалый пацаненок, смуглявенький, не наших кровей, попой светит, присел посреди прихожей и в момент кучу после, себя оставил. «Гришка! — выскочила из спальни в заграничной комбинации средь бела дня жена и на шее у мужа повисла. — Уж так я тебя ждала! Так по тебе стосковалася, милый!» Не успел он оглядеться — жена приоделась, бусы на шею поцепила, брови подвела, а на стол — бутылку белой: давай, значит, за нашу долгожданную встречу. «Только осторожно там, у порога, ступай», — говорит. «Ничего, — отвечает, — переступлю».

— Я чего-то вас не пойму, батя. — Подперев щеку ладонью, Тамара качнула головой и долгим насмешливым взглядом уперлась в отца. — К чему эта ваша история с Джанами?

— А чего тут непонятного? — пришел на выручку отцу Иван. — Мужики именно таких, как Джанова Клавка, любят.

— Ага. Теперь мне понятно, почему я была Мазану плохой женой — ему по вкусу такие, как Клавка. Кстати, я это и без вас знала. А вот братик почему ушел — чем ему не угодила?

— Да при чем тут твой Мазан… — загорячился, взмахивая вилкой, Иван. — Вообще говорится, понятно?

Вера что-то шепнула Сергею, встала, легонько поклонилась всем.

— Рада была познакомиться с вами. Извините, но мне надо идти. Спасибо, Тома, за угощение.

Видя, что Сергей собирается провожать Веру, Иван тоже вышел из-за стола в прихожую покурить.

— А ты, хозяйка, чего тут? Иди глянь — они вместе уходят? — Трофим Тимофеевич взял на руки внука, ласково взъерошил негнущимися, с растресканной кожей пальцами шелковистые волосенки.

— Иван там. Я им теперь постольку поскольку… — отозвалась Тамара, неподвижно уставясь в тарелку с нетронутым холодным.

— А вот это ты зря! Нельзя так. И тебе, даст бог, подвернется хороший человек. Только начинаешь жить…

— Ой, не знаю, что и делать. — Тамара закрыла лицо руками, всхлипнула и шумно высморкалась в платочек. — Сдается, позади вся жизнь. Трудно мне, батя.

— Отбилась ты от дому раньше времени. И с замужеством поторопилась, факт. А теперь что ж?.. Кроме себя, винить некого. Не плачь: даст бог, наладится… Да, скажи-ка Сергею: поговорить с ним хочу.

Тамара, крутнувшись перед зеркалом, вышла на лестничную площадку, где в ожидании лифта стояли Сергей и Вера и чуточку в сторонке курил Иван.

— Батя спрашивает — ты еще вернешься? — обратилась к Сергею и торопливо добавила: — У него билет на вечерний поезд: сегодня уезжает.

— Да вернется твой Сергей — никуда не денется, — за младшего ответил Иван, заговорщицки подмигнул его спутнице. — А вообще, Вера, ты ему на первых порах не очень-то доверяй — ненадежный у тебя спутник, скажу тебе, хоть и брат мой…

Створки лифта захлопнулись, и кабина беззвучно пошла вниз, не приняв мелкий, вынужденный смешок Ивана.

— Заждались блудного сына? — Сергей будто никуда и не отлучался.

— Ничего. Ты на нас меньше обращай внимания, — махнул рукой Трофим Тимофеевич. — И девочку свою ты напрасно выпроводил — нехай бы еще посидела… Сдается, бытто завсегда она при нас была.

— А то почему б я для нее, как для родной сестры, старалась? — с вызовом глянув на Сергея, согласилась с отцом Тамара.

— Тебе вот смешно, Прицепной, да? А мне — нет. Правильно Тома сегодня заметила, любишь ты покорчить из себя черт знает кого… — Иван пристально глядел на брата, в васильковых глазах холодной льдинкой застыл смешок. — А по-моему, просто непорядочно с твоей стороны.

— А можно без профилактики? В чем же ты усмотрел мою непорядочность?

— Можно и конкретно. За что ты мне свинью подложил? Чего попер к Семеняко со своим заявлением? Подвел ты меня и людей. Нашел сообщников: один в свое время заведовал лабораторией, пропил новое оборудование и от суда только чудом ушел — по нынешним бы временам с треском загремел куда надо, другому деятелю не удалась в молодости карьера адвоката, так он теперь подсиживает Василевича… Не знаю я этих субчиков?!

— Под людьми следует понимать, кроме всех прочих, и начальника отдела кадров? И он имеет отношение к прогрессивной обработке шатуна? — усмехнулся Сергей. — Ну не получил одной липовой премии — ничего страшного.

— Рано улыбаешься, — мрачно заметил Иван. — Как бы потом локоток кусать не пришлось.

— Что-то, ребятки, я вас не пойму: шутите вы или всурьез? — осторожно вмешался Трофим Тимофеевич, по очереди задержав внимательный взгляд на каждом из сыновей. — Чего не поделили?

— А-ат! — отмахнулся Иван. — Я думал, имею дело с мужиком, а он еще мальчишка… Зачем такого из колхоза в город отпускали? Людей с толку сбивать? Путаться у них под ногами, как собачонка, и гадить? Не понравилось тебе в отделе, захотел уйти — никто же за руку не держит. На твое место люди с институцкими дипломами толкаются в очереди у отдела кадров. И кому ты хуже сделал?..

— Я могу и сейчас уйти! — Сергей, опрокидывая табуретки, с грохотом полез из-за стола.

— Тебе все, я смотрю, можно! Да если б не батя, я, может, тоже не так бы с тобой разговаривал!.. — вспыхнул, приподнимаясь над столом, Иван.

— Сядь, сын. Кому говорю? — двинул кустистыми бровями в сторону Ивана Трофим Тимофеевич. Глухо проронил, опустив голову и не глядя на Сергея, застывшего в неловкой позе: — Ты, Сергей, сперва из деревни удрал — от людей, хотя они тебе ничего плохого не сделали. Ладно. Зараз вот хочешь уйти от брата с сестрой… А куды прибежишь, подумал об етом? Не торопись, сынок, бегать — крепко подумай над моими словами. То, что не по душе ему служба в етом отделе, — Трофим Тимофеевич перевел глаза на старшего сына, — за ето ты его не осуждай. Сдается мне, не настоящее ето дело — перекладывать бумажки с места на место и отираться на глазах у начальства. Так, баловство одно, распутство… Вот ты, возьми себя, не осел в кабинете, а нашел дело по душе. Должен и брата понять. Нехай и он нащупает в себе рабочий стержень! Чтоб мог крепко стоять на земле, а не качаться, как лодка у берега. Верно я говорю, Сергей? Ну вот, — широко улыбнулся, показывая на него обеими руками и покачивая седогривой головой, Трофим Тимофеевич. — А то надумали — сразу, понимаешь, в изобретатели… Я вам разве не рассказывал про нашего, видиборского, изобретателя? — оживился вдруг Трофим Тимофеевич. — Ежели б колхоз в те времена платил за всякие там рацпредложения и изобретательства, он давно б, может, миллионщиком стал…

— Да о ком речь? — спросил Иван, сдерживая в уголках рта ироничную усмешку.

— Теперь его уж нет в живых, — с тихой печалью отозвался Трофим Тимофеевич. — Покойный Сметник, земля ему пухом…

— А-а, ты про этого одноглазого несуна! — весело махнул рукой Иван. — Мы с ним, помнится, сразу после войны начинали в тракторной бригаде. Пахали тогда, известно, на малосильных ДТ-25. «Пердунками» их еще называли… Норму вспашки на них не вытянуть, поэтому прихватывали ночное время. А Прошка и говорит: завтра на рекорд иду. Мода такая была, да-а. Подготовить технику, стало быть, надо. Ну, отпустили его. Наутро глазам своим не верим — носится по яровому клину как угорелый. Что за чертовщина?! Вечером председатель врывается в парк да за грудки бригадира: «Кто разрешил? Под суд отдам, такие-сякие!» А он, черт одноглазый, что удумал? Покопался с вечера в топливном насосе, увеличил подачу топлива, а за счет этого и мощность мотора раза в полтора! А того недодумал, что при увеличении скорости плуг будет приподниматься на несколько сантиметров выше нормы заглубления… Словом, насмарку пошел весь рекорд! Перепахивал он то поле. А через пару дней — от же натура! — наколдовал что-то с выхлопной трубой, подрулил после наряда к правлению — аккурат к окну председателя, вылез вроде покурить, а мотор не заглушил. Выглянул голова колхоза в окно, а выхлопная труба «пердунка», направленная прямо на него, синими колечками дыма постреливает… От крылечка, где табунился народ, жеребячий хохот. Цирк! А что сделаешь — премию сымешь? Так их, премий, тогда и в помине не было…

— Каких премий? Вообще, гро́шей на трудодни не начисляли, — уточнил Трофим Тимофеевич.

— Ну а покойный Сметник хотел, чтоб ему еще за рацпредложения платили!

— Э-э, он опосля не один раз жалел, что вслед за племяшом, за тобой то есть, в город не подался… Говорил, я бы теперя тоже в начальниках ходил! Семья его спутала по рукам-ногам: шутка ли, четверо по лавкам сидят и все есть просят! А будь, я говорю, холостой, как ты, — запросто махнул бы от тех пустых трудодней. Многие ж уехали после войны: кто на стройки, кто на целину, а кто после армии, повидав заграницы, в городе остался… Как ты, к примеру.

— А это уже на моей памяти было… — неуверенно начал Сергей, но затем легко поднял чистые, не замутненные недавней перебранкой глаза на Ивана. — Наверное, ты помнишь? На комбайн его в то сырое лето поставили…

— Его завсегда в жниво переводили на комбайн! — торопливо согласился Иван, тем самым в душе примирившись с братом; Сергей отметил это в свою пользу, прекрасно зная, что с тех пор, как старший брат покинул хозяйство, минуло более двадцати лет и теперь у него весьма смутное представление о состоянии дел в родном Видиборе.

— Ну а он, как водится, решил сорвать халтуру, — видно, не мог уже без левого заработка. Ладно бы, в нерабочее время… Выждал момент, когда никого из начальства поблизости не оказалось, и отогнал комбайн с поля на крайний огородишко: подрядился за самогон обмолотить бабкам — Сымонихе и Матруне Кривой, у которой сын на острове Даманском погиб, — сжатое жито. А в снопы черт занес курицу — от дождя, наверное, схоронилась. Ну и попала со снопом в барабан. Прошла, считай, через все механизмы, в зернопроводе не застряла — вылетела с зерном на волю. Половину перьев потеряла, но живая. Раскудахталась, горемычная, на пять огородов окрест. Молодицы — работали по соседству — за животы хватались, одна, на сносях, чуть преждевременно не разродилась: «Вот парень так парень! Потоптал от души!.. И где ж это петух запропал?»

— Хоть грешно смеяться над покойным, — прогудел сквозь незатихающий хохот в комнате Трофим Тимофеевич, — да, видать, такую память человек оставил о себе, что по-другому нельзя. Помог ему тесть сложить хатку и помер. Вот с этой хатки, считай, и начался у него изобретательский зуд… Надумал сперва двери с четырех сторон прорубить — удобно: с одного конца вошел, с другого вышел. Летом и на самом деле неплохо: прохладно, сухо, как на даче. А за осень и зиму сквозняки замучили, дети позастудилися, жена — себе… Пришлось колхозным плотникам наскоро заколачивать три двери. Ладно. На огороде у него банька стояла. А зачем топить ее по-черному, задыхаться в дыму, рискуя угореть, ежели все можно обделать на городской лад? С удобствами. Задумал — сделал. Проложил от дома на огород трубу, раскочегарил докрасна печку, нагрел воды железную бочку и послал охотников париться по-культурному.

— Финская сауна, — обнаружил Иван осведомленность в данном вопросе.

— Не знаю, финская или еще там какая… А пару-то нету! Не сифонит. Раза три прибегали полуодетые клиенты, зубами колотят, на хозяина чертом глядят… Потерпите, заверяет, все будет. Законов физики, мол, не знаете — конденсация пара не произошла. Ну и кончилась баня по-городскому тем, что ворвался разгневанный народ в хату, а там двери и окна — настежь: печка сизая от жара, дверца чугунная едва не плавится, а семья во главе с хозяином в исподнем сидит на полу… Ничего не поделаешь — не получилось с удобствами, довелось париться по-черному. А он был такой человек, что не унывал по пустякам, поетому на него крепко и не обижалися. Ближе к весне соорудил Прошка у своего дома ветрячок — на манер самолетного винта. Вытесал из сухой липы две лопасти, просмолил на огне, сбил — и на шест поднял. Внизу приладил динамо, добытое со старого «Фордзона». Сделал дома полную механизацию-автоматизацию — все на кнопках и тумблерах. Из-за Припяти приезжали на лодках смотреть на чудо… До первой весенней грозы. Как начался ветер, как дал ветрячок обороты — тут и пошла проводка плавиться, гореть. Соседские бабы прибежали на крик с ведрами, моментом образовали живую цепочку и давай кружками да банками — кто чем — поливать… Довели до настоящего пожара. Но хозяин опять лучше всех догадался: подхватил у сарая шест и давай торкать им между лопастей, пытаясь таким макаром остановить ветрячок. И поцелил-таки концом шеста в крестовину — застопорил на секунду-другую… Да не подрассчитал силы. Оторвал его ветрячок от земли, хрупнул шест, как спичка, и Проша очутился за соседним забором, как на грех, в отхожем месте… Не успели его, значит, оттуда кой-как вытащить, а он уже с обломком на соседа кидается: «Почему, такой-сякой, сортир содержишь открытым… Я на тебя в суд подам, вредитель!» Шебутной был, сколько его помню молодым. С выдумкой завсегда жил. А вот удача никак не шла в руки… Пуля, помню, ударила в голову — ничего, а глаз потерял, ночью в болоте на сук напоровшись. Да вишь какое дело: от судьбы человек не ушел.