Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 14 Антония

— Очень красивое платье, детка, — наверное, в десятый раз повторяет мама, оглядываясь на заднее сидение в моей машине, проводит рукой по белоснежному чехлу, песочит в пальцах дорогую фирменную обертку, затем глубоко вздыхает и тихо всхлипывает. — Не могу поверить, что завтра ты выходишь замуж. Казалось, вот только вчера мы забрали тебя из родильного дома, привезли домой…

— Дрожащими руками разорвали праздничную упаковку с розовым огромным бантом, заглянули внутрь, ахнули и, конечно же, всплеснули руками. Ты умилялась, а отец, естественно, покачивал головой — вторая дочь, а он, наверное, уже смирился с женским батальоном, которым накачал свою семью — громко щелкнул языком, потом потискал и пощекотал тебя, поблагодарил — куда без этого, а затем — ничего уж не поделать и с этим нужно что-то срочным образом решать — вытащил на свет Божий копошащееся и пищащее от осознания своего появления в этой жизни крохотное чудо? Мам, — прикусываю язык и затыкаю фонтан наигранного злословия, на одно мгновение отрываю взгляд от дороги и обстановки, царящей на ней в наш будничный час пик, скашиваю взор на пассажирку, спрятавшую свое лицо в тонких ладонях, и тихонечко прошу, — перестань, пожалуйста. Не плачь, кому говорят. Это свадьба! Торжественное мероприятие, а не поминальная служба или еще какое траурное мероприятие.

Имеется слишком стойкое и громкое предчувствие, что завтра мою маму будет просто не унять!

— Прости-прости. Сейчас! Я возьму себя в руки и успокоюсь. Но на это мне необходимо время, а ты подгоняешь. Твоя торопливость и импульсивность. Р-р-р! Ты совсем, как твой отец, Антония!

Им бы поскорее определиться с тем, кого я больше внешностью и поведением напоминаю. А то выходит, что в первый день недели — я вылитая бабуля по мужской линии, занимающаяся проблемами человечества и строящая из себя мать Терезу, но живущая по законам Ганди, иногда изображающая толстовца, последователя того Льва, которому и в одной рубахе, подпоясанной веревкой, удерживающей дырявые штаны, неплохо было — еще бы, ему все можно, а уж тем более после воинственного мира, о котором он в четырех томах французским, правда, вперемешку с русским, языком, словно издеваясь на современным школьником, излагал; а на второй день — я богатенькая беспредельщица и та, которой на порядок, человеческие нормы и законы общества наср…

— Фух-фух, — мама обмахивает себя ладонями, медленно проводит пальцами под нижними веками, снимая осыпавшуюся и потекшую тушь, при этом приоткрывает рот и смешно икает. — И-и-к, ты такая взрослая, Ния. Господи! Икота-икота…

«Перейди на Велихова, с Велихова — опять на Велихова, и так по кругу, чтоб ему жизнь малиной не казалась и чтоб он, наконец-то, захлебнулся собственным бескостным языком!» — сжимая рулевое колесо, обманчиво спокойным тоном про себя вещаю.

— Не плачь, пожалуйста. Я замуж выхожу, а не в мир иной отбываю.

— Тосик! — похоже, моя мама злится. Ее, видимо, раздражает и немного бесит мой цинизм, язвительность и некоторая жесткость в определениях.

«Это не потому, что я такая, просто мир ко мне несправедлив…» — какую только ересь и жалкие оправдания в своей никак незатыкающейся голове катаю.

Я что, взрослая? Серьезная? Выдержанная женщина? Это она в понятиях, по-моему, ошиблась. Была бы взрослой и сознательной, серьезной, выдержанной и эмоционально стабильной не купилась бы на игры Петеньки и не позволила крутить собой, как ему заблагорассудится.

— Как вчера с девочками посидели? — мама переключается на другую более веселую волну.

— Было круто.

И как будто все!

Было очень круто, но, увы, недолго. Кому-то детвору срочным образом понадобилось покормить, кому-то завтра слишком рано вставать, чтобы подоить, например, страдающую за бычком корову и подкрутить хвосты кобылам, пощупать козье вымя и заглянуть в жестокие глаза мужчины, которому на доморощенного, хоть и с дипломом, животновода совершенно наплевать; у кого-то внезапно организовались дополнительные курсы и подкасты, а кто-то на свидание со своей очередной симпатией или любовью побежал, а кому-то было откровенно скучно — это я о себе. Мне не понравилось, но для мамы:

«Было очень круто!» — киваю головой, подтверждая свой ответ и отсутствующий рассказ.

