Цветение калины

50

— Трутень, за лето так и не выбрался! — выговаривал Ивану торопливый, как всегда, в речи и движениях Демьян; поотстав от них, вполголоса переговаривались Сергей, Вера и Розалина Юрьевна; все шестеро, включая и Надежду, направлялись с Минского автовокзала к Сергею; ему выделили на заводе кооперативную двухкомнатную квартиру в доме, поднявшемся на пустоши в полутора километрах от вокзала.

— Во-во! — басил в ответ Иван. — Да я лет пять уже у тебя не был, а хорошо помню, как после твоей черники у меня напрочь вкус ко всякой ягоде отшибло. А сейчас что, на клюкву позовешь? Чуешь, Вера? — Иван оглянулся. — Однажды, давно, правда, было, соблазнил этот старатель меня на чернику. До позднего вечера, пока и не стемнело, держал на лесной делянке. А у меня с непривычки поясница стонет, ноги дрожат, перед глазами чертики скачут — прилег со всего этого под кустом и голоса не подаю, зная его сквалыжный характер. Пальцы до того ослабели, что уже и ягоду не держат… Хотя б, думаю, прополз этот жук мимо. Куда там! Тащится, пригнувшись, прямо на меня — воздух нюхает: «А-а, вот ты где? Не время вылеживаться — тебе еще банку набрать». — «Да как же я наберу — ягоды не видно». — «Нельзя из лесу с пустой посудой выходить, грех!» — отвечает, а руками, как рычагами, шарит в траве. Пришлось, передвигаясь по-пластунски, набирать проклятую банку. А когда собрались выходить из лесу, он на ходу уже кустик сорвал — ссыпал горсть ягод в рот, признался: «О, так она еще и вкусная!»

— Все равно мне до вашей сестры далеко, — явно польщенный, что его на сей раз уличили в хозяйской рачительности, Демьян довольно покивал.

— Ты, Симон, не трогай Сукача! — Широкоскулая Надежда с детства выделялась среди деревенских ровесниц неуступчивым характером и острым языком. Из домашних, Сергей знал, лишь она называла среднего брата Симоном, и вполне безобидное имя, с ее легкой руки давно ставшее кличкой, пристало к Ивану до обидного глупо…

Однажды, когда к ним в баньку пришли мыться после фермы соседские бабы, Иван, выбирая веник, замешкался на чердачке и… затаился с испугу, когда увидел внизу, на лавке, успевших растелешиться теток. Те без умолку тараторили и, поеживаясь, с визгом и хохотом то вскакивали в баню, то в клубах пара выметались обратно в предбанник. Когда наконец угомонились и начали мыться, Иван скоренько скатился по лестнице, и тут — надо же такому приключиться — дверь распахнулась и из бани вывалилась тетка Ядвися — белотелая и огромная, как гора, похожая в своей первозданности на великанш Рубенса, репродукции с полотен которого висели в школьной «третьяковке» на втором этаже.

— А табе, Симон, чаго тут треба?! — распростерла она над вихрами бедного хлопца огромные, как свежеструганные весла, ручищи. — Бабских задниц не бачыв?!

Симонами, по какой-то давнишней легенде, в деревне звали каждого, кто имел обыкновение пялиться на неприкрытые бабские прелести.

Иван вылетел из предбанника, как выброшенный катапультой, а главное, на его беду, вместе с теткой Ядвисей, которая вряд ли кому бы поведала про это постыдное столкновение в предбаннике, парилась и Надька. От нее и пошло гулять по деревне дурацкое прозвище, поскольку причина свести счеты с Тарзаном, то есть Иваном, появилась на другой же день. Вот и теперь, прожив в городе два с половиной десятка лет, он, выходит, не избавился от него…

— Разве я пристаю? Он ко мне вяжется. — Иван шутливо подтолкнул в бок Демьяна. — Трутнем обзывает…

— Правильно обзывает. Вы тут, в городе, не сильно-то переработалися. Вона какие будки понаели — ушей из-за щек не видать.

— Ладно тебе, сестра, — Иван, примирительно улыбнувшись, приобнял сестру за плечи, заглянул в глаза. — Мы ж не ругаться тут собрались, а вроде как на новоселье. Жаль, мама не приехала…

— Она, когда при здоровье была, никуда с двора не выбиралась. А теперь, без папки, каково ей одной?..

— Я уже думал об этом. Попробую уговорить, чтоб на зиму — ко мне, а там как хочет. Ну что, Демьян, голову повесил? Кончились, значит, твои пути-дороги? — перевел Иван разговор на другую тему, и в его голосе пробились сочувственные нотки.

— Всему, братка, срок выходит. Бетонный столб вона у дороги — и тот стареет, — простодушно отозвался Демьян. — А пенсия, мабыть же, не самое худшее в нашей жизни?

— Видать, ты пока не знаешь, что это такое… Ты у нашего Николая поинтересуйся.

— Тоже мне пророка нашел. Да он всю жизнь прожил на казенный счет, твой Николай. Э-э… — вяло отмахнулся Демьян. — А я повидал на своем веку. Каждый месяц катал то на Урал, то за Урал, а больше на Украину… — Его лицо подобрело при последних словах, но он вовремя вспомнил, что не за мужской чаркой, закруглился. — Да-а, утекло с водой времечко — не вернешь. Дальние командировки — это я тебе скажу…

— Не по причине ли их дальности жена перевела тебя на молоковоз? — поддел шурина Сергей, пояснил Вере: — Знаешь, а моя сестра выбилась в люди — первая фигура в Островецком комбинате коммунальных услуг.

— Это вам, бездельникам, одне хаханьки на уме. А по мне пусть бы хоть черта обнимал, а не то хохлушку, — лишь бы копейку свежую в семью приносил. А у него выходило в получку — кот наплакал… Как жить? Пошла разбираться в бухгалтерию ихней автоколонны. Суют мне под нос всякие бумажки: высчеты, штраф, перерасход горючего… Да тьфу на вас! За каки ж таки шиши он ворочает баранку с утра до ночи? Он же себе на прокорм не зарабатывает! Ухмыляются гладкие канцелярские рожи — им-то что? Настрочила от его имени заявление — увольняйте, раз так. Заартачились, канитель развели: мол, не полагается по закону, лицо постороннее..: Я вам зараз, говорю, такой закон пропишу, что черепков от приборов не пособираете! Кто, я — посторонняя?.. И пузом — а ходила на сносях — прямо-таки припечатала некоего старикашку в очках к стене — затрусился тот, очки на нос, глаза на лоб…

— Подписали? — скоренько уточнил Сергей, потому что его уже душил подступавший смех.

— А куда они денутся! Мой сперва фыркал, не понравилось. — Надежда повела строгим начальственным взглядом на мужа, у которого жесткие небритые губы морщила виноватая усмешка. — А стал получать на руки две сотни — враз прошла обида. Понравилось, И во какая интересная штука получается: ничего не зарабатывал и каждый день выпимши приходил, начал получать две сотни — все целенькие.

— Потому что ты за него расписывалась в ведомости, — заметил Сергей, а про себя подумал, глядя на постаревшего Демьяна: «Сестра-то сильнее оказалась, так он и не выкарабкался из-под нее, и кулак не помог, и сыновья, чувствуя, что у матери припрятан капиталец, тянут за ней».

— Кто за кого расписывался — мы сами разберемся, — словно угадав его мысли, парировала Надежда. — Интерес к жизни у человека появился. Теперь во баню подрядился убирать по субботам — девяносто рублей на дороге не валяются. Да на пятьдесят рублей пристроила его дежурным электриком в городской туалет…

— Там и делов-то — лампочки раз в месяц поменять! — словно оправдываясь, пренебрежительно отозвался Демьян.

— Вот я и говорю, что ты его под свой интерес подогнала, — кисло усмехнулся Сергей. — Ладно, сестра, скоро ты увидишь мой дворец. А то у меня в животе, возле пупка, заныло от наших разговоров.

— Найдем чем полечить твой животик, — успокоила его Вера. — Вот только поднимемся на девятый этаж. Без лифта, еще не подключили.

— Знал такое дело — не приглашал бы пожилых людей.

— Зато, Вера говорила, будто комнаты кабинетного типа — вот это да! — неожиданно вмешался Демьян, радостно двигая кадыком в предчувствии близкого застолья.

— Это что! — перебил его Сергей. — Я слыхал, уже спроектирован трехсотквартирный дом на специальных колесах, с двигателем в котельной.

— Ха-ха, неужели ж?! — От восторга Демьян мелко затряс головой. — Типовой дом?..

— Нет, пока тоже эксперимент, — продолжал как ни в чем не бывало Сергей, — Идея, сам видишь, соблазнительная, да не такая реальная, как кажется на первый взгляд… Сел и поехал, да? Не-ет! Первое условие заключается в том, что в передвижном доме должны жить только единомышленники: куда один — туда и остальные. Скажем, утром на работу — все на работу, после работы дружными рядами в гастроном — никаких, стало быть, возражений. Новая система жилищного строительства предусматривает… Короче — это тебе не дальние командировочки! Там ты был сам себе начальник, девочек мог подвозить — знаем! — а в доме на колесах твоя не пляшет, тут ты у всех на виду…

— Ну и мастак ты заливать! — насмешливо затряс головой Демьян, растерянно оглянулся на внезапно приумолкших женщин.

— Да хватит же, Сергей! — К ним подбежала Вера, со слезой в голосе прокричала в лицо: — Ну что ты мелешь, а?!

Все, как по команде, приостановились. Затем вразброд тронулись дальше. Молча. И Сергей, медленно набухая колючим стыдом, понял — до него дошло! — что своей неловкой шуткой он нечаянно напомнил Вере о прошлом и тем самым причинил ей боль…

— Прости, ладно?

— Ничего, — Она кивнула, грустно улыбнулась ему. — Ты лучше скажи мне вот что… Помнишь, когда мы встретились тогда у гастронома — помнишь? — ты страдал тогда, и не хотел этого от меня скрывать, что пока ты за бортом настоящей жизни, которая должна быть в большом городе и которая проходит мимо, что ты до сих пор не встретил настоящих людей, которые бы стали твоими друзьями… Скажи, нашел?

Выдержав паузу, Сергей твердо ответил:

— Нашел. Я, Вера, встретил на линии таких людей, которые мне раньше и не снились, которых днем с огнем не сыскать в нынешнем свете. Помнишь, Иван не раз вспоминал при тебе о сверловщике Самсоне?

— Погоди… Это который съедает в обед буханку хлеба и два фунта сала? А еще проповедует не хуже священника? — Вера не сдержала невольную улыбку.

— Ага. Вот так, с улыбками, хотели его списать с завода вместе со старой линией…

— Но я тебя не совсем понимаю… За что?

— За то, что всю жизнь ест хлеб с салом. За то, что мужик, которые вырождаются. За то, что горой стоит за семью, чтоб у всех детей были отец с матерью… За то, Вера, что он бельмом в глазу у всякой экстравагантной сволочи! Но Самсона мы отстоим…

— Ну хватит же, Сережа. — Вера, сжав в горячих ладонях руку Сергея, умоляюще поглядела на него черными, тронутыми ранней печалинкой глазами.

— Ладно, Вера. Но почему ты именно сейчас спросила меня об этом?

— Просто… я рада за тебя. За нас. Вот мы и пришли. — Вера улыбнулась, уже без тени грусти на лице, и показала рукой на внезапно выросший по-над хатами и купами садов, по-осеннему темных и стылых, еще не опахнутых радостью неблизкой весны, белый, как айсберг, дом.

Иван сдержал-таки слово — под выходные выбрался в Видибор за матерью. Подвернулся и легковой транспорт: доставить своего начальника смены до самого Островецка вызвался мастер Геня, у которого тоже сыскались дела в тещиных краях. Накануне шумно, как и подобает, отпраздновали «влазины» в кооперативном доме, где получил наконец квартиру и мастер Геня, — там и договорились насчет поездки.

В начале зимы — в декабре — дружно ударили молодые морозы. Крепенькие, с сухим жгучим ветерком, они моментом одели город в шубки, песцы, модные, вышитые цветными узорами дубленки — словом, заставили людей натянуть на себя всю ту одежду, которая припрятывалась для крещенских морозов-бородачей. Глазу привычнее, когда город на зиму переодевается постепенно, а тут обернулось в один-два дня, поэтому как-то сразу стало теснее от одежды в транспорте, в магазинах, кафе, кинотеатрах…

Даже грипп успел раньше срока потревожить людей. А перед самым Новым годом морозы отлегли. Разогретый шинами автомобилей асфальт потемнел, оттаял, зарос по краям грязью. Но оттепели так и не случилось. Просто-напросто ледок на тротуарах потерял свой прежний, веселый и задорный блеск, набух снизу водой и превратился в густую пескообразную массу.

Вечерами и по утрам на улице, словно в плавном танце, кружился негустой, но на удивленье мохнатый и легкий, как тополиный пух, снег. Пропал ветер. Погода стояла мягкая и пахучая, в воздухе веяло той первой, еще не настоящей оттепелью, которая так же свежа и радостна, как первый снег. Ведь после первого снега начинается настоящая зима…

— Ты вот, мне сдается, занял неправильную позицию по отношению к теще, — немедля пустился в рассуждения Иван, вольно раскинувшись на заднем сиденье с сигареткой в уголке рта, лишь только они выехали за город. — Я бы на твоем месте помаленьку перевоспитывал ее всеми доступными путями и средствами и наведывался к ней не только картошку копать и дрова заготавливать… И что они там, в Заозерье, взяли за моду — зимой решать проблему дров?..

— По старинке живут. Раньше ж, если помнишь, в деревне всегда снаряжали по первому снегу санный обоз в лес.

— Не помню! Мы обычно по осени уходили с топорами-пилами на делянку, когда управимся в поле да на току…

— Ну вот, — как бы соглашаясь и с доводами Ивана, продолжал мастер Геня. — А у них половина деревни, считай — староверы. Работают хорошо, хозяйство в миллионерах ходит, только вот все остальное у них как не у людей… В каждой хате фирменная аппаратура, летом, под вечер, окошки пораспахивают — сплошной молебенный дом. Ай, ну их!.. — повеселел вдруг мастер Геня.

— Что так? В баптисты хотели записать?

— Не-ет. Похлеще вышло дело: смех и грех вспоминать… Полтора года назад вот эту «Ладу» пригнал на чужой двор, где снимал хату. Да с ходу, месяц не поездил, попал в аварию. Еще пятьсот рублей выложил за то, что отрихтовали правое крыло, фару и подфарник поменяли. Глядеть на нее стало тошно, давление подскочило… А тут собрались в отпуск в Крым к знакомым. По пути решили завернуть на пару деньков в деревню — показаться. Не спеша подруливаю от аселицы к подворью, а теща уже у калитки дожидается, кота под мышкой держит. «Я тебя, зятек, давно выглядываю. Свези етого котяру на карьер и утопи. Пылянят поел, на детей кидается — не дай бог, глаз достанет. Фердшал говорит, бытто нейкие инстинкты в нем проснулися, срочно ликвидировать надо». С тем и запустила этого буйно помешенного черта на заднее сиденье, во, где ты счас сидишь, — я из кабины носа даже не успел показать. Делать нечего — надо везти, а то уже, замечаю, соседи с интересом поглядывают в нашу сторону. Плавно разворачиваюсь, а он, котище, то ли погибель свою учуял, то ли комфорт «Лады» ему не приглянулся, — как мяукнет да прыгнет на меня, а я — передком машины в старую березу. Одна осталась возле хаты, и я ее нашел. Ну-у, досталось потом и теще, и жене…

— А жене-то за что? — вытирая набежавшую от смеха слезу, поинтересовался Иван.

— Так за компанию! Чтоб не выскакивала из машины раньше мужика.

— А-а, вон что! Кха-ха, уморил, Геня! Выходит, на одну машину упирался в прессовом… Диво, частенько без настроения тебя видел!

— Откуда тому настроению взяться? На хату — очередь, машину сдать в капиталку — тоже очередь… Продавать хотел, уже и купца нашел. Чувствую, на третий раз добром это удовольствие не кончится, да-а. А мне ж только тридцать, жена молодая, квартиру во получил! — Нет, сегодня мастер Геня был явно в ударе — ухоженная машина была послушна малейшему желанию хозяина, скользила по очистившемуся от снега шоссе бесшумно, как по воздушной подушке.

— Передумал, что ли?

— Посмотрим. Если с гаражом не улыбнется, — спихну с рук.

— Ну а отпуск хоть отгулял тогда?

— Какой там отпуск… Ляснул Крым! А в деревне еле дотянул неделю. Поверишь, ночью укроюсь одеялом — жарко, раскроюсь — холодно. Дома во благодать: ни холодно, ни жарко.

— Вот это верно. У человека должен быть свой дом. А если ему, к примеру, некуда спешить после смены, — это уже не работник…

И хотя еще на выезде из города условились — о работе ни слова! — разговор незаметно скатился к тому, что наполняло ежедневно их жизнь, что неизменно волновало обоих, — к заводу…

— Слыхал, с понедельника таки переходите на новые площадя? — прикуривая, не то спросил, не то поделился новостью Иван. — Оседлаете новую линию!

— Да знаю, — не отрываясь от дороги, буркнул мастер Геня. — С Чуприсом мы бы еще не один год тянули на латаном оборудовании… Брательник твой помаленьку разворачивается! — Мастер Геня значительно посмотрел сбоку на Ивана.

— Так радуйся, чудак человек! Больше не придется с ломиком гоняться за юпитерами…

— Вот не знаю. Будто что-то перегорело во мне, как обмотка в движке, когда ползал на брюхе под старой линией… Нет, не себя жалко! И не о браке, который мы гнали с закрытыми глазами на конвейер, теперь хвораю душой. Жалко людей, которых доломала старая линия… На новой бы, глядишь, и у них все пошло по-другому!

— Полюби нас черненькими, а беленькими-то всякий полюбит… — задумчиво произнес Иван случайно выхваченную где-то фразу. — Так, что ли?

— Вот-вот, правильно! Даже старое оборудование — железный хлам — пойдет на переплавку и, глядишь, обретет вторую жизнь в цехе. А мы так запросто от людей отмахнулись… Стоят теперь перед глазами, и никакой новой линией не заслонюсь я от них. Запомнился один длинный такой, как жердь… Глаза у него были завсегда красные: то ли от водки, то ли еще от какой напасти? Бог его знает. Только волосы… тоже не как у людей: длиннющие, цветные какие-то и росли от самой макушки головы, а зачесывал он их на бок, и когда наклонялся с подмостка Мамонта к мастеру, космы эти опадали на лоб, обнажали череп, и он, чувствуя это, страшно бледнел и только в землю смотрел… Станешь с ним, бывало, говорить, и жутковато от этого взгляда станет, а Хавроничу — особенно. Мастер. А Самсона дерни бес в первый же день посмеяться над ним, когда он подошел к контрольному столику и не поздоровался с бригадой. «Как твое фамилие, дядя?» — «Свинковский…» — отвечает. «Ну, значит, Поросюкевичем будешь!» Все в хохот. Думали, что смехом дело кончится… Да-а. А новобранец перестал с того дня вообще подходить к столику, даже глядеть ни на кого не хочет — словом, замкнулся в себе и от всех стенкой отгородился. Только стал я подмечать, что хотя и нелюдим он, а наболевшее временами в нем прорывается, да-а. Как-то свежая смазка, по-видимому, заела выход метчиков из гнезд во время цикла — прорвало его! Соскочил с мостика, птицей перемахнул через высокий, в полтора метра, транспортер, подбежал с тыльной стороны к чугунной станине, врезал сапогом по железу раз и второй: «М-м-гэх! М-м-гэх, сука!» Опять, красный, взлетел на мостик. Прибежал откуда-то наладчик, а Жердяй (кличку уже успел заработать!) до тех пор того к станку не подпустил, пока сам наладку не сделал. Неделю всего проработал, а свое доказал! На другой день плотники срубили для него новый мостик. И случайно забыли топор… Он этот топор подними и без всякой задней мысли положи на верх агрегата. А кто-то из хлопцев возьми да и подскажи мастеру: «Для тебя, Давыдович, топор приберег…» Хавронич и давай после этого за его спиной часами простаивать, вокруг Мамонта кругами ходить. Я опять подмечаю — Жердяй красным глазом-то на мастера так и косит, но пока тоже вида не подает… ага. Тогда Хавронич, как он крепко взял до головы этот топор, решил сам первый завязать с ним разговор: где, мол, твой молоток? Почему топором пользуешься — технику безопасности нарушаешь? То да се… Не выдержал Жердяй первый: перегнулся с мостика, глаза в землю поставил и строгим таким голосом мастера к себе подзывает. А Хавронич и растерялся — ни с места… Тогда Жердяй на весь участок и выдал: «Я думал — хоть ты тут человек. Ты мастер или надсмотрщик?.. Дерьмо — ты, понятно?!» Хавронич от таких слов аж затрусился и с большого перепугу к телефону кинулся: «скорую помощь» вызывать. И когда, значит, мы, человек пять мужиков, окружили его и хотели уже взять под руки, чтобы вести к машине — он… что ты думаешь? Только молча покачал головой и так на нас поглядел, что стыдно стало… Отошли мы от него. В машине, рассказывали, только и сказал врачу, который пробовал задавать ему разные вопросики: «Вы что, тоже… дурачком меня считаете? Вы же образованный человек!» И — правда. Через месяц встречаю его у самой проходной. Вот не поверишь — первый поздоровался со мной. Разговорились — человек как человек. Закончил институт, даже в аспирантуре учился, но что-то там у него не вытанцевалось по ученой части — повлияло на голову. Долго, говорил, лечился. Ничего, прошло. Квартира у него, жена, двое детишек… А мы человека сорвали с места, как сорняк, выпололи из грядки..

— Не помню… — вздохнул Иван. — На вашем Мамонте кандидаты через неделю менялись, н-н-да.

— Ну а другого на его место из отдела кадров прислали. Из того же теста. Этот, с ходу по нему было видать, пройдоха или жулик. Молодой, а лысый, весь нескладный, пропитый с ног до головы, а наглыми насмешливыми глазками так и шнырит по сторонам… Да-а. Правда, при внешней развязности и бедовости был он какой-то жалкий и обиженный насквозь. Лехой его прозвали, Явился первый день на линию в грязнющей робе (в раздевалке кто-нибудь выкинул из шкафчика, чтобы не занимала место) — свою-то, новенькую, успел загнать и пропить, и еще работать не начал наш Леха, а руки и лысина в мазуте. Его б, конечно, сразу за небольшенький станок поставить, чтобы он попривык к линии, не сорвался… А у нас заведенка такая — ты знаешь: раз новенький — за добитый агрегат его! Вот этот небарака и начал мучиться у Мамонта. Этого дразнили, уже нисколько не стесняясь: раз десять за смену можно было его оторвать от дела и показать фигу… Были у нас такие артисты. А этот простак и в одиннадцатый раз обернется, поморгает телячьими глазами и не обидится. Хлопцам надоест хохмить — с расспросами глупыми пристают: «Леха, почему ты дурной, а две дочки у тебя отличницы в школе? Благодарность получил по линии профкома!» Ухмыльнется он и опять, бывало, не обидится. Только в столовой один раз, когда за столом к нему начали приставать (при мне было дело), он чуть не заплакал: «Дайте ж хоть пожрать… Что я вам?..» А у самого голос вот-вот сорвется. Жалко тогда мне его стало. Цыкнул на остряков. Да что толку-то с моей жалости? Подошел день аванса, а он денег еще не получил, а уже сколачивает на участке компашку ударить в бубен после работы. Не сыскалось охотников на участке — в цехе откопались: мало у нас забулдыг? А откуда, думаешь, я столько знаю про него? Оттуда, что мне соседом приходился, и на проходной я встретил его жену, которая уже караулила его в этот день. И то, что у них в семье давно такая заведенка, тоже знал. Сам он, значит, не в силах донести деньги домой, в семью… Поэтому прямо у проходной, любезно встреченный своей законной, отщипывает от аванса свою долю — червонец, и — жена в одну сторону, а он с компашкой — в другую. Вопрос решается тихо и мирно. Ну, как он обмывал свой первый аванс на новом месте, рассказывать не буду. Замечу только как бывший сосед его, что причина для такой замочки у него появлялась раз пять-шесть в году… Да-да! Увольняться по собственному желанию он умел за один вечер. Вот и тогда его пьяненькую рожу успели засечь возле нескольких гастрономов, поэтому брали под белы руки наверняка (друзья-то оказались потрезвее Лехи, и их отпустили). А на него пришла в цех бумага. А тут разговор короткий: уволить. Это значит, что он получил куцый расчет, а получка, с такими трудами заработанная на линии, снова не попала его детям — снова жене незачем месяц-полтора приходить к проходной, пока милиция не трудоустроит Леху. Вот мы с ним и соседствовали. Такая же квартира у него, как и у моих бывших хозяев, — трехкомнатная, со всеми удобствами для жизни…

— Удобства мы для него создали… — задумчиво согласился Иван. — Отчего ж он так ждал этого аванса, чтобы напиться до чертиков, а-а? Просто так? Эхе? Вон и дочки, говоришь, у него отличницы! — Иван многозначительно глядит на напряженный, резко очерченный за рулем профиль мастера Гени, качает головой. — Скажу так: бригада ваша помогла ему, сделав его Лехой, и помогла крепко: с чьей-то фиги все началось… Вот. Теперь, конечно, не смешно.

— Ладно. Допускаю, с Лехой… действительно сами виноваты. Но вот с третьим-то, Володей-грузчиком, обратная история вышла — всей бригадой не отстояли. Пришел он к нам, понятно, из «дырки», как и прочие кандидаты. Разгружал по ночам вагоны на путях: зимою мерз, летом пекся на жаре. Пил консервной банкой «чернило» из ведра, купленного за три рубля у охранника, а однажды проснулся и не захотел опохмелиться… Могла такая перемена произойти с человеком? Могла. По себе знаю. И вот решил он податься от вчерашней «легкой» жизни подальше куда — на завод. Пришел к нам на линию — в рабочую бригаду, про которую, было дело, даже говорили по радио и писали в газетках. Да вряд ли пришел он к нам оттого, что услышал про нас или вычитал в газете… Сам пришел — отдел кадров им как раз и не занимался, и, думается мне теперь, не славы нашей ему захотелось и не моторы прославленные штамповать, а чего-то другого… Может, хотел человека в себе тут, на линии, найти? Ладно. Стал у Мамонта, и пошло у него вроде все неплохо — ну, не сравнить же было с прежними кандидатами… Да-а. Но вот по той лишь причине, что человек уже предпенсионного возраста и седина обрызгала голову, косилось на него наше начальство и, чувствуется, не доверяло ему до конца. Он-то вначале и крепился, снося косые взгляды, а как почувствовал однажды, что ему уже не выбраться из ямки, потихоньку взялся за старое. А потом не вышел и на субботник. Хавронич обрадовался, будто того и ждал. Собирает у контрольного столика бригаду да прямо с места — в галоп. Дал ему принародно в кости, а потом просит… нет — заставляет! — написать заявление на увольнение по собственному желанию. Мол, увольнять тебя за прогул по статье — волокиты больше и для тебя же хуже, когда до конца измарают трудовую книжку. Тот, правда, в панику: просит, клянется, плачет… Видать, что слабый человек. Не допускает его мастер, к работе и, трезвого, здорового, отправляет домой. Мы тогда и не разобрались, в чем дело, один Самсон покипятился да в одиночку-то скоро спустил пары и остыл. Да-а. На другой день грузчик является на линию вдрызг пьяный… Тут уж пришлось законно отправлять его домой. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Созывается профсоюзное собрание. Вопрос старый, как наша линия: что делать с нарушителем? Месяц как пришел, а такого успел натворить… Бригаду подвел. У самой же бригады мнения на сей счет разделились: одни, вроде Хавронича, за вынесение дела на профком, чтобы все же уволить, другие, как Самсон, предлагают взять на поруки. Тогда за решение мастера отдает свой голос и бывший начальник цеха, Чуприс: мы, мол, не воспитательный пансионат, а трудовой коллектив, по радио о нас говорят. Спрашивают у грузчика причину невыхода на субботник. Он возьми и сознайся: ездил в деревню, под Пуховичи, чтобы к зиме мать-старушку в дом престарелых оформить. До собрания, значит, стыдился признаться, а тут, видать, допекло… Ага, одна причина выясняется. Почему одна?.. Вот слушай. Неожиданно поднимается Самсон и проливает свет на самого Хавронича: «Да ведь ты, Давыдович, тоже не был на субботнике, а ездил в деревню кабанчика свежевать».

Не ожидал Хавронич такого поворота дела: рассчитывал «добить» забулдыгу-грузчика, а тут надо самому объясняться перед народом… Покраснел даже. Встает! «Да, ездил… Но вопрос согласовал с начальником цеха». Чуприс, понятно, подтверждает.

Что делать? Причина у одного и у другого. Правда, один смог рассказать о своем горе только теперь, когда его приперли к стенке, другой сумел обделать все как положено. Поэтому мастер так же неожиданно как появляется на повестке дня — исчезает, а решают далее, что делать с грузчиком… В конце концов договариваются до того, чтобы не увольнять, а лишить ста процентов месячной премии за появление на работе в нетрезвом виде. И проголосовали. Называется, докопались до истины… А отчего он появился тогда в нетрезвом виде? И после этого собрания, так и не получив потом ни разу премиальных, опять потянулся к выпивке, пока его и не уволили?.. И дело же тут не только в нем. У него, интересовался я, семья: жена да трое или четверо детей… Вот меня и задели те премиальные! Получается так: деньги те мы отобрали вовсе не у него — на выпивку он всегда сшибет рубль! — а от семьи этого грузчика. От детей его оторвали… Вот что обидно! И в бригаду, знаю, эти полста рублей не попали…

— Может, подсказать — куда они попали? — равнодушно хмыкнул Иван, которого, по всему видать, забавляли горячность и желание докопаться до истины мастера Гени. — Секретаршам и табельщицам, которые и без премий, выбиваемых из нашего брата, оформлены токарями и слесарями шестого разряда… Ага! А вы, горячие головы, до сих пор таких простых вещей не знали? Эх, а еще руководить собираются… Кузнечики зеленые! Не завидую я вашим женам, не-а!

Маршрутный автобус, грохоча звонкой на морозе жестью капота, мягко притормозил у видиборского магазина. Через считанные минуты Иван стоял у калитки родительского дома. Аккурат в этот утренний час, внятно пахнущий молодым чистым снегом, хозяйки топили печи. Из труб хат протянулись к небу розоватые стволы дымов. Изредка морозную тишь, искрящуюся на ярком утреннем свету тысячами иголок, встряхивали свежие звучные голоса соседок, стук подойников, скрип смерзшихся калиток. Приезд раннего гостя в Видибор привлек внимание сельчан, и Иван, отвечая на приветствия, ступил во двор и… сразу увидел мать. С охапкой дров на руках она направлялась от поленницы к крылечку. Сбоку семенил по сыпучему снегу, уцепившись одной рукой за бабкин андарак, другой — прижимая к груди лозовое полено, мальчонка в оранжевой вязаной шапочке.

— Не спится, мама? — от калитки подал голос Иван.

— Вой, сынок мой приехал!. — Анастасия Мироновна скоренько освободила у крылечка руки и, обмахивая с телогрейки древесные соринки, поспешила навстречу — звучно на морозе расцеловались.

— Где ж ты такого помощника придбала? — Иван задержал смеющиеся глаза на мальчонке, не отстававшем от бабки ни на шаг.

— А ето… Частей проведывай родню, сынок! — с лукавой усмешкой погрозила пальцем Анастасия Мироновна. — Внучек мой — Тараска. За хозяина во! Привезли бабе на рождество. Им там, в городу, некогда, а мне с внучком — веселей.

— Зачем вам, мама, этот тлум на старости? То детей была полная хата, теперь — внуки… Когда ж ваши руки отдохнут? Я на обратном пути заеду к Сергею и пристыжу…

— Не треба, сынок, етой сварки. Я с твоим батьком век без нее прожила, хочу, чтоб и вы ее не знали. Что б я зараз робила одна в пустой хате? А так я при деле, И раз потребна детям своим, значит, рано еще мне собираться к Трофимку. Еще поживу… А чего мы стоим на холоде? Пошли в хату!

— Одной, мама, тяжко, — вздохнул Иван, обметая березовым веником у порожка сапоги. — Я вот за тобой приехал… Ты погоди! — поднял он руку, хотя мать и так молчала, глядя на него с тихой усмешкой, чуточку удивленно и недоверчиво, как некогда в детстве. — Побудешь зиму в тепле, а летом тебя никто неволить не станет. Живут же твои ровесницы в городе — еще сколько! — и не жалуются.

Анастасия Мироновна качнула головой, будто в чем-то и соглашаясь с сыном, и в чем-то не желая его разубеждать; достала из рукава платочек и сперва вытерла у внучка под носом, затем скоренько поднесла уголок платочка к глазам.

— Отчего ж не жить, сынок. Хватает теперя и еды всякой и одежи красивой. А только не нравится мне порядок вашей жизни. Как на поезде едете скрозь. Выходные на вокзале перемаетеся — и дальше едете. А куды? Так и неведомо мне и смутно от етого неведанья…

— Это потому, мама, что город — не ваша территория, — в раздумье заметил Иван и не нашел других аргументов.

— Плохо, сынок, тому человеку, который живет на чужой… телетории. Бытто по своей воле в неволю себя отдает. Восенью вернулся из армии соседский хлопчинка, Павлик Сахарына… Ты его, мабыть, уже не помнишь? А покойный Сахарына, знаешь же, был звестным лодочником. Хлеб с етого ел.

Иван кивнул, подкладывая в грубку дрова.

— Ну от. И надумал он, Павлик, исделать свою лодку. Для етого долго и старательно снимал мерки с полусгнившей батьковой лодки на берегу… Не получилося! Хоть и хлопчина мастеровой, и старанья не занимать, да и дело ж не простое! Мабыть, так думаю, не поспел перенять батьково ремесло, а может, не вельми хотел по первости, а когда вздумал — было поздно… Потому-то, видать, и не задержался дома — поехал строить нейкий комбинат аж на Севере.

Весело потрескивали в грубке лозовые дрова, и Ивану казалось, что они поют на все лады, как некогда в детстве…

За окнами, причудливо разрисованными серебристыми морозными узорами, с небывалой силой разгорался ясный день.

Родимая полесская земля!.. Заснеженные урочища, дубравы в бобровой, искрящейся на свету опушке посреди белого савана поймы, первозданные белые плесы в соседстве с могучими кручами, на поворотах выбегающие на середину взятой в ледяной панцирь реки! О, эта величавая задумчивость лознякового края, убаюканного шорохом заснеженного очерета, где по весне аисты ладят гнезда на яворах, и клекот их плывет над ржаными краюхами огородов… А по весне и осени нетронуто стоят полные, как корец воды, болотца и западинки. И когда сойдет снег и в воздухе над сосновыми борами начинает дрожать под ярким солнцем голубоватое марево — кажется, что спят без движения в своих берегах самые светлые и чистые в мире полесские речки… Тысячелетия омывает припятская вода свесившиеся в нее ветви лоз и калинника…

Иван возвращался в город из Видибора. В Барановичах он без обычной волокиты сделал пересадку на скорый поезд «Львов — Ленинград» и, удобно расположившись в купе, решил перекусить. Разложил на столике деревенские припасы, заботливо упакованные материнской рукой: домашнюю колбасу-мясянку, которую напихивают пальцем под рождественские праздники, звено вяленого судака, рожок творога, моченые яблоки, домашней выпечки хлеб…

Чесночный запах колбасы не на шутку раздразнил попутчиков Ивана по купе, и те тоже подтянулись к столу со свертками. Откуда-то к рыбе появилось и пиво в бутылках. Завязался дорожный немудреный разговор.

— Свово изделия? — показал глазами на поджаристо-янтарное кольцо колбасы носатый мужчина с гладко зачесанными назад пепельными волосами. — Молодцы! Не разучились…

— Угощайтесь, — поняв похвалу по-своему, пододвинул к нему колбасу Иван.

— А мне вот, в прошлом годе, довелось из дальних гостей возвращаться аж трое суток, — задумчиво продолжал между тем попутчик, уже занятый своими мыслями, — на поезде, н-нда. Насмотрелся… Мы-то? — переспросил он. — У знакомых семьей гостевали. Ну и не понадеялись на вагон-ресторан — купили на рынке мяса, отварили, взяли хлеба пару буханок… Едем. А тут с нами в купе два хлопчика — один постарше, лет шестнадцати, а другому, его брату, и семи нет. Тоже возвращаются в Москву от бабушки. И что за бабушка, почему о внуках не позаботилась?.. Вагон-ресторан в хвосте поезда, не пробиться, а на остановках не очень поживишься. Старший-то выскочит из вагона на перрон — тоже очереди, даже хлеба негде купить… Мы, значит, видя такое дело, предлагаем им то мясо, то колбаски (я за десятку палочку «сухой» заполучил-таки в вагонном ресторане). Старший кусочек взял, а младший — ни в какую. Воспитание? Так братья ведь! Во-от. А младший-то с нашей девочкой подружился за дорогу — у нее, правда, брал то яблоко, то печенину… Что ж из того — вторые-сутки в пути! Ладно. На одной остановке старший-таки успел купить в ларьке три коржика. Прибежал, радостный, в купе. А младший сморился и уснул. «Не буду будить, хоть и голодный, — говорит старший. — Проснется — поест». И как малыш его услышал? Открыл, бедолага, глаза, увидел тот коржик на столе да как стал крошить его зубами! Потом заметил у брата в руках еще два — выхватил, спрятал за пазуху. Ест и плачет: «Обжора! Сам ел, а меня не разбудил…»

Когда мы, значит, выходили, оставил я на столике с полкило мяса и хлеб. И пока мы были в купе — хлопцы даже не посмотрели на то мясо.

…В понедельник гулкая тишина гуляет по пролетам прессового. Тщательно подметенный цементный пол посыпан смолистой, перемолотой на порошок стружкой. Несмотря на то, что корпус основательно проветрился за выходные, стоит характерный запах масел и красок, свежо бросается в глаза смазанное и кое-где подкрашенное оборудование.

Застоявшуюся, холодноватую от остывшего железа тишину загоняют в дальние углы первые шаги рабочих, первые звонкие с мороза голоса. А еще через каких-нибудь полчаса прессовый можно будет сравнить разве что с шумным ульем. Это будет через полчаса. А сейчас эти полчаса понадобились Ивану, чтобы побыть одному. На своей территории.

Горячий комок подкатил к горлу, и Иван, который не терпел слез и всегда смеялся над людскими слабостями, теперь не спешил вытирать эти слезы с небритой щеки…