Цветение калины

29

Николай Трофимович Дубровный, выйдя на пенсию, промаялся дома около года. Дался же ему этот год… Сгорбился, обрюзг, вместо привычного снотворного или валидола начал глотать перед сном целое ассорти из таблеток. Не помогали ни огородный участок, на котором старался проводить основную часть дня, ни вылазки на реку с удочками, ни лечебная физкультура, предписанная врачом.

Однажды сосед, работавший механиком на авторемонтной базе, подсказал, что освободилось место диспетчера. Бегом припустил в отдел кадров. Запыхался, как паровоз. Не с распростертыми руками, но взяли. Работа по скользящему графику: сутки на базе, двое суток дома. Это куда еще ни шло. С этим, принимая в расчет его возраст, можно было мириться. Жизнь покатилась в привычном русле.

Отдежурив в пятницу, застал дома на столе телеграмму из Минска:

Удивился, что младший братишка из Минска весточку подал. Когда ж успел обосноваться в столице? Нет, что ни говори, не мог он, Николай, представить Сергейку где-то там, в большом городе, — по-прежнему видел братца деревенским сорвиголовой, босоногим, с жесткой, выгоревшей на солнце щеткой черных волос, только что вытащенного им из колодца и уже через пять минут лихо клепавшего молотком на порожке боевой патрон… «Э-э, погоди! Да это же не Сергей, а средний, Иван, вытворял… Фу ты! Интересно, какая стадия склероза, когда родственников путают? Наверно, последняя». Он невесело усмехнулся, качнул головой. Затем в который раз за вечер отыскал на столе среди бумаг телеграфный бланк, вполголоса раздумчиво перечитал коротенький текст, подальше отставляя от себя и с недоверчивой улыбкой вздыхая.

Утром поднялся раньше обычного, несмотря на выходной, и первое, о чем подумал: надо подойти на автовокзал и встретить молодых. Накинул на плечи черный форменный полушубок с еще свежими следами от погон, заглянул к жене на кухню и заискивающе подмигнул.

— Степановна, ты тут сотвори пирог, пока я встрену кого надо… Ну и… — он попробовал подмигнуть еще раз, уже с более глубоким смыслом, но этого и не требовалось.

— Ладно уж, отец. За меня, пожалуйста, не волнуйся. Да не торчи там на улице — ветер холодный, до костей пронимает. Ожидай в помещении, чуешь? — Галина Степановна, дородная кареглазая женщина с частыми нитями седины в густых каштановых волосах, привычно отвернула край занавески на окне и проводила мужа взглядом до калитки. Вздохнула, почувствовав щемящую жалость к нему, все чаще подкатывавшую к сердцу с тех пор, как его, такого огромного и сильного, враз превратили в беспомощного, суетливого, по-стариковски болтливого и жалкого пенсионера, выпроводив на заслуженный отдых…

Лет десять тому назад в Островецке, старинном районном городке, приезжих да и самих жителей больше всего не устраивал старенький деревянный автовокзал: теснота, грязь, мухи… Неудобство заключалось даже в тесном и грязном буфете. Там торговали пивом, а еще на витрине стоял темно-зеленый ярус рислинга, перед которым вместо ценника на картонке крупными цифрами, чтобы издали было видно, значилось: «16».

Теперь автостанция в другом месте. Такая же небольшая (кто только проектирует эти финские домики?), зато каменная, с асфальтированной площадкой. С пристроенным сбоку буфетом. Правда, рислинг куда-то враз исчез. Появилось в изобилии грузинское сухое, название которого не выговаривается и не запоминается. В новой пристройке гораздо просторнее и меньше накурено.

Знакомых в эти утренние часы не видать. Другое дело летом перед выходными — яблоку негде упасть! Ягодники, грибники, рыболовы, всякие там туристы…

В небольшеньком зале ожидания несколько пожилых женщин — они заняли сумками с продуктами большую часть скамейки у стены и негромко толкуют о детях, которые где-то и в Салехарде, и на Курилах, и в Анголе, да только не дома… «Доведется ли еще повидаться? Поехала бы сама взглянуть на внуков, да шутка ли — три тысячи километров?! Это для молодых теперь ничего не значит расстояние, а меня, помню, выдавали замуж в соседнее село — далеко! Сколько поплакала моя мама…»

Николай Трофимович выбрался на воздух. Глазу не за что зацепиться, кроме как за выклеенный объявлениями забор. Чем не приложение к районной газете? Не спеша достал из пластмассового футляра очки, начал читать от края: «Приглашаются граждане на постоянное место жительства в Приамурье… с сохранением права работы по основной специальности… подъемные 200 рублей… для строительства дома предлагается ссуда…» Так, с этим понятно. А тут что? «Продается румынская спальная мебель… чешский сервант… щенок охотничьей породы…» Наконец, под объявлениями, призывающими ехать в Приамурье, — тетрадные лоскутки, исписанные чернилами, химическим карандашом: «Продается дом на снос в г. Островецке по улице Чапаева… в деревне Маньковичи… Струги… Ольшаны…» Дальше не стал читать.

На посадочную площадку подкатил красный маршрутный автобус «Островецк — Минск». Внимание Николая Трофимовича привлекла не совсем обычная картинка при посадке: подвыпивший старичок в рыжем кожушке и кургузой шапчонке, грибком сидевшей у него на голове, пиликал на старенькой самодельной скрипочке известную мелодию, быстро дергая смычком и притопывая в такт ногами в стоптанных валенках:

Стройный, с черным пушком на верхней губе юноша внимательно слушал скрипочку едва ли не до отправления автобуса, и лишь когда водитель просигналил, растроганно поцеловал напоследок старичка и вскочил на подножку трогавшегося автобуса — на глазах у юноши блеснули слезы…

Когда фирменный ЛАЗ, мягко покачиваясь на горбах дороги, исчез за повороткой, Николай Трофимович не спеша приблизился к подводе; старичок, улыбчиво покачивая головой, укладывал непослушными руками инструмент в футляр.

— Издалека будешь, батя? — живо поинтересовался.

— Из самого Хотомля, человече.

— Ну, знаю… — улыбнулся Николай Трофимович. — Вижу, крепко вас любит сынок за вашу скрипочку… Или, может, внук уже?

— Не знаю, человече, как и сказать. — Старичок доверчиво поглядел на Николая Трофимовича ясными глазами. — Не внук, не сынок. Бездетные мы со старухой — не дал бог детей. Ну а Борька? Двадцать годков, вишь ли, минуло… На троицын день детва́ землянику, суницы по-нашему, брала в бору. Ра́птом прибегают на вёску — напужанные, сердечки, как у зайчат, колотятся: «Дитё сповитое лежит у Черного дуба. Молоньей дуб-то, стало быть, опаленный, оттого и Черный. Ну, покамест люди-соседи совет держали (дело-то, оказывается, не простое!), я хутко запряг Сивка, — старичок любовно потрепал меринка по сивой гриве, — да и погнал к тому овражку. Место знал. Привез. Передал дитя бабе с рук в руки, а у ней и слезы, как горох, посыпалися… Да, вот так. Дело было, слава богу, летнее. Коза была. Выкарабкалися. А назвали мальца Борей — в бору нашли потому как. Первое время игрушка у него была одна: лозовая дудочка… Подрос — со скрипочкой во етой спать ложился. Теперь в самом Минске учится, в консерватории. А приезжает на каникулы, так ведро воды, кош бульбы не даст бабе внести в хату. Все сам старается…

Старичок, сердечно распрощавшись, уехал в свой Хотомль, а Николай Трофимович еще долго стоял на том месте, где полчаса назад весело пиликала самодельная скрипочка, улыбался и по-хорошему завидовал старичку, что у того имеется эта неказистая на вид скрипочка, что он подвыпил с утра, наверное, тайком от старухи, что у него есть приемный сын, которого нарекли Борей, потому что нашли когда-то в бору…

Тем временем прибыл запаздывающий автобус из Минска.

— Я уже подумал, грешным делом, не случилось ли чего. — Николай Трофимович, усмотрев в толпе высыпавших из автобуса пассажиров младшего братца и не зная, с чего начать, с улыбкой двинулся навстречу.

— Сломались в дороге. Ремень вентилятора полетел — хорошо, запасной был… Здравия желаю, товарищ подполковник! — Сергей, чеканя шаг как на полковом смотру, лихо кинул руку к виску.

— Отставить. Я, брат, в отставке, — смеясь, облапил его Николай Трофимович. — А ты, гляжу, не забыл службу. Молодец, Прицепной!

— Запас первой категории, — внес ясность Сергей.

— Это, братишка, неплохо, что первой. Значит, нужен. Хуже, когда наоборот. Молодой еще — главного не понимаешь… — грустно улыбнулся Николай Трофимович на слабый протест младшего, мягко подтолкнул в плечо. — Та-а-к, что это мы воду в ступе толчем, а главного — представить спутницу — и не догадался?

— Виноват, исправлюсь. Вера, невеста моя.

— Это другое дело. — Николай Трофимович задержал в огромной ладони тоненькую кисть девушки. — Простим ему, Вера, на первый раз? Так и быть. Вы что ж, надумали совершить предсвадебное путешествие?

— Потом некогда будет. — Сергей хотел было поинтересоваться, дома ли сегодня Демьян (Вера накануне рассказала ему давнишнюю дорожную историю), но вспомнив, что брат недолюбливает нелюдимого Сукача, спросил насчет сестры:

— Как вы тут? Не жалуется на жизнь Надежда Трофимовна?

— А-а, ничего. Живут помаленьку.

— Демьян по-прежнему на молоковозе?

— Пожизненно. Его на пенсию так просто, как меня, не спихнешь, — усмехнулся Николай Трофимович, подумал и добавил: — Да сам-то он, может, и не прочь на другую машину — устал да и годы уже не те, так за него ведь всегда Надя решала.

Под разговор не заметили, как подошли к невысокому, ошалеванному резной дощечкой и выкрашенному в зеленое домику в зарослях вишенника.

— Вот мы и приехали. — Николай Трофимович забежал вперед и проворно распахнул перед гостями калитку. — Прошу во владенья моей Степановны!

— Казенный ты человек, братка! Наверно ж, гвоздя в этих владеньях не вбил?.. Опять же, цвет казенный, — пошутил Сергей.

— Вера, ты не чувствуешь, к чему он клонит? — с хитрецой прищурился на молодежь Николай Трофимович.

— Да все к тому: в голубятне тебе жить, а не клубнику разводить да в гамаке под вишнями качаться. Ишь, дачу оборудовал…

— А я базарную клубнику не признаю, — подзадоривал младшего Николай Трофимович.

— Оно и заметно. Этак-то, как ты устроился, каждый не прочь!

Весело вошли в дом. Стол в горнице уже был накрыт, и Галина Степановна, не разрешив никаких перекуров, пригласила садиться.

— С хозяйкой в таких случаях спорить бесполезно. — Мягко увлекая молодежь за собой, Николай Трофимович с подмигом показал глазами на стол, где в окруженье цветных графинчиков пламенел букет поздних гвоздик. — Степановна дело ведает — определенно положиться на нее можно.

Галина Степановна выглянула в окно, услышав стук калитки.

— К нам, кажись, еще гости… Коля, чуешь? — Проворно обернулась, — Надя со своим Сукачом.

Демьян, молча сбросив у порога драный полушубок и оставшись в неизменном выцветшем кителе, почти рысью вбежал в горницу.

— Здравствуй, доченька! — протянул он руки к Вере, припал седеющей вздрагивающей головой к ее плечу. — Вот не чаял свидеться. А нам соседка переказала: Сергей, мол, с невестой пошли с вокзала к Николаю. — Глаза у Демьяна увлажнились, и он, никого не стыдясь, тылом ладони вытер их, — Помнишь хоть, как мы с тобой дорогу одолевали… как засели?.. Я тогда полушубок под колеса, шапку… — Демьян не сдержал слез, отчаянно взмахнул рукой. — Да не полушубок… прах его дери! — главное, выкарабкались, дочка, мы тогда, а?..

Вера вдруг заплакала, доверчиво прижалась к груди Демьяна. Сбоку беспомощно топталась, теребя мокрый от слез уголок платка, Надежда.

— Чего это они — в три голоса? — медведем повернулся на стуле грузный Николай Трофимович, удивленно, с легким недоумением оглядывая родню. — Тут, по-моему, радоваться надо…

— Вот они с радости и того… А, сестра? — Сергей ободряюще подмигнул Надежде. Та, слабо улыбнувшись, молча кивнула.

— Ладно, хватит мокроту в доме разводить — хозяева обидятся. Как вы тут?

— …как же так — ехала и Тараса не привезла показать? Я ж ему заместо деда, а? Обижаешь, дочка. — Демьян ласково погрозил пальцем Вере.

— Да ничего, Сережа, — облегченно вздохнула Надежда, запрятывая в рукав кофты комок платочка. — Чем зараз, скажи, не жизня? Да вот жить некогда… — Она горько улыбнулась. — Вспомни, как маялися раней? Хотя откудова тебе помнить — твоего и писку на свете еще не было. Я все путаю вас с Ваней… А вышло один раз такое дело. Надумали мы с мамой хату переклеивать: обои завезли в наш магазин. А соседка переказала маме, что в Островецке обои дешевле и выбор больший. Далася я пеши в район. Купила те обои. Точно такие, как в нашем магазине, только без наценки. Навьючилася — и скорее обратно, чтобы к вечеру домой же поспеть. Переходила вброд лужину и наступила на осколок бутылки. Что роби́ть? Села на обочинку, выплакалася, потом кое-как уняла кровь, завязала платочком ступню и дальше.

— Пять километров?!

— Потратила день, зато сэкономила семьдесят копеек. Рада была. Ничего, что одна нога вспухла и сделалась, как балабуха, а другую истерла до мозолей кровавых. Назавтра как ни в чем не бывало подхватилась чуть свет — никто не будил — и до обеда клеили с мамой стены, а после обеда еще делянку бураков выполола, корову подоила.

— Хватит про бураки да мозоли — к столу прошу, — скомандовал уже Николай Трофимович, по очереди за плечи усаживая гостей.

После того как, блюдя обычай, выпили вишневки, Николай Трофимович вспомнил скрипочку и уже вознамерился было рассказать гостям чудную историю про старика из Хотомля и его сына Борю, но неожиданно передумал и запел:

Демьян, повернувшись к Сергею, спросил:

— Правда, Вера вот говорит, ты службу хорошую на заводе кинул? В простые рабочие будто пошел?

— Правда, — кивнул Сергей. — На электрокаре гоняю.

— Гляди, парень, не промахнись. Я тоже в твои годы сплеча рубил — не думал, когда в сорок четвертом нас набирали прямо из Каунасского прифронтового госпиталя в танковую школу, что придется жить и дальше, обивая пороги насчет пенсии по инвалидности…

— До сих пор не назначили группу?.. Тут что-то не то! — Сергей покрутил головой, зная навязшую в зубах историю Демьяна Сукача и считая ее досадным исключением, лишь подтверждающим правило. — В военкомат обращался?

— Обращался и в военкомат, и в Ленинградский архив, карточки ихние заполнял, даже копию военного билета, где записаны мои ранения, посылал… К ним хоть сто раз обращайся — ответ заготовлен один: сообщите номер госпиталя, фамилие начальника… Я уже грешным делом было подумал — не роботы ли сидят в етом архиве: буковка в буковку одинаковые ответы. А что? Пишут ведь тыщи людей… — Демьян, безнадежно махнув рукой, опустил голову. — Не было и нету порядка.

— Из архива тебе правильно отвечают, — неторопливо, взвешивая каждое слово, рассудил Николай Трофимович. — А ты бы не посчитался со временем и деньгами да сам подъехал в этот Каунас — на месте все б и выяснил.

— Конечно! Подъехал бы да в лапу сунул — мигом бы отыскалась история ранений рядового Сукача. За так никто палец о палец не ударит! Распотворились, мать их так…

— Ну, ты эти песни брось, — досадливо поморщился хозяин. — По себе судим. Я так делаю — значит, и все… в лапу суют.

— А что, не все, скажешь? — сверкнул на него глазами Демьян. — Покажи мне такого, который отдернул бы руку, когда ему хабар предлагают? Брешешь, нету теперь таких! Были — знаю, да начисто перевелися. И вот им, — Демьян указал пальцем на Сергея и Веру, — ты розовые шторки на глаза не вешай. Слава богу, есть кому ето делать без тебя… Они только начинают жить, и я, допустим, не жалаю, чтобы они мои ошибки повторяли. Они за тем, может, и приехали к нам, чтобы совета спытать — как жить дале?

— Как им жить — это, в первую очередь, от них же самих зависит, — мягко заметил Николай Трофимович, — Главное, на людей обиду не затаить, бирюком не сделаться.

— Называй меня как хошь. Но вот скажи, через что тебя на пенсию до срока отправили? — поддел хозяина Демьян.

— Не знаю, через что… — простодушно пожал плечами Николай Трофимович, — Тем, кто отправлял, виднее.

— Вишь, как ты углы ловко срезаешь… все кругленько получается, — самодовольно хехекнул Демьян. — С таким характером сто лет жить будешь!

— А почему ты считаешь, что за твои ошибки должны отвечать другие, а не ты в первую очередь? Кто-то, допускаю, халатно, наплевательски отнесся к твоему заявлению, а ты огулом обвиняешь всех… Советскую власть матюкаешь, а?

— Знаешь, каждый со своей колокольни звонит. Ты по лесу прошатался с берданкой, потом в милиции получал паек и справную одежу — тебе персональную пенсию отвалили. А я на фронте четыре года отбарабанил и кое-что могу вот этой молодежи прояснить.

— Смешно, ей-богу! Пожилой человек, воевал, а несешь, прости, как… — отмахнулся от взъерошенного шурина Николай Трофимович.

— Нет, ты слушай! В 41-м выгрузили нас, новобранцев, под Борисоглебском-городом. Сразу в бой. Полковник у переправы вылез из штабной машины, приказал построить роту. Не глядя, показал пальцем на пятерых: «Выходи десять шагов вперед. Один — за пулемет, двое — прислуга… Еще двоим, с гранатами, вырыть впереди позиции окопчик. Немца на переезде держать до утра любой ценой. Приказ ясен?» — «Так точно». Залезли в землю, ждем. Наши переправлялись всю ночь, а когда на рассвете левее нас прошла последняя батарея, остались мы уже вроде как не на своей территории. Через час — слышим, заурчали впереди моторы. Чужие. Насчитали в тумане девять танков… Шли «червенным тузом». Да-а. Хоть фрицы и не любили наших «максимов», все равно баланс не в нашу пользу. Кроме пулемета, у каждого из нас по три «качалки» — гранаты то есть, с длинными деревянными ручками. Сашка Ливенцев, родом из Вологды, говорит: «Ежели станут из нас отбивные делать в этом окопчике — хоть одна сука подорвется». Весело. Прикидываем, как в игре в поддавки. Но до отбивных дело не дошло — достал я одного качалкой метров за двадцать пять. Остальные остановились, постояли и пошли во фланг и в обход… Надо пехоту отрезать, а тут, не успели пристреляться, патроны в ленте кончились. Метрах в двухстах сзади — землянка, бывший НП, там, соображаю, можно разжиться. Кинулся перебежками туда. Заскакиваю — никого. А когда глаза свыклися с полутьмой, чуть не шарахнул из автомата в угол — кто-то зашевелился. Гляжу — матка боска: лейтенантик зеленый, помоложе меня будет, раскорячился на проросшей картошке, а из-под мышки у него выглядывает испуганная физиономия бабенки. Помутилось у меня перед глазами, жарко сделалось… Ору ему: «Нашел время и место, растакую твою!» А он удерживает одной рукой бабенку под собой, другой — лапает за кобуру: «Уйди, Христа ради! Застрелю…» — «Я те застрелю, курва! Патроны где?!» — петухом прыгаю вокруг него, и страху никакого. Правда, подхватился он, ткнул мне в руки коробку с лентой, в плечи вытолкал из той полутемной норы. Плюнул я через плечо, выматюкался — и на пяту́, товарищев выручать. А немчура, зараза, тем временем обнаглела вконец. Окружили нашу позицию, повысовывалися из люков и упражняются в стрельбе из пистолетов по нашему пулеметному расчету. Потеху, понимаешь, устроили… Подполз я к окопу, коробку с лентой перекинул моим осадникам, а сам не успел — пуля из немецкого «вальтера» под левую лопатку, как шило, вошла. Так и завис вниз головой на краю бруствера… Тут и была б нам братская могила, не подоспей на выручку — откуда и взялися? — наши «тридцатьчетверки». Потом, уже в госпитале, дознался я, что из нас пятерых был выставлен заслон. Это тот случай на войне, когда на каждого предварительно заготавливается извещение родным и близким… Так вот.

— Надо было пристрелить гада! — У Сергея взбугрились на скулах желваки. — Вместе с этой…

— Кого?. — с пренебрежительной усмешкой поглядел на него Демьян. — Жмурика в лейтенантских погонах? Так его еще понять можно — после училища сразу в пекло… десятиклассника!

— Ага. Из-за таких слюнявых мы от Бреста до Волги катились…

— Не только поэтому. А человека убить, запомни, не просто. Лишая жизни себе подобного, ты… ну как тебе проще сказать? — убиваешь его первым делом в себе. А он был бы у меня первый…

— Что это ты по писанию начал? К чему клонишь, не пойму? — Николай Трофимович воздел крупные литые руки ладонями вверх, попытался их, похожие на чашки весов, уравновесить. — Дерьма, особенно в первое время, всплыло много — и тут, и в тылу, и на фронте. Но не они, пойми ты наконец, решали судьбу Сталинграда и Курской дуги. И порядок у нас был похлеще арийского, раз в кровь набили ему гладкую морду. Так при чем же тут некий лейтенант-мазурик и… наша Победа?

— А я разве обобщаю? — упорствовал Демьян, ковыряя вилкой в тарелке. — Я только хочу… желаю, понял? — чтоб вот они, — он показал вилкой на Сергея с Верой, — знали, что Победа ета была не такой, как показывают по цветному телевизору. Я не могу смотреть ету многосерийную свистопляску, и я желаю… — Демьян яростно отбросил вилку и мотнул отяжелевшей головой, — чтобы они знали ету правду, понял ты… проповедник в отставке? — Демьян слабо погрозил пальцем хозяину. — Сегодня вот им нельзя уже без етой правды! У меня в жизни, может, ничего и не осталось, кроме етой правды?..

Надежда, вдоволь нашептавшись с хозяйкой в прихожей, подошла к мужу, потянула за плечи с табуретки.

— Подымайся — расселся. Нехай гости передохнут с дороги — натомилися без твоих баек… — Повернулась к Вере, и та легко уловила в ее голосе и во взгляде выражение застарелой и неизбывной вины. — Пару дней побудете? Чтоб к нам зашли: ждать будем. Чуешь, Сергей?

— Зайдем, сестра. За тем приехали.

Сергей и Вера на новом месте долго не могли уснуть. Новым оно было, понятно, только для Веры — Сергей же не раз, еще до армии, приезжал по делам в район, оставался ночевать у старшего брата.

— Почему ты мне ничего не рассказывал о Николае Трофимовиче? Я себя так неловко сегодня чувствовала…

— Не успел… — ворохнул плечами Сергей, с застывшей на губах улыбкой глядя в потолок, на котором был обозначен светлый колеблющийся круг от уличного фонаря. — Родня, сама видишь, немалая… А потом — старше он меня вдвое. У него своя жизнь, — на самое интересное в ней я не успел, а что о нем теперь рассказывать? Пенсионеры все чем-то похожи друг на друга…

— Зачем ты так? Николай Трофимович показался мне умным и интеллигентным человеком. И еще он очень добрый, угадала?.. Это здорово заметно…

— Ага. Поэтому его и на пенсию досрочно отправили. С почестями.

— Не знаю… Хоть и разные они с Демьяном — я же не слепая, вижу, а в моем сердце для них обоих места хватит. Вот, кажется, отдала б сегодня все, чтобы помирить их…

— Они уж как-нибудь сами разберутся. А я… — Сергей вдруг рывком притянул ее, горячо зашептал: — Хочу, чтоб в твоем сердце отыскалось наконец место и для меня. Вера, я так боюсь опять потерять тебя…

— Почему — опять?..

— Понимаешь, мне иногда кажется, что где-то мы уже с тобой однажды встретились и… потерялись. Ты когда-нибудь вспоминаешь свое детство?

— Детство?.. Ты сказал — детство?.. Да я, если бы могла, фамилию свою вычеркнула из памяти, а не то что… — Она отвернулась, спрятала лицо в ладонях.

— Погоди, Вера! Что ты мелешь? — Сергей сел на край лежанки у печи, наклонился над сдавленно рыдавшей Верой. — Так тоже нельзя, слушай… При чем тут фамилия?..

Вера, вспомнив, что она у чужих людей и ее могут услышать, сжалась и так же внезапно затихла.

— При том, Сереженька. Я, чтоб ты знал… дочь хотомльского Никодима. Того самого, предателя. Слыхал, конечно?.. Ну так вот. Теперь ты все знаешь. Только мне надо было тебе раньше об этом сказать… Думаешь, отец твой не догадался, чью дочь ему в невестки прочат?..

— Ве-ра?! Что ты тут только что наговорила, а? Да я землю жрать стану, но ты у меня будешь в полном порядке! — У Сергея блеснули на глазах слезы.

— Тише, Сережа…

— Нет, Вера! Я же все вспомнил: мы с мамой в поле работали, сухмень в то лето стояла, и мама послала меня в Хотомль за водой. Помню двор, колодец посреди, девочку черноголовую с тряпичной куклой у горки песка…

Вера, глядя в мягкую, обволакивающую окна темноту блестящими глазами, настороженно, с бродившей на лице изумленной улыбкой слушала.

— Помню, как, увидев меня, девочка заплакала и убежала в хату. А на крылечко вышла женщина, у нее было хорошее лицо и большие рабочие руки; из-под ладони она глядит куда-то вдаль, словно кого-то поджидает, а меня не замечает, и мне обидно… И ты, это была ты, Вера, все жмешься к ней. А она гладит тебя по голове и говорит (голос ее мне часто во сне слышится): «Чего ж ты напужалась, моя донечка? Хлопчик, мабыть, воды хоча… Собери, Верка, хлопчику па́данок во-он под той яблонькой…» Хоть что-нибудь, Вера, припоминаешь? Ведь было же — я не придумал…

— Нет, ты знаешь… ничего. Ни одного проблеска. Будто кто черной тушью замазал. Единственное, что запомнилось — песня… Она и теперь доплывает, до меня из-за Припяти, на вечерней зорьке, когда девчата из окрестных сел управятся в поле, приберутся и так слаженно затянут, что над всей рекой — сверху донизу — слыхать:

— А в самом деле, вот лежу сейчас, и сдается мне, что все это когда-то было со мной: и печь эта, и сверчок в запечь и луна в окне, и эти запахи…

— Конечно, было. А ты еще не верила… Спи.

Невысокий зеленый домик в зарослях вишенника, угомонившись за день, спал. Причмокивая во сне толстыми губами, мерно дышал Николай Трофимович. На соседней улочке, в таком же домишке, с кем-то продолжал спор и во сне Демьян Сукач. А в каких-нибудь сорока километрах от Островецка, в Хотомле, безмятежно спал на печи старичок, провожавший днем в город приемного сына Борю, и в изголовье старичка лежала та самая веселая зачехленная скрипочка, которая, наверное, снилась теперь и Николаю Трофимовичу…