Цветение калины

40

Смертный тлен еще не коснулся лица Трофима Тимофеевича, однако холод отчуждения уже разделил его с живыми.

Сергей, когда подошла его очередь, поцеловал холодный, будто из гипса, лоб отца, всмотрелся в чуть-чуть приоткрытые, лучившиеся неживым белесым светом глаза, будто еще надеялся вымолить у него себе прощение… За что? Он не знал, но чувствовал, что в и н о в а т в случившемся. Это чувство поселилось в нем сразу по приезде домой, когда он шел от калитки к дому и на него оборачивались соседи. Вспыхивали и гасли в глазах односельчан и сострадание, и сочувствие, и злорадное любопытство, когда они кивали друг дружке, тяжело вздыхали:

— Сердце не выдержало… А что ж вы думали, людцы!

— Ежели б не уведал, может, и жил бы еще…

— С виду еще крепа́к — бревно при мне волок на плечах от кума Романа! Баньку начал перекладывать…

— Ой, господи, чтой-то творится на белом свете!

— Ето ж треба через своих детей смерть принять!..

— Ти-ха! Нехай сами сперва разберутся — языками все горазды трепать.

— Настя, бедная, тоже снопом лежит. Звестно, одна беда не ходит…

— Да хоть ты, тетка, не каркай!

Сестры, затворившись в комнате матери, долго не показывались. Затем Тамара выскочила в переднюю, нашла в сумочке какие-то таблетки, задержала взгляд на младшем.

Спустя полтора часа, когда из спальни наконец вывалили сестры, туда толкнулся Сергей.

Анастасия Мироновна лежала на заново перестланной постели, ухоженная дочерьми, обставленная со всех сторон флакончиками с микстурой, баночками с вареньем и компотами; заметно оплывшее лицо ее выражало спокойствие и умиротворение. Сергею показалось, что по лицу матери опять заметались тревожные тени, когда она увидела его.

— Что с тобой, мама?

— Подойди, сынок. Сядь во сбоку… так. Видишь, кака беда получилася — лежа вас встречаемо. — Она всплакнула, уже без слез, краем пододеяльника обмахнула распухшие глаза. — Знаешь, отчего батька-то помер?

Сергей с окаменевшим выражением на лице смотрел на мать.

— После того как уже приехал из Минска, от вас, надумал он проведать в Хотомле некую старую женщину. Мне ничего не сказал. Раза два или три собирался — я не пустила, как чуяла етую беду. Да рази ж удержишь? Сел неяк, на той неделе было, на автобус и поехал. Одно мне и сказал: «Пока вода не нахватилася, треба мне достаться до нее». Ледьве приплелся вечером, уже стемнело. Я подумала, грешным делом, выпил где… А у него середь ночи горячка началася, без памяти провалялся до ранка. Я из слов, которые он говорил, поняла одно: в тот день, когда загинула Марийка, немцев навел на Видибор Никодим… Ну, повезли его в районную больницу на колхозной машине, а по дороге и не выдержало…

— Что ему та женщина из Хотомля сказала? — деревянным голосом спросил Сергей, чувствуя нарастающий шум в голове, а в кончиках пальцев на руках и ногах — слабость, которая каждую секунду готова была разлиться по всему телу.

— Не знаю, сынок. А только думаю так, да и люди тое ж самое говорят, беда с ним приключилася после того, как он дознался, чья она, етая девочка… Ты Никодима-старовера из Хотомля, мабыть же, знал? Его она…

— Знаю, мама. Ну так и что?..

— Никодим родней нам доводится… Мой троюродный брат. Теперя и двоюродные, как чужие, а раней такого не было: родство строго блюли. Я его от самой войны, считай, не проведывала. Так ето он, сынок, навел немцев на Видибор, когда наша Марийка загинула…

Терпеливые, несмотря ни на что, заботливые слова матери долетали до Сергея, как из глубокого колодца… Он вспомнил: июльский полдень, хуторок у самого горизонта, обозначенный игрушечными постройками и такими же купами столетних вязов, черноголовая девочка с тряпичной куклой, женщина на крылечке, из-под руки всматривающаяся куда-то поверх головы пятилетнего Сергейки.

— Я тебя, мама, мертвой привидел во сне прошлой ночью. — Сергей, пытаясь стряхнуть оцепенение, прикоснулся к ее горячей шершавой ладони, как чешуей, наслоенной мозолями.

— Значит, поживу еще… Одно не ведаю, как я тут без Трофимка…

— Мама… ты не плачь, мама. — Спазм перехватил горло Сергею. — Помнишь, когда буслы к нам в огород прилетели, мне семь лет, и я бегу к тебе новость первым сказать…

— Отчего ж не помню, сынок. Каждый твой шажок помню. Я еще из сеней выглянула. — Анастасия Мироновна словно на праздник прибралась в одно мгновение — светло улыбнулась сквозь слезы. — Да и кричу: не гляди, сынок, на бусла в кубле — весь год сидячим будет. Ты иди, Сергейко, к хлопцам. Мабыть, помочь там нешто трэба? Что я хотела тебя попросить: раз уже дома ты, то выберися на денек в Луки, за Припять, да наломай калины на лекарство… От сердца добре и от головы помогает. Голова моя крепко болит в последнее время.

Сергей молча кивнул.

— Ну, иди с богом. А девкам скажи, нехай сюды идуть да помогуть мне… Встану я, а то перед людями негоже.

— Мама, а я не один приехал…

Старуха, будто оглушенная этими словами сына, с испугом молча смотрела на него; она за время всего разговора почему-то даже не поинтересовалась, где сейчас Вера, казалось, у нее из головы это выпало, даже не спросила — приехала она с Сергеем на похороны или нет? Видимо, насчет будущей невестки у нее неосознанно сложились свои, материнские планы, в которые она не хотела пока посвящать никого, и вот Сергей неосторожной фразой все порушил. Побледнела, ее горячий исступленный взгляд приковался к двери, за которой среди множества ступающих по шатким половицам и переговаривающихся вполголоса людей находилась и о н а…

— Что ж ты стоишь? — прошептала Анастасия Мироновна, приподымаясь на кровати и протягивая перед собой руки. — Зови!..

— Вера! — Сергей выглянул в приоткрытую дверь. — Тебя мама хочет видеть…

В ответ за дверью раздались робкие, неуверенные шаги, которые отозвались в груди старухи громкими частыми ударами сердца.

Спустя два дня, когда вес разъехались, Сергей вышел из дому и по знакомой с детства тропинке спустился к реке. Покурил у видиборской пристаньки, затем вычерпал воду из отцовской лодки и, быстро сносимый течением, поплыл на другую сторону. Тяжелая, как ртуть, волна с глухим плеском била в днище и борта, сотрясая лодку: со дня на день по реке вдоль запорошенных мокрым снегом коряжистых берегов, густо поросших верболозом, должна была тронуться декабрьская шуга…

Урочище Луки, будто спеленатое дремотной тишью, находилось во власти глухого предзимья. Неожиданно из-под куста, в крыло которого Сергей вломился, обходя налитую водой ямку, выскочил дикий кот — лесного красавца нетрудно было признать по богатой опушке с подпалинами у живота, желтовато-серым поперечным полосам на спине и боках; бросался в глаза и нарядный, в оранжевых кольцах хвост с черным султаном на конце. Кот, застыв, на мгновение на фоне рябого вербового куста, вздыбил на спине шерсть, угрожающе мяукнул и упругой стрелой прошел густой, перевитый сухими нитями-стебельками повилики и душистого горошка ежевичник. Всполошенно стрекотала неподалеку сорока, раскачиваясь на гибкой красноталовой верхушке и не взлетая.

Сергей не поленился заглянуть под куст, из-под которого он только что вспугнул лесного кота, и не удивился, заметив нору выдры. В ней-то, слегка переоборудовав ее, временно и обретался редкий на Полесье зверек, которого, слышно, занесли в Красную книгу.

Вдыхая на полную грудь влажный, с ветерком, речной воздух, сдобренный внятным терпковатым запахом смородины, дубовой коры и палой листвы, перемешанной с черной землей, от которой токами восходил могучий дух, Сергей ступил в дубовую рощу. Как в храм, на входе в который тянется рука снять шапку… Возвращаясь сюда все реже, он чувствовал, вот как и сегодня, что душа его переполняется нежностью до слез на глазах. Так речная коса на излуке, омытая после паводка чистыми донными ключами, очищается от наносного ила и мусора…

Сергей издали заприметил рдяную купку калинника — будто языки пламени плескались на фоне сумеречного декабрьского неба. Упругие, не тронутые птицей гроздья, так и не пустившие сок и поэтому не подвядшие, не липкие, отсвечивали рубиновым огнем. Осторожно, притянув пружинившую на весу ветку, Сергей принялся обирать гроздья калины в небольшой холщовый мешок, притороченный к поясу. Когда мешок провис от тяжести настолько, что его бока закровянились, Сергей освободился от него, выбрался на открытый всем ветрам ровный, выкошенный хозяйской рукой мысок кручи, сел передохнуть.

Перезрелая ягода чуть-чуть горчила во рту, и Сергей вспомнил, как в детстве мать пекла в эту пору пирожки с вяжущим калиновым вареньем — тогда не ощущалось горчинки. Сладкой казалась ягода…

Неожиданно Сергей поймал себя на простой и вроде пустяковой мысли, что он никогда не видел деревце калины в пору цветения. Вот и Вера, говорит, не помнит. Вообще, детства не помнит. Как это она тогда, у Николая, сказала?.. «Будто кто черной тушью замазал». Странно все это… Непонятно и обидно. С горечью он понял, что восполнить эту потерю уже нельзя, — что-то ушло от них безвозвратно. А вот песня осталась… И теперь, лежа на круче и покусывая горчившую во рту былинку, Сергей явственно услышал, как она наплывает на него из тех дальних лет, на вечерней зорьке, окутывает сладким туманом воспоминаний и дурманит до слез.

Они с Верой поджидали у магазина рейсовый автобус, когда Сергей неожиданно заметил в толпе Романа Григорьевича. Кум заметно сдал в последние полтора-два года, еще больше усох, сгорбился. От былой прыткости и учености, похоже, не осталось и следа.

На поминках, позвякивая двумя партизанскими и одной юбилейной медалями на френче довоенного покроя, долго собирался с мыслями и, наконец, заверил покойного, что теперь они расстались ненадолго, поперхнулся рюмкой водки, заплакал, после чего с помощью своей старухи вылез из-за стола.

Сегодня Роман Григорьевич, развернув истрепанную «Правду», которая, заметил Сергей, постоянно торчала у него из бокового кармана френча, по очереди обходил отъезжающих и сперва тыкал пальцем в газету, затем, после короткого пояснения, — себя в грудь.

— Чего это он? Статью сочинил в газету, что ли? — не понял Сергей. — Вроде не водилось за ним таких талантов…

— А-а! — живо отозвался старый сосед Смотолока, провожавший располневшую дочь, одноклассницу Сергея, в город. — Он тута всем продурил голову етой газетой… Постановление вышло, значит, о всеобщей и полной мелиорации. Так он уже который месяц каждому встречному объясняет, что дело сдвинулось благодаря его письму в Совет Министров… Нашего старшиню кроет почем зря, что в свое время не внял его советам, не проявил инициативу. Тебе, говорит, свиней пасти, а не руководить! Видишь, какое дело с человеком получилося. А на поминках чего он плел? Может, если б дал бог детей, не свихнулся б под старость. А так…

Сергей, не слушая дальше словоохотливого Смотолоку, закурил, сделал знак Вере и не спеша двинулся навстречу показавшемуся на повороте автобусу.