Мужской стриптиз, о котором я организаторш этого балагана просила, почти умоляла, плакала, вырывала волосы на всех местах, и только что на коленях не стояла перед старшими так называемыми подругами, так не оплатили и, соответственно на мой последний свободный незамужний вечер так и не подвезли мясное тело, за поясок трусов которого я могла бы денежку заложить, отдав по упругим ягодицам звонкого леща. Зря глупая готовила разменные купюры и смягчала кожу рук питательным жирным кремом. Все было обыденно и довольно пресно:

«Хи-хи, ха-ха, да о-хо-хо! Прелестно, колоссально и железно!».

Почти словарь небезызвестной Эллочки, на который любит Велихов ссылочки, подмигивая, давать. Так что, нечего рассказывать, кроме как обсудить наряды, в которые облачилась наша доблестная рать. И то, и то… Если уж откровенно, там тоже особо нечем хвастать или копировать лекало, чтобы себе подобное на очередное сборище по быстрячку спаять.

Зачем я согласилась и для чего туда пришла? Вопрос как будто в никуда, но все же хотя бы для себя я поясню поступок, на который вполне сознательно пошла. Мои сестры, потом хорошие знакомые и магазинные смешливые подруги решили устроить мне прощание с так называемым девичеством, о котором я их не просила, потому что с девичеством, о котором речь зашла и пресловутой девственностью, с которой некоторые носятся, как дурень с деревянной ступой, простилась давным-давно, особо не задумываясь о последствиях. Отметилась «Антония Смирнова» на всех фронтах. Нет у меня девичества, зато есть точный расчет и особые жизненные понятия. Но, видимо, в силу своих тактичности или бестактности, взрослости или все же любопытства и инфантильности, умудренности или предприимчивости и слабенькой надежды на полностью раздетого раскачанного мужика не смогла организаторам в своем визите отказать. Последнее — конечно, дурость, за что зеленой скукой огребла. Вот и вышел такой себе вечер воспоминаний, безобидных подколов, шутливых издевок, подзуживаний, провокаций и заигрываний, который, хоть и душно, и по установленному протоколу, но все-таки прошел на определенное «ура». По крайней мере, некоторые уж точно сильно веселились. Дашка, например, была словно сама не своя, хотя ни разу не подняла бокал с шампанским за мое здоровье или здоровье будущего мужа, но пока еще счастливого жениха.

Мой Егор… Мой? Мой — определенно!

Прикрываю на одно мгновение веки, вспоминая в каждой черточке его спокойное лицо, добрые глаза, подкупающую искреннюю улыбку, сильный образ в целом, большие и уверенные руки, теплые, иногда горячие, и слишком тонкие, как для мужчин, кисти, вытянутые, как будто идеальные по форме пальцы с розовой ногтевой пластиной и его губы, шепчущие мне на ухо:

«Ния, милая, выходи за меня!».

Завтра я стану женой прекрасного, достойного и хорошо воспитанного человека, уважающего своих родителей и любящего меня…

— Какие планы на сегодня? — мама возится в своей сумке в поисках, по всей видимости, носового платка.

Никак истерику не прекратит, то и дело всхлипывает и причитает:

«Как все очень рано, как всегда несвоевременно и слишком неожиданно. Ты такая молодая… Все-все! Я сейчас успокоюсь».

Три месяца — это, если на секундочку — прошло, после предложения и моего ответа на дне рождения Егора. А вот о том, что произошло между мной и Буратино в тот же вечер в мужском туалете ночного заведения, я предпочитаю не вспоминать, наивно полагая, что это мне, находящейся под чем-то нехорошим приснилось, привиделось в кошмарном сне.

Нет-нет, вроде бы ничего такого, но все-таки иногда, когда я маюсь от бессонницы или допоздна засиживаюсь в соцсетях, несмолкающая память вознаграждает меня картинками того, как Велихов нагло трогал, обнимал меня и терся своей небритой рожей по моим щекам, вискам, шее, ключицам, пропитывая своим алкогольно-шоколадно-цитрусовым ароматом, щекотал собой, посмеивался сам и заставлял меня стонать от того, что делал.

Что я натворила? Это ведь была измена, дешевое предательство, за которое предусмотрена жестокая, лишающая жизни кара, глупое поведение, провоцирующее мужика или… Нет! Нет, конечно. Петька был навеселе, от него тянуло сигаретами и алкоголем, как от молодого винного бочонка, стоящего на нижних полках где-нибудь в подвальных помещениях Прованса в сезон сбора виноградных лоз для будущего дорогого пойла, а я была расстроена и зла, когда неожиданно для самой себя сложила два и два.

