Цветение калины

5

Демьян Сукач женился поздно — на тридцать девятом году. Обзавестись семьей мешали то война, то армия (демобилизовался только в 1952-м), то целина, то лесоразработки в Карелии… Когда притомился гоняться за длинным рублем, вернулся к одинокой и уже тяжело больной старухе-матери в Островецк. Через год похоронил мать, погоревал один в пустом дому, но в дальние края больше не тронулся. Выгуливал одиночество до тех пор, пока однажды из командировки по хозяйствам района (отвозил запчасти) не привез видиборскую молодицу — новую хозяйку дома.

Надежда Сукачиха — рослая, скуластая, уже успевшая попробовать замужества, — угодила ему с первого раза: родила двойню, двух крепких черноголовых пацанов. Обрадовалась, когда узнала, что к ее возвращению из «родилки» мужа перевели на молоковоз. Доходное дело. Как будто ближе и роднее после этого стали…

С той поры начал Демьян ходить на работу с пустым бидончиком, а обратно — с полненьким. Не мог вначале со спокойной совестью таскать домой ворованное: сметану, сливки, творог… Жаром обсыпало изнутри: неужто воевал ради того, чтобы детей ворованным вскармливать, жить с оглядкой? Но коллеги по работе, люди степенные и рассудительные, быстро остудили его горячую голову, сказав однажды так: «Цистерна молока сегодня никому не нужна, тебе — тоже. Начальство это знает, оно не дурней нас, понял?.. Поэтому, что положено — бери, как остальные, и не выламывайся. Праведник какой нашелся… Ты гляди. У нас семьи, мы под немцем четыре года жили, наголодались но завязку, — нам до конца дней хватит и детям останется…»

Демьян так и не ушел с доходной работенки. Двадцать лет как ветром сдуло… Сыновья переросли отца, в один срок отслужили армию, но дальше автобазы, которая размещалась в сотне шагов от двора, не тронулись. Разом шоферили, разом, не отставая от отца, замачивали калым в гараже после работы, покрикивали на рано поседевшую мать… Старший Сукач, одобряя в душе поведение сыновей, считал мужскую жестоковатость и грубоватинку даже по отношению к матери нормой. Сам он заматерел к шестидесяти годам, большой нос, пористый, с фиолетовыми прожилками от левых рублей казался вылепленным из пластилина и косо приставленным к лицу: только смеялся Демьян прежним детским заливистым тенорком: ы-ги-ги-ги-ги! — задирая вверх подбородок, почти дотягиваясь до лица собеседника «пластилиновым» носом и в знак согласия быстро-быстро потряхивая головой с вечно примятыми под шапкой волосами, будто невзначай слегка обрызганными молоком, но опять же не спереди, а сзади: может, и тут с оглядкой, чтоб на всякий случай не так бросалось в глаза? Ходил летом и зимой Демьян в зеленом выцветшем кителе и яловьих сапогах — все по дешевке куплено на толчке с рук у отставного интенданта.

Выпивал умеренно, как, впрочем, умеренно и обижался, когда ему после водки предлагали сухое вино или сладкий чай…

В воскресенье Демьян сделал рейс в Пинск, побывал на тамошнем базаре, наслушался людского гомона и поросячьего визга, заглянул в гастроном и под вечер выехал обратно. За спинкой сиденья у него стоял «законный» пятилитровый бидон со сливками, аккуратно запеленатый к целлофан. Там же, в привычном полутемном месте, лежали два мягких круглых полена докторской колбасы, четыре пухлых батона и особняком — плотно задвинутые в угол — стояли две зеленоватые бутылки пива. Вся покупка обошлась в недельную левую выручку. Вообще, не густая неделя вышла…

На лобовом стекле, зацепившись за дворники, полоскались на ветру белые хлопья паутины, в придорожных канавах и низинках, поросших с берегов репейником и лозой, накапливался туман. Тугой и прохладный воздух, напитанный сладким дымком картофельного поля, целебным настоем палой листвы и перезревшей калины, сочившейся по веткам на привядшую, местами уже помертвевшую траву, пьянил голову… Осенины. В такую пору человеческая душа хочет быть чище и возвышеннее, освобождаясь на время, пусть на несколько мгновений, от мелочного, суетного, преходящего…

Заученно, едва уловимо шевельнув плечами, Демьян освободился от полушубка, закурил. Теперь, на полдороге, он пожалел, что не подобрал на городской окраине двух пареньков: «Студенты, конечно, за спасибо норовят проехать… Нет, надо было подобрать, всех денег все равно не закалымишь». Глянул в боковое зеркало на дорогу: из-под колес веером разлетались разнокалиберные камешки, звонко отматывалась с темных катушек колес металлическая лента гравийки; напрасно он, напрягая зрение, пытался различить на ней елочку следов — шины вконец облысели. Увидел собственное отражение в зеркале, серебристую прядку волос, выбившуюся из-под шапки, хмыкнул: «Вместе нас выбракуют: тебя — на переплавку, меня — на пенсию». И опять Демьяном овладело до отупения знакомое состояние одиночества, которое случается, когда рядом нет пассажира и не с кем перекинуться даже словечком. Сегодня это состояние обострилось и перешло в чувство безысходной тоски от простой мысли, что прожил жизнь не так, как надо бы…

— А как надо? Кто знает? Может, ты, молоковоз, знаешь? — спросил вполголоса, подождал ответа и, кивнув воображаемому собеседнику справа, горько усмехнулся, — То-то же. Любим мы, чуть что, причины разные выставлять, как щит, для страховки…

Вовремя подоспевшие метры ребристой, посеченной гусеницами трактора грунтовой дороги, еще не утрамбованные гравием, понемногу растрясли и отвели подступившую к сердцу боль. «Нет, браток. Жизнь, она у каждого своя, и в отпуск от нее не уйдешь, и на пенсию — тоже. И за прожитое — хорошее и плохое — один ты ответчик. Обидно, что распорядиться тем, что тебе отмеряно, не умеем и осознаем это лишь под старость, когда распоряжаться уже нечем. Да вот тебе свежий примерчик: всего пару часов назад ты не подобрал студентов, а сейчас пожалел об этом. Что, пиво пропало? На которое у тебя не всегда хватает, потому что приучил жену вытряхивать из карманов последнюю мелочь. Нет, не пиво тебе примерещилось на этот раз — жалко стало сопливых студентов, которые, ты отлично знаешь, хотели побыстрее добраться домой и, может, раз в полгода отъесться домашних харчей. Вспомнил на полдороге… поздно».

Когда впереди, метров за сто до поворота на Островецк, проголосовал молодой мужчина с увесистым мешком у ног, Демьян, не раздумывая, притормозил. Минут десять пассажир помалкивал, обвыкаясь в кабине, — беспокойно поглядывая то в окно, то на спидометр, стрелка которого, казалось, приклеилась к 90 км/час. И когда при обгоне «Колхиды» молоковоз едва-едва разминулся с вынырнувшим из-за взгорка «Москвичом», попутчик взмолился:

— Слушай, дядя, сбрось обороты, а? У меня одна жизнь…

— А может, лучше ее и совсем бы не было? Раз она одна да и та не в радость?.. — мрачно усмехнулся Демьян, по-прежнему думая о своей болячке. — Боишься — вылазь. — Он скосил светлые прищуренные глаза на всерьез заволновавшегося попутчика.

— Лихой ты, смотрю, мужик… А у меня — дети. Двое.

— Дети — ето правильно, — убежденно заметил Демьян и уже мягче, доброжелательнее поинтересовался: — Не у тещи гостевал?

— Какие там гости. Картошку еду копать.

— Понятно. Издалеку?

— Да из Минска. До Пинска маршрутным доехал, а до Заозерья — на попутных вот… спасибо.

— Ничего. Теща встретит зятя как полагается. Уже, мабыть, и пива цебер сварила?

— Не занимается этим, а государственную покупать на пенсию накладно.

— Сколько же получает?

— Сто двадцать.

Демьян присвистнул:

— Ни хрена себе! Это, считай, моя зарплата без левых.

— Заработала в колхозе.

— Та-ак, — крякнул Демьян. — Своя квартира в Минске?

— Частную по договору снимаю. Своя еще не скоро…

— А где работаешь? Или, может, служишь?

— На тракторном. Мастером.

— Случайно Ивана Дубровного не знаешь? Он там в больших начальниках…

— Дубровный? Иван Трофимович?.. Вот те на! Так это ж наш начальник смены! Который год с ним… ругаемся. Служба у него такая. Не-ет, толковый сменный, — оживившись, уточнил попутчик. — А вам он кем приходится?

— Шурин. Видишь, мы с тобой почти приятели. Как оно в жизни бывает, а?.. Как звать-то? Передавай, Геня, привет начальству.

Когда подъехали к племсовхозу «Заозерье», попутчик покопался в боковом кармане куртки, вытащил приготовленный рубль и, мельком взглянув на протиравшего стекла водителя, припечатал ладонью мятую бумажку к сиденью.

— Возьмите вот… Спасибо.

Демьян, искоса взглянув на рубль и на засуетившегося у дверки попутчика, протянул деньги обратно.

— Забери. Ты ж на три рубля передрожал — выходит, я еще должен тебе. — Он улыбнулся. — Возьми-возьми! Гостинца детишкам не забудь купить.

Проезжая реденький сумеречный лесок, Демьян заметил, как справа из развороченной копны соломы посреди поля к дороге метнулась человеческая фигура. Баба? Невольно прижал педаль газа. Клонясь вперед и убийственно медленно вытаскивая из разбухшей после дождей пахоты ноги, женщина в черном, с прижатым к груди свертком, не успела к шоссейке: молоковоз проскочил мимо. Метров через сто Демьян оглянулся и через зарешеченное заднее окошко увидел: женщина, вихляясь всем телом и прижимая к груди, кажется, ребенка, продолжает бежать вслед за машиной. Поскользнулась, упала на колени…

— Вот… случай! — Демьян матерно выругался и, едва касаясь ногой тормоза, на большой скорости развернул машину — узкая, потемневшая к ночи лента шоссейки только чудом не вырвала у него из рук баранку.

Через минуту Демьян, держась одной рукой за баранку, другой, свободной, открывая дверцу, увидел напротив красивое осунувшееся лицо: выразительные черные глаза под смелым разлетом топких бровей.

— До Плотницы, водитель? — спросила сиплым, простуженным голосом и годовалого ребенка, туго замотанного в старое байковое одеяльце, протянула; сама, как дикая кошка, вспрыгнула на сиденье, затаилась, настороженно поглядывая на шофера.

— Что ж ты ребеночка так-то?.. — сочувственно проворчал Демьян, выждал, пока попутчица придет в себя, и бережно передал ребенка матери. Стиснув зубы, воткнул вторую передачу; заострившимся взглядом щупал дорогу и старался не думать о неожиданных пассажирах.

В тепле дитя проснулось, заплакало, пробуя выпростать ручки из пропитанного сыростью одеяла. Демьян тотчас сбросил скорость, с состраданием глянул на острые белые коленки молодой матери, на которых заходился от крика маленький.

— Да раскрой же ты его, мамаша… Задушишь, проклятая, дитя!

— Он застуженный у меня… слышите, хрипоток у него?

— Да-а, нехороший хрипоток, — горестно качнул головой Демьян, забегал растерянным взглядом по тупой, выхваченной фарами и медленно ползущей вперед стреле света.

— Он есть хочет, дяденька. А у меня, понимаете… — попутчица ткнула прозрачным пальчиком в грудь, — молоко пропало. Только вы не ругайтесь, ладно? Я совсем не та, за кого вы меня принимаете…

— Та или не та — мне наплевать на ето, поняла? — Демьян резко притормозил; она испуганно глянула на него широко открытыми, потемневшими еще, казалось, больше глазами, хотела что-то добавить к сказанному, но лишь сильнее прижала к себе малыша. — Сиди. Сдалась ты мне… Нам пацана накормить надо, ясно? Ага… Ну и везет мне сегодня на попутчиков! — Бурча под нос, Демьян отвернул спинку, достал из-под сиденья чистый стакан, ополоснул его вначале водой из фляги и налил полный сливок. Молча протянул ей. Она так же молча приняла стакан, не сводя с Демьяна больших неподвижных глаз, жадно отпила глоток-другой, закашлялась… Затем, когда выпила, Демьян немедля наполнил стакан. Она сперва замотала головой, но тут же покорно кивнула, словно забоявшись, что водитель опять рассердится. Отпив половину стакана, спрятала его в коленях.

— Пусть погреется… Потом я, ладно?

— А-а… ну да. Погрей-погрей. — И, словно исправляя свой промах, торопливо нарезал колбасу, хлеб — пригоршней ссыпал на сиденье возле нее. — Подкрепись, дочка.

Избегая глазами благодарного взгляда попутчицы, с нескрываемым любопытством поглядывал на раскутанного чернявого мальчонку, уже переставшего плакать и пытавшегося дотянуться, поймать ручонкой болтавшегося у лобового стекла цветного гнома.

— Гляди-тка, освоился!

— Я не знаю, кто вы…

— А тебе ето и не обязательно знать.

Одолевая пригорок, перед которым указателем был обозначен левый поворот, Демьян поленился сбросить скорость и не выскочил задними колесами молоковоза из неглубоких, занесенных сыпким песком колеин. Газанул и забуксовал.

В распутицу тяжелые «БелАЗы» разбили шоссейку от песчаного карьера до самого поворота, где в стороне от дороги, на пустоши, развернулось строительство силикатного комбината.

Съеденная дорогами, лысая резина колес трудяги-молоковоза скользила, засасываясь все глубже в песок, и Демьян, до предела выжимая педаль газа, проклял мысленно все на свете: «БелАЗы», разбитую дорогу, взметнувшиеся посреди поля стены будущего комбината.

Рядом, на сиденье, давилась куском молодая мать, опять надрывался от крика голодный малыш…

Внезапно выругавшись самыми черными словами, Демьян выскочил из кабины, достал из инструментального ящика лопату. Но дело сдвинулось лишь после того, как молоковоз дотла изжевал «беззубыми» колесами желтый полушубок и почти новую ондатровую шапку — дефицит, приобретенный через жену, считай, на все ту же левую выручку, машине удалось выскочить на твердь дороги.

Демьян внешне безразлично отнесся к тому, что за время его отсутствия вполне освоившаяся в кабине попутчица припрятала за пазуху остатки колбасы и хлеба, хотя изнутри, как талая водица снег, подтачивала жалость. Он украдкой поглядел на нее сбоку: молодка, дав грудь враз умолкшему ребенку, доверчиво, по-домашнему ответила на его взгляд, тихо обронила:

— Спасибо. Ты хороший человек — я по глазам вижу.

— Слушай, хватит об етом, а? — попросил он. — Ты не цыганка, я — не поп…

— Не злись, пожалуйста, за колбасу. Я взяла не для себя…

Не оборачиваясь к ней, усмехнулся.

— Как звать-то тебя?

— Вера.

— Откуда же ты, Вера, возникла на нашей дороге? Разного наслышан от бывалой шоферни про вашу сестру, которая еще шатается по дорогам. Я понимаю: цыгане, нищие там… Но и цыгане теперь оседло живут, торговый гешефт ведут. А нищих у нас нет — повывелись. А тут — молодая, здоровая… Кто тебя с дитенком загнал ночевать в холодное поле?

— Из-под Херсона мы. Засуха у нас… погорельцы.

— Ну ето еще когда я под стол пешком топал, от бабки одной слышал. Так ты, значит, тоже решила на Север подаваться? А у нас, заметь, климат холоднее — совсем пропадешь. Что ж ты мне врешь, девонька? Мне врать нельзя — я хороший. А? Чего молчишь?..

Проехали заглохшую в густой темноте, без единого огонька Плотницу. Попутчица будто ничего не заметила. Демьян включил дворники, потому что лобовое стекло начал осыпать обливистый частый дождь пополам с градом, вздохнул. Она сперва поежилась от этого вздоха, тут же встрепенулась.

— Я понимаю… останови! Моя остановка! Ну, вот такая я, какая есть! — кричала со злыми слезами на глазах. — Вам-то всем какое до этого дело?! Чего в душу лезете?..

— А ты душу-то свою зря не надрывай. Молода еще… — тихо заметил Демьян, внимательно прощупывая взглядом дорогу.

Попутчица затихла в углу. Демьяну показалось, что она задремала, но когда задержал взгляд на ее лице, наделенным той броской красотой, которая свойственна ярким брюнеткам, Вера открыла глаза.

— Простите, если можете, и… не держите на меня зло, — сказала и, раздумчиво кивнув, добавила: — Вот всем врала — почему-то охотно верили. А вы — нет… И на том спасибо. — Смежая длинные девичьи ресницы, одними губами еле слышно, по слогам, прошептала: — Разбуди меня… когда надо. — И уснула с сыном на руках.

В полночь грязно-желтый молоковоз подъехал к безлюдной автостанции. В мертвенном, холодном свете двух фонарей, освещавших захлопнутые окошечки касс, равнодушно-весело колыхалась белая завесь дождя. Заглушив двигатель, подождал минуту.

Стиснув зубы и с трудом отведя взгляд от порозовевшего в тепле личика сладко спавшего малыша, осторожно тронул Веру за плечо. Она облизала пересохшие губы, открыла глубокие черные глаза и несколько секунд вопросительно глядела на него, соображая, где находится.

— Приехали. Вылезай, милая… — хмуро бросил Демьян и уцепился руками за баранку, устремив неподвижный взгляд на выхваченные светом фар глухие темные окошки домов вдалеке.

Она тоже взглянула в мутное от потеков стекло, и тень пробежала по ее лицу. Уйдя на минуту в себя, с осмысленным выражением безысходности покивала неизвестно кому. Затем торопливо закутала все еще спавшего малыша в просохшее у печки одеяло, выскользнула из кабины и, не обернувшись ни разу, направилась к запертой двери автостанции…

Коротко простонав, Демьян дернул ключ зажигания — чертом сорвался с места.

Дома, умывшись над тазиком, выпил за поздним ужином свою бутылку пива и, накуриваясь до тошноты, долго сидел за столом в одном белье.

Надежда, в нижней рубашке, вскудлаченная со сна, вышла на кухню попить воды.

— Чего так поздно? Ни выходных, ни проходных тебе, ей-бо!

Демьян промолчал.

— Тамарка с Игорьком у нас проездом от мамы… Ой, беда у них стряслася! — Она всхлипнула, высморкалась в грязное полотенце.

— Да говори толком!

— Не кричи — Игорька разбудишь. Наш Сергей подмял трактором Прохора Сметника… насмерть.

— От, сопляк! Ему б на кобыле ездить, а не на технике!

— Успокойся. Тамара сказала, что за ним вины нема…

— Разбирается твоя Тамара, аккурат как свинья в апельсинах.

— Милиция наша разбиралась, елупень старый! Следователь на месте допрос учинял, деревенских опрашивал — убейства… не, во! — состава преступления не нашел.

— Это тоже Тамара сказала? — скептически покосился на жену Демьян. — Н-нда, — недоверчиво качнул головой, — может, и пронесет, ежели так… Николая не ко времени выпроводили на пенсию, а то, может, слово закинул бы…

— Да-а! Много твой Николай считается с родней! — подпрыгнула на месте Надежда, босая и простоволосая.

— Какой он мой? Из вашего кагала, — огрызнулся Демьян.

— Когда некая зараза накапала, что ты сметану ведрами волочишь с работы, — того ж дня пришли с обыском. Где поставил сливки? Тамарке надо банку налить, а другую Ване. Отвезет гостинца.

— В машине. Машина у калитки — не захотел будить сторожа.

— Нехай запчасти посымают, — пробурчала, накидывая кожушок прямо на сорочку.

— Да тут такое дело… Может, понадобится.

И Демьян неторопливо, с хрипотцой в голосе поведал жене про встречу на дороге, — хотелось хоть капельку участия с ее стороны к судьбе несчастной Веры, высаженной им у пустой ночной автостанции. Понимания. Жена слушала, настороженная и бледная, а под конец не выдержала — заходила по кухне.

— Ну-ну. Накормил, говоришь, ее и… байстрюка пожалел, да?

Демьян резко выпрямился, заметив в глазах жены зловещие огоньки, и пожалел о сказанном, но было поздно: пожар занялся.

— Так расскажи ж, как она тебя отблагодарила. Ах ты, рожа страшная! Сукач ненажорный!..

— Погоди горло-то драть, дура! Хлопцев поднимешь, а они тоже не с танцев вернулися…

— Конечно! Теперь я знаю, что была при вас всю жизнь дурой. Пока не заездили, Сукачи шаленые…

— Ты уймешься? Надо бы, говорю, бабеху с дитем обогреть.

— Еще чего! Сам чтоб в хату не смел соваться! Пока не помоесся! Справку от врача не принесешь!..

— Я б т-тебе зараз поднес, кабы не ночь! — вскочил Демьян. На женин крик: «Иди! Еще к ней иди!» — бешено хлопнул дверью.

На отрезке дороги в полтора километра от дома до автостанции выжал из молоковоза всю его оставшуюся мощь. Кинул взглядом на осветленное фонарями пространство, просеваемое колючей изморосью, — никого. Внутри прошлась тугая, щемящая волна, готовая комом полезть в горло, зажечься слезой на глазах… Бросив открытой машину, обежал кругом небольшое каменное здание — заметил на мокрой слякотной земле цепочку свежих следов к телефонной будке. Будка, как водится в райцентрах, была вверху не застеклена. Демьян, шумно дыша, заглянул в нее, молча рванул на себя тяжелую задребезжавшую дверь и встретил снизу спокойный, стерегущий взгляд Веры.

— Тише ты! Не разбуди Тарасика… — напрягая лицо до отечной сини на висках, прошептала она и плотнее прижала к себе сына. И когда все же признала его, длинные мохнатые ресницы едва заметно дрогнули.

— Да у тебя никак жар?.. — ахнул Демьян, отымая от ее лба ладонь. — Быстро подымайся! — приказал и скоренько нагнулся, помогая Вере с ребенком встать. — Дай сюда дитя… — неуверенно попросил и, ощутив на руках легонькую живую ношу, вдруг с необыкновенной ясностью понял, что его недавняя ссора с женой — в сущности пустяк в сравнении с тем, что он чувствовал в эту минуту. Боже! Да ничего ведь стоящего до этого момента, если разобраться, в его жизни, может, и не было… А жена как все жены: всего понемногу намешано. Ребус, одним словом! И не в ней дело. Он оглянулся на поотставшую Веру и увидел, что по серым щекам ее обильно катятся слезы…

— Ну-ну! Не надо мокроты. Слушай, мы ж так не договаривались, а?.. — Отворачиваясь и уродуя лицо судорогой, чтобы самому не сорваться, — не заплакать, Демьян жал онемевшими руками к груди ребенка и бессвязно кричал что-то еще, трезвея и бодрясь от собственных слов:

— Поживешь пока с моими! Баба у меня добрая, не думай! Хлопцы тоже, не бойся, не обидят… Ничего не бойся. Все наладится… Ни-ч-чего!..

Утром, собираясь в дорогу, Тамара узнала от заплаканной сестры о ночном скандале в доме.

— Ты иди глянь, — заговорщицки подмигнула Надежда, показывая глазами на отгороженный ситцевой занавеской угол спальни и оглядываясь, будто и не у себя дома, — кого он подобрал на дороге и приволок домой!

— Неудобно… А кого? — замялась Тамара.

— Цыганку с дитем! Он мне крестится-божится, что нет, а я ж не слепая — вижу.

— Ну?..

— Вот те и ну! Черная, волосья до колен и Верой звать. Ясно-понятно.

— Погоди, — остановила сестру жестом Тамара. — Я вон тоже черная, как видишь… И ты… А как, ты сказала, ее звать? Ладно, иди управляй мужиков.

Выждав, когда все ушли на кухню завтракать, Тамара на цыпочках прошла к закутку, заглянула в щелку и… отшатнулась. Повернула было на кухню, но передумала — решительно отбросила ситцевый полог.

— Ну, здравствуй, подруга!

Вера, увидев перед собой Тамару, изменилась в лице.

— Как ты… тут? — Отняла от груди малыша, застегнула кофточку — все делала машинально, не сводя с Тамары сухого горячечного взгляда.

— Тут? Это вот я у тебя хочу спросить, — Тамара усмехнулась, подсела сбоку на край лежанки. — Ну это ж надо — такая встреча. О какой, думаю, цыганке с утра мне Надька талдычит? Ты что ж ушла тогда… слова на прощанье не сказала?

— Ушла. Не могла по-другому…

— Георгия сынок? — Тамара показала глазами на ребенка.

Отведя глаза в сторону, Вера через силу выдавила:

— Чей же еще.

— Я догадывалась. Знаю муженька… Но на тебя никак не могла подумать! — Тамара в упор разглядывала бывшую квартирантку, словно еще не веря в то, что произошло около двух лет назад.

…Когда на пороге появилась девушка из деревни и предложила себя в домработницы, Тамара первым делом отвела ее на кухню, накормила, попросила рассказать о себе. Оказалась землячкой: несколько раз назвала Хотомль — недалекую от Видибора деревню. И все же Тамара долго отчего-то колебалась (предчувствие, что ли?), прежде чем сказать:

— Тесновато у нас, сама видишь, и муж мой, сразу говорю, не подарок… Но если останешься — глядишь, придумаем что-нибудь и с работой. Решай.

— Спасибо. Я, пожалуй, останусь.

Прикинув все возможные варианты с трудоустройством, Тамара решила завтра же отвести квартирантку в швейное ателье. Однако Вера встретила это предложение отнюдь не восторженно; к немалому разочарованию Тамары, она попросила устроить ее в овощной магазин, который уже приглядела неподалеку от дома. Ученицы, Тамара накануне видела объявление на дверях, требовались и там. Однако до завтра еще нужно было дожить…

Жорка, вернувшись со службы и застав незнакомую девушку, устроил жене скандал и с хамской улыбочкой предложил кому-то одному — жене или квартирантке — убираться вон. В колыбели испуганно плакал ребенок, сиротливо жалась в углу прихожей Вера, переживая за хозяйку… Но Тамара! Что-то непонятное происходило с ней сегодня после разговора с Верой: запал ей в душу нехитрый рассказ этой деревенской девушки. К тому же взяла на себя опеку — неси этот крест до конца. О, как же вдруг преобразилась безответная мягкотелая молодица, на которой еще вчера можно было ездить верхом, дурача ее на каждом шагу! И когда Жорка по старой памяти оскалил зубы и попробовал достать ее кулаком, она пружиной вскинулась, схватила со стола неостывший утюг (гладила как раз белье) — сунула раскаленное железо под нос отпрянувшему супругу.

— Только тронь! Сейчас вызову милицию… — И дверь распахнула на лестничную площадку. — Не нравится — сам убирайся. А ей не укажешь, где жить. — Будто саму себя переросла Тамара в эти минуты, настолько неуверенно вдруг почувствовал себя Жорка, — нервно усмехнувшись, отступил. Было в этой усмешечке нечто затаенное, звероватое, отчего сердце Веры сжалось в еще большей тревоге…

И ведь как чувствовала беду: воспользовавшись отсутствием жены, набрал от ее имени заказов от клиентов, не преминув вытребовать у всех наперед задаток, а отрезы через руки околомагазинных приятелей, постоянно бывших у него на подхвате, спустил всеядным покупателям. Такие же нехитрые операции он проделывал еще в течение нескольких дней. Появился аппетит. Сделки за спиной жены заключались до тех пор, пока терпеливые заказчики не начали являться один за другим на дом и с любезной настойчивостью интересоваться у хозяйки насчет заказанных ими брюк и костюмов. Жорка до поры до времени благополучно избегал повторных встреч с клиентами, зато каково же было удивление Тамары, когда все раскрылось… С пятью заказчиками она сумела кое-как поладить, рассчитавшись надежно припрятанными от мужа отрезами шевиота и деньгами, с двух повторно сняла мерку и пообещала не брать платы за пошив… Только восьмой попался несговорчивый и настаивал на личном свидании с хозяином. И однажды уже за полночь дождался-таки его возвращения домой. Жорка, переступив порог квартиры, первый узнал интеллигентного вида клиента, однако нашелся быстро:

— Ты что здесь делаешь? К бабе моей прилабуниваешься?

— Так как же наш заказ? — вопросом на вопрос ответил поздний гость, поднимаясь навстречу и сдержанно усмехаясь.

Жорка, не сморгнув, нахально и колюче глядел на него.

— Что? Сговорились уже?! — стрельнул он яростным взглядом на жену. — Убью, лярва! — Ловко, на ходу «прикрылся» он женой и с поднятым забралом подлетел к заказчику, но так же быстро отлетел к раковине умывальника, получив хлесткий тычок в подбородок. Кубарем скатившись с лестницы, Жорка кинулся к телефонной будке вызывать наряд милиции и… только чудом не полетел с работы: восьмым заказчиком оказался работник ОБХСС, который все же поддался на слезные мольбы хозяйки и не дал ход делу.

Вечером хозяин вернулся хмельной и веселый. Полушутя, полувсерьез начал приставать к жене, пробуя повалить ее на диван. После чего едва ли не насильно утащил ее за собой на кухню.

Вера, зажимая ладонью рот, давясь слезами, чуть не закричала от обиды и отчаяния…

После этого случая в ней словно что-то притупилось, — она с безразличием смотрела на отношения хозяев, работая по две смены и только в работе находя утешение.

Посередине недели пришла телеграмма из Видибора: «Мама на операции приезжайте». Тамара позвонила брату на завод и, оставив Игорька с квартиранткой, выехала вечерним автобусом. Жорка, с самого утра навеселе (дежурил на заводе через двое суток на третьи), храпел на неразобранной диван-кровати, взятой в кредит в мебельном. Пролупил глаза глубокой ночью. Ровно тикал будильник на столе, посапывал в колыбельке сын. Жорка долго, не мигая, смотрел на нетронутую кровать жены, соображал. Растирая грудь, разгораясь и дрожа от нетерпения, поднялся и воровато сделал несколько шагов туда, где спала квартирантка…

Через четверть часа, растрепанная, в одной рубашке, разорванной от плеча наискосок, она до утра заперлась в темной ванной.

Когда боль схлынула, запеклась кровью на сердце, Вера вышла из ванной и даже занялась на кухне, готовя проснувшемуся Игорьку завтрак. А еще через час, выждав момент, когда Жорка убежал в магазин, она оделась, вышла из дому и больше не вернулась…

И вот теперь эта неожиданная встреча с Тамарой у ее родственников — Вера все еще не могла прийти в себя.

— Почему ж ты сразу не заявила куда следует?

— Побоялась позора. Не подумала даже об этом…

— Не подумала… Разве ж с этим шуткуют?

Вера, положив уснувшего сына, заплакала, уткнулась в ладони лицом.

— Не плачь. Чего уж теперь? Ой, дуры мы дуры, бабы! Ну и куда ж ты с дитем?

— Не знаю. В деревне, у мамы, две недели побыла — и не смогла больше прятать от соседей глаза. Ушла… В Бресте, правда, улыбнулось с квартирой — я дворничихой устроилась, но срок договора истек — и гуляй, Вера…

— Может, лучше бы… в детский приют его?

— Думала сперва, съездила даже туда… Посмотрела — нет, не могу..

— Так тоже нельзя, как ты. Дитя-то в чем виновато?

— Ничего. Я на БАМ завербуюсь. Там, говорят, неплохо с работой и жильем.

— Неплохо-то неплохо, — вздохнула Тамара. — Да не для всякого. Тебе с маленьким на первых порах нелегко придется… И что это вы все востритесь на этот БАМ? Братец мой на днях в неприятность попал — тоже нацелился в те края… Не спеши. А если надумаешь — приезжай в Минск. Адрес пока прежний, но я скоро от завода получу квартиру. Подумай, девонька, я тебе худа не желаю. А что было, то быльем поросло. Ничего лучшего тебе пока не светит, а в Минске легче и с работой, ясли-садик имеются под боком, знакомые, и… вообще. Не понравится у меня — никто тебя неволить не станет. Кстати, — Тамара, заговорщицки усмехнувшись, повела низко опущенными глазами, — есть у меня кое-какие соображения… Обнадеживать, правда, не хочу — слишком серьезное по нонешним временам дело, — но может выгореть для тебя что-нибудь и с жильем. Понимаешь, о чем толкую. Подумай крепенько. Пора мне.

Вера пробыла в доме Сукачей почти неделю. Хозяйка, ухаживая за больной и ее ребенком, привязалась к ним, словно к невестке с внуком. После разговора с Тамарой, похоже, частично подслушанного, Вера неохотно удовлетворяла по вечерам любопытство ее старшей сестры. Но как только поднялась с постели, почувствовала себя лучше, — сразу засобиралась в дорогу.

Надежда навязала окрепнувшей после гриппа гостье в узлы одежды и еды, добыла где-то и детский костюмчик, горько всплакнула, держа на руках маленького Тарасика, непрерывно поправляя на нем кофточку и разглаживая невидимые складки.

Демьян, узнав, что Вера собирается в Минск, отлучился на автобазу и с молчаливого согласия заплаканной жены вызвался отвезти на вокзал, помочь с билетами.