Это он? Он разобрался с моей «Перчинкой», он подсунул те бумаги папе, он разорил меня, закрыл счета, заставил платить, спуская состояние, которое я накопила на неминуемый черный день, странным образом наставший, когда я не смогла зайти на до этого момента финансово стабильный сайт для того, чтобы обновить список заказов от постоянных, коих довольно много оказалось, недовольных своей интимной жизнью, жаждущих постельных приключений и страдающих от недостатка ласки и животного секса клиентов? И я тут же встрепенулась, отойдя от первого шока, расправила плечи, гордо выставив свою не слишком полную грудь вперед, осмелела, нахально пнула дверь в мужской туалет, в котором он трусливо скрывался от ответственности и задала ему вопрос, как говорится, прямо в лоб, не предоставляя времени для перегруппировки с целью организации контрнаступления:

«Откуда ты взял то, что в качестве своего эксклюзивного подарка для Егора преподнес?».

Велихов пьяно хмыкнул и вдруг зарылся носом в мои волосы. Он там шипел, с кем-то даже разговаривал, прикусывая макушечную кожу и облизывая проборы, которые лично и разворошил, затем громко цокал, чем-то даже возмущался, резко щелкал, словно языком подстегивал упряжную лошадь, стонал и вместе с этим задушенным как будто мертвым голосом умолял меня заткнуться:

«А не то… А не то… У-у-у, Смирнова! Какая разница, где я взял? Купил в специализированном магазине! Боишься, что Егорыч не в те дырочки протянет стремена?».

«Что-о-о? Ты вообще в своем уме, осознаешь, что лепишь? Что еще придумаешь? Чего ты хочешь? Придурок!» — шептала и мелкой скользкой гадиной извивалась в его руках.

«Выходи за меня, выходи за меня, выходи за меня. Последнее предложение, Ния. Окажи мне честь, крошечка-картошечка» — пьяно брякнул или специально сболтнул мой псевдоним в том чате. — «Ну? Что скажешь? На колено не смогу стать, боюсь, что с грязного пола по объективным причинам уже не поднимусь, да и кольцо тебе не захватил, но с последним мы что-нибудь придумаем. Из фольги слюной спаяем! А?» — он сильно прыскал и, как психически больной, хихикал, раскачивался и цеплялся пальцами, словно крюками полосовал мое тело или за меня, как за тонкую соломинку, хватался, как будто с чем-то нехорошим боролся или стихии, как умел, противопоставлял себя, или просто выживал в том, что лично и затеял. — «Тузик, что на это скажешь? Я не Мантуров — и слава Богу, не долбаный Егорыч, не святой адвокатишка, который терпеливо ждет твоей ласки и какого-то решения: облагодетельствует или так, на все четыре стороны, пошлет. М-м-м! Я не дам тебе ненужное время на раздумья. „Да“ или „нет“? Здесь и сейчас! Согласна? Мы поженимся? Слабо тебе мне свое громкое „да“ сказать? Новое пари! На спор, Ния! Слабо? Слабо, да? А ну-ка, подключайся и повышай мою ставку» — через задушенный смех повторял то, что каждая девчонка мечтает хотя бы раз в жизни услышать и тут же грубо опошлял свои слова. — «Будь моей женой, а не этого придурка… Ния, выходи за меня!».

И я, увы, не исключение… Да! Да! Да!

Я именно та, каждая, обыкновенная, простая, возможно, недалекая или очень глупая девчонка, с занозой в сердце в виде навороченного автомобиля и двух спаянных колец, но не в виде эмблемы автомобильного концерна, а в виде символа законного брака и веселой свадьбы, к которой с раннего детства старательно готовилась и которую с нетерпением ждала.

Я хотела и хочу замуж, потому что всегда о таком событии мечтала, воображая в красках и мельчайших деталях и подробностях, в каком буду платье в тот яркий и торжественный для меня день, какое кольцо на безымянный палец от своего избранника надену, с каким букетом и в каких модельных туфлях выйду на середину зала, чтобы потанцевать уже с мужем, но не с парнем или «не туда и не сюда» женихом. А пьяный Петенька трещал об этом, словно подшучивал, надменно издевался и мерзко пачкал своей желчью то, на что я могу только сквозь многослойную вуаль смотреть, затаив дыхание, с замиранием своего сердца, отсчитывая удары мышцы до победного, но увы, смертельного конца. Я уверена, что свадьба, совместная жизнь, семья и брак для таких, как этот Велихов, пустое место и ничего не значащее действо. Впрочем, как и любовь. С последней, правда, не совсем уверена… Ту кукольную девку с иностранным именем он, кажется, любил. Ссал кипятком и бегал за ней, как котенок за шнурком. Я подтолкнула их к серьезному решению, точно так же выкатив условие с женитьбой. Правда, у меня тогда под боком был недалекий Влад, которого я считала своим скорым мужем и единственным, с кем могла бы до самой костлявой под одной и непротекающей, конечно, крышей сосуществовать. Так как же ту утонченную, чем-то нехорошим одухотворенную девку звали? Чудное имя, словно голыш какой-то. Лиля или Ляля? Лёля или Уля? Жуля, Гуля… Дуля?

«Ах, Эля!» — разум внезапно выкладывает ненужную информацию на блюдечке. Мне остается только руку протянуть и предложенную подачку из соответствующего кластера взять.

Нет-нет, что я вообще думаю и про себя здесь говорю? Брак — это тяжелые кандалы, наручники, гири и двухкилограммовые гантели на каждую руку молодой хозяйки, бремя, ответственность и несвобода, в результате которой вольная и счастливая женщина становится рабыней, немытой и нечёсаной крепостной сенной девкой, снимая с себя статус «столбовой дворянки» и «папиной принцессы», и жалким пресмыкающимся гадом перед тем, кто физически мощнее, выше и сильнее, и перед тем, кто после свадьбы станет рассекать по подаренной квартире в тренировочных штанах, почесывая себе яйца и волосатый зад, пренебрежительно вытаскивая завернувшиеся боксеры из расщелины меж рыхлых ягодиц, которые он успеет поднажрать на тех завтраках, обедах, перекусах и поздних ужинах, которые замученная жена любезно будет подавать. Замужняя женщина просто-таки на глазах тупеет, сильно раздается в объемах, уменьшаясь в высоту, стремительно теряет зубы, волосы и ногти, когда на коленях ползает перед тем, кому при свидетелях поклялась хранить верность, подогревая жалким очагом остывающие от будничности и повседневности когда-то яркие и красочные чувства. Это однозначно не для меня! Ну что ж, с этим, по всей видимости, я успешно определилась…

Тогда осталась маленькая, но довольно-таки ощутимая и по форме, и по содержанию, неувязочка-проблема. То есть завтра, отказываясь от своих почти великих, несколько циничных и жестоких по содержанию идей, я добровольно следую на эшафот и лезу в грубую и большую петлю, которую специально для меня соорудил Петя Велихов, выкатив то чертово пари, придумывая новую игру? А куда сейчас ушла моя мечта о грандиозной свадьбе и медовом месяце с любимым долгожданным человеком? До чего больное воображение и осточертевшая эмоциональность и большая мнительность. Мне не хватает хладнокровия и небольшой подпитки тестостероном, чтобы кое-кому промеж голубых глаз со всей дури дать. Это лишь игра, игра моего воображения, игра между мной и Велиховым, значит, хватит в облаках витать:

«Осмелишься или струсишь? Соберись, Тузик, ты же маленький мужик! Не поддавайся и не позволяй ему с тобой играть!».

Но я все же проиграла и погибла, потому что размечталась, потеряла бдительность и попалась в руки того, кто так искусно обманывал и вел меня. А Петруччио просто вел меня? Теперь я в этом абсолютно уверена. Вел с самого начала! Вел, когда приперся в магазин и предложил свою кандидатуру в качестве дружеской и гарантированной помощи и уверенной поддержки, затем, когда не особо сопротивлялся моему проживанию — нахальному, чего уж там — в его квартире, он тоже вел меня, а когда спал со мной, ласкал и… Он и тогда использовал меня?

«Боже-Боже» — глубоко вздыхаю и округляю безумные, остекленевшие до рези и собравшейся влаги в слезных железах глаза, прокручиваю кожаную обмотку рулевого колеса в крепко стискивающих ее пальцах, шумно через зубы выпускаю воздух и вслух выкрикиваю:

— А-а-а-х!

— Тонь? — мама трогает меня за руку. — Что случилось?

— Купили права, а водить не научились, — бросаю быстрый взгляд в зеркало. — Бездари и лихачи! Черт бы их всех подрал! Вот же полуграмотное чмо! А так все нормально, ма. Сейчас вырулим на свободу, и я остыну. Ненавижу это место. Вечно какая-нибудь хер…

— Тосик! — мама о чем-то голосом предупреждает. — Ты не могла бы меньше экспрессии сегодня выдавать?

— Без проблем! — мгновенно отрезаю.

— И не кричи так, ты меня пугаешь, — с шумным выдохом она откидывается на подголовник и спрашивает уже в который раз. — Чем вечером намерена заняться, детка?

Чем? Чем? Чем?

— Хочешь что-то предложить конкретное? Ты ведь неспроста задаешь один и тот же вопрос. Озвучь тогда, что ты там приготовила? Не экзекуция же в самом деле над моим телом или папа все-таки решил потешиться напоследок, пока еще имеет на это право?

— Тонька!

— А?

— Я предлагаю праздничный ужин, например. Не цепляйся к родителям. Что мы тебе сделали?

— Мамочка, я шучу.

— Иногда я твоих шуток не понимаю. Поверь, пожалуйста, не я одна.

— Папа жаловался? Странно, ведь я старалась быть покорной дочерью.

— Антония Сергеевна Смирнова!

В девичестве! А в скором времени — Мантурова!

— Все-все. Ужин, говоришь? — закусываю нижнюю губу и катаю мякоть на зубах. — Дай подумать.

Ужин — это очень хорошо, это точно можно…

Сейчас разглядываю город, почти оживший от зимней и весенней спячки, высморкавшийся и вытерший свои большие ноздри от проливных дождей и слякоти, вычистивший грязь из-под бордюров и облагораживающий свою зеленую щетину ревом триммеров грумеров, дизайнеров ландшафтов, одетых в ярко-оранжевые жилеты и работающих за бюджетную ставку и полный соцпакет на государство. Чего уж тут, а родное место сильно преобразилось. Завтра я вернусь сюда замужней и любимой женщиной надежного мужчины, для которого стану верной и единственной подругой, кто бы что ни говорил.

Любовь и отношения? Петруччио ведь на это намекал? Хотел, чтобы я рассказала, как таю в объятиях человека, которому говорю свое уверенное «да»? Увы! Он в чем-то прав, а я не таю, не трепещу, не млею, не извожусь, когда мы с ним в разлуке, не выказываю нетерпение, когда жду от него сообщения или звонка… Я, черт возьми, не теряю голову, но ни о чем, ни капельки не сожалею и не пожалею никогда. Я выйду замуж, а Велихову придется убраться из моей жизни навсегда.

— Особых планов нет, мам. Это, если кратко. Ты же знаешь, что завтра трудный день, поэтому сегодняшний вечер хочу провести в тишине и спокойствии. Устала за последнюю неделю, если честно. Ужин… — сильно мнусь, как будто в чем-то сомневаясь. — Я все-таки хотела бы пораньше лечь спать.

— Я понимаю, детка. Просто…

— Ты кого-то пригласила к нам? — пока жду зеленый цвет у светофора, прищурив один глаз, поворачиваюсь к ней лицом.

— Никого. Все свои: только папа, я, Юля и Игорек.

Как это мило! Ей-богу, снова в детский сад, а через три года в первый класс, в начальную родную школу.

— Ма-а-а…

— Детка, я прошу тебя, — она вскидывает руки и идеальной непротекающей лодочкой из крохотных ладоней прикрывает себе рот.

— Тихо-тихо. Договорились, но недолго, — устремляю указательный палец ей в лицо и трогаю кончик ее носа, словно нажимаю на кнопку дверного звонка. — Пип-пип!

— Конечно-конечно, — бухтит, сквозь сомкнутые губы и уложенные сверху теплые ладони.

Отлично! Я уверена, что этот вечер будет тихим и спокойным…

Ну что ж, я очень рада, что хотя бы в этом не ошиблась. Праздничный стол, который мы накрыли с мамой и сестрой оказался на редкость скромным по сервировке и оформлению, простым, но в то же время сытным, а по продуктовой составляющей — еще и разнообразным. По-моему, родители сейчас устраивают мне проводы — уже вторые на моей памяти, если учитывать вечер выпускного бала из школьного двора — и всячески стараются избегать разговоров о будущей семейной жизни и вообще о каких-либо планах. Отец, отвлекаясь от перемены блюд, периодически переговаривается с только что проснувшейся Кубой, затем разворачивает к нам экран ультрабука, приподнимает его, показывая царящую обстановку в странно тихом доме, шутит над дядьями, мамиными братьями, и над их чему-то постоянно улыбающимся как по какому-то регламенту или команде чересчур беременным женам, пожимает виртуально руки и без конца подмигивает мне, напоминая, что нам с Егором необходимо навестить родню за океаном.

— В качестве медового месяца, например. Что скажешь, Ния? — предлагает папа.

— Без проблем, — тут же отвечаю, хотя планов будущего мужа совсем не знаю.

«Но определенно позже!» — добавляю про себя, со свистом выдыхаю воздух куда-то по направлению не на Кубу, а на свои колени или под стол, сильно раздувая ноздри.

Теплый задушевный вечер, спокойный ужин и миролюбивая обстановка после, предполагают обязательное валяние на диване под боком папы и неторопливые почесушки моих стоп от раскрасневшейся и немного захмелевшей мамы; отдельной и бесплатной категорией идут, конечно, Юлькины подколы — куда же без издевок и мерзких шуток; и мягкие поглаживания крохотной ладошкой племянника моего уставшего и «засыпающего на ходу» лица. Да уж, теперь мне будет, что вспомнить в новой жизни, когда начну причитать одинокими вечерами о том, как в девках счастливо жила, и заведу обычную растасканную пластинку, какие мужики козлы и недоразвитые создания, которым только то и, сами знаете что, нужно.

— Я, наверное, уже пойду, — опускаю ноги на пол, принимаю вертикальное положение на диване, растираю затекшие колени и разминаю пальцы на руках. — Спокойной ночи, дорогие, — поочередно трогаю губами родные щеки.

— Уже-е-е? — мама жалобно звучит, почти хнычет, мучительно стонет, выламывая свой тихий и спокойный голос.

— Половина одиннадцатого, ма, — выставляю руку ей под нос. — Завтра ведь рано вставать.

— Цыпа, ты как? Все нормально? — отец поглаживает женское оголенное плечо и пальцами специально задевает пробитое жемчужным гвоздиком маленькое ухо, которое мама с явной целью оттопыривает для него. — Чика-чика, держи себя в руках, не разводи здесь слякоть. Что за ерунда? Есть возражения? Кто-то против? Жень, нам не выдавать дочь замуж? Слушаю тебя.

В кои-то веки отец прислушивается к матери? Ради такого представления я готова ежегодно штурмовать ЗАГС.

— Нет-нет. Что ты, в самом деле? Серый…

Замечаю, как на этом имени он вздрагивает и впивается пальцами в идеально выгнутый женский бок, проходится по хрупким ребрам и целует маму в щеку.

— Перестань!

— Чуть-чуть волнуюсь, — обнимаю себя за плечи и бегаю глазами по родной обстановке, в которой родилась и в которой счастливые мгновения прожила.

— Из-за чего?

— Вдруг он передумает, — предполагаю на ходу смешную отговорку.

— Все будет хорошо, — отец подмигивает мне и прикасается губами к темному женскому виску. — Егор не передумает, Смирнова…

Я знаю! А я, черт меня возьми, не сбегу. Не дам повода и возможности для продолжения его игры. Правила Петруччио сотру и начну писать свои. В конце концов, я всегда побеждала Велихова и в этот раз у мерзавца ничего не выйдет. На самый крайний случай я сбегу в ту страну, с которой у моей родины нет договора об экстрадиции. Не достанет — не удастся, а я живой не дамся! Надо у всемирного разума спросить, где на географической карте есть для этого подходящее место. Желательно где-нибудь в Латинской Америке или Африке.

«Я Смирнова! Я сильная, умная, и, черт возьми, сегодня чересчур красивая» — рассматриваю себя в огромном зеркале и, как заклинание, повторяю свою девичью фамилию и черты характера, которыми, похоже, все-таки не обладаю, иначе не попалась бы на крючок с обманкой в виде дружественной руки помощи.

А мама точно не польстила и не покривила душой, и мое завтрашнее свадебное платье действительно великолепно: воздушная объемная юбка, твердый лиф, глубокое декольте и минимум жемчужин в качестве дешевого декора. Кручусь перед длинным зеркалом, прикладывая прозрачный подол к своей фигуре, закрывая ноги, живот, шею и чуть-чуть лицо, формируя невесомую фату. Затем переключаюсь на нижнее белье и резное кружево, которое под восхитительный наряд надену. Внимательно разглядываю симпатичную подвязку с крохотным сердечком и тонким атласом вдоль выбитого края, бережно растягиваю, проверяю прочность, но резко отпускаю, вздрогнув от оглушающего в тишине телефонного звонка.

«Господи! Какого… Кому еще не спится?» — подкатив глаза, шепчу.

Есть небольшая, но увесистая догадка. Если перебрать всех моих знакомых, не обремененных чувством такта, начисто лишенных скромности, с отсутствующими элементами простого воспитания, то на ум приходит лишь одно:

— Чего тебе, Пиноккио? — сквозь зубы произношу. — Не спится?

— А тебе? — задушенно хохочет в трубку.

— Я не в настроении веселиться, Буратино. Есть что по делу или на ночь глядя нервы потрепать решил?

— Выручка сегодня не плоха, Антония. Я все сделал, как твое величество мне приказало, — голосом транслирует веселье и бешено раздражает меня. — Выйдешь ко мне? Тепло на улице, тихо и безветренно.

Это обойдется!

— Нет, — сразу пресекаю.

— Тогда я сам войду. Блин, — по-моему, он с чем-то возится, что-то ковыряет, словно ломится через забор, прошивая лбом каменную стену, — Ни-я-я-я!

— Я уже сплю, Петруччио. Какого черта ты приперся? Где ты?

— Здесь я, здесь. Есть маленькая, но нехорошая проблемка, Тузик. Надо бы перетереть. Ах, твою мать… — чертыхается, рычит и грязно матерится. — Бля-я-я…

— Ты что, блатной? Урка? Гопник? Сбежавший, рецидивист или мафиози? Что за тон? Что это за…

По-моему, на улице, где-то на своем балконе, выходящем прямиком во двор, я слышу слабое копошение, затем ворчание, шорох, возню и звериное царапание, словно кто-то пытается залезть к нам в дом.

На второй этаж? Да этот кто-то недоразвитый смельчак. Оборачиваюсь и всматриваюсь в темноту, уже окутавшую окружающее пространство. Выключаю свет, прищуриваюсь, вытягиваюсь, как датчик движения, вожу своим лицом, выискивая шевеление за окном, которое можно расценить, как несанкционированную попытку проникновения или незаконного вторжения в частную собственность, за которую кому-то, если он осмелится на это, может грозить вполне себе реальный и не малый тюремный срок. Если, конечно, идиот себе шею не свернет, когда лететь на землю будет с очень нестандартного балкона. Этаж второй, но этот дом выполнен по индивидуальным чертежам и выдержал не одну перестройку и даже на моей памяти. Здесь достаточно высоко, к тому же очень неудобно укладывать себя на землю, укрытую сосновой щепой или острыми хвойными иголками. А впрочем, мне откровенно все равно. Собаке — собачья смерть и человеческий поделом за все, что он мне сделал. Нечего героя из себя строить или отъявленного домушника изображать.

«Не может быть!» — с открытым ртом смотрю на то, что вытворяет Велихов, цепляющийся за перекладины балкона, который выходит из моей комнаты.

— Я вызову полицию и заявлю, что не знаю, кто ты есть. Перестань! — шиплю в трубку и с глазами, обильно залитыми кровью, рассматривая то, что он творит сейчас, набычившись, иду к окну. — Я не впущу тебя, — прокручиваю дверную ручку и закрываю балконный разворот. — Убирайся!

— Помолчи, а-а-а! — скрипит недовольным и злым голосом.

Я странно замолкаю и слежу за тем, что он ваяет, изображая из себя престарелого Ромео.

Велихов перекидывает ногу через ограждение и заталкивает себя на смотровое пространство перед моим окном. Отряхивается, осматривается по сторонам, разминает шею, вытаскивает из нагрудного кармана смартфон и, подскакивая, изображая голубец ногами, в прыжке ударяя стопы, направляется к стеклу, от которого я отшатываюсь, словно вижу ожившее злое привидение.

— Я закричу.

— С чего бы? — прижав плечом к своему уху телефон, дергает балконную дверь. — Открой мне, стерва.

— Уезжай, — рычу и мягко добавляю, — Петя.

— Ты не ответила, Смирнова! — костяшками барабанит по стеклу. — Я сделал предложение…

— В туалете на полу?

— Не место красит человека, — парирует и приказывает. — Открывай чертову дверь. Считаешь, что сможешь скрыться от меня?

Он пьяный, что ли?

— Я все расскажу отцу.

— Он в курсе! — опирается плечом о стекло, из пальцев формирует козырек и смотрит в темноту, сканируя как будто лазерным лучом всю обстановку. — Я вижу тебя, Тузик. Испугалась? Переволновалась? Думала, что я не заберусь?

Пошел ты к черту! А вот то, что:

«Папа в курсе?» — откровенно говоря, я не поняла, что он сейчас сказал, и это сильно настораживает. Нажимаю на пластиковую ручку и возвращаю ее в положение «Открыто». Дверь тут же поддается, а Велихов заваливается в мою полутемную обитель.

— Привет, — шепчет, глядя прямо на меня, и тут же сбрасывает вызов. — Тонечка, — наступает, вытянув руки.

— Стоп! — откинув свой телефон на кровать, быстро выставляю перед ним свои ладони. — Петь…

— Привет, говорю, — подмигивает и, наплевав на мою преграду, обхватывает меня за плечи. Сжимает и качает, словно мы не виделись сто лет, а сегодня в первый раз, как разлученные грозными обстоятельствами влюбленные, снова встретились.

— Велихо-о-о-в, — стону ему в плечо, насыщая носовые пазухи знакомым запахом. — Ты! Меня! Задавишь! Больно! — шиплю и упираюсь лбом в его плечо. — Прекрати сейчас же!

— Мягкая и очень теплая, — он убавляет силу и практически снимает свою грозную осаду. — Круто! — вращает головой, то и дело задирая подбородок. — Почти охотничий домик. Запах обалденный, цыпа.

— Я тебе не цыпа! — последний раз толкаюсь и вырываюсь из его объятий. — Что хотел? Что там так сильно подгорало, что ты приперся аж сюда!

Не ближний свет, если честно. Это загородный поселок, почти тридцать километров от границы города. Здесь только скоростная трасса и свой личный автотранспорт задают погоду. И то, и то для взбалмошного и подвижного Петруччио, как известно, не проблема. Но все же это продолжительное время и длинный километраж. А у него, по-моему, полностью отсутствует личная жизнь, даже в слабеньком зачатке, иначе он не крутился бы бобылем на бабской карусели, которую ему периодически организовывают девчонки в магазине. К нему даже Шнурок подкатывала. Специально провоцировала, проверяла его стойкость, которой он при каждой встрече козырял. Они, конечно, родственники, но все же есть там маленькая лазейка в виде странной кровной составляющей. Так что этот факт позволяет Сашке Морозовой вертеть Велиховым, словно…

— Я предложил тебе кое-что, а ты мне до сих пор так и не ответила.

— То есть? — таращусь и слежу за его бесцеремонным передвижением по моей комнате. — Обувь сними. Какого черта изображаешь здесь хозяина?

— Обувь? — резко останавливается и, опустив голову, пялится на свои дорогие туфли, которыми топчет мой ковер с огромным, колышущимся, как степной ковыль, ворсом. — Хорошо, — поочередно поддевает пятки и отшвыривает то, что неаккуратно снял, куда-то в стороны. — Удовлетворена? — разводит свои огромные верхние конечности. — Ну?

— Уходи, пожалуйста, — перекрещиваю руки, прикрываю свою грудь, и свожу вместе ноги, дергаясь всем телом.

Я приготовилась ко сну, переоделась в легкую пижаму, сняла нижнее белье, смыла макияж, помыла голову. А тут он! Стою перед Велиховым, как раскрытая книжка с плотскими картинками, которые судя по дергающемуся кадыку сильно будоражат его нервную систему, отравляя гормональным всплеском мозг и стучащую по жилам кровь. Петька — точно бык, дожидающийся пикадора, а пока тот задерживается по неизвестной зрителям причине, голодное и взведенное животное раскапывает ямку, взлохмачивая копытом бурый песок на арене под незатихающие овации заинтересованного в кровопролитии скандирующего народа.

— Свеженькая! — он водит носом, как дворовый пес, сражающийся с собратьями за косточку. — Как дела?

— Ты выпил? — прищуриваюсь, пытаясь засечь какое-нибудь странное действие или выражение, какую-нибудь ужимку или кривляние, которые бы сообщили мне о том, что у него не все в порядке.

— Нет.

Нет! Черт подери! И вот подохла очень слабая надежда на спасение.

— Петь…

— Я сделал предложение, Ния! — он снова наступает. — А ты проигнорировала, словно я ничто! Какого хрена? — рычит, разглядывая меня исподлобья.

— Предложение? — отступаю, оглядываюсь, сверяюсь с обстановкой и понимаю, что бежать мне некуда, сзади зеркало и свадебное платье на плечиках. — Ты меня пугаешь…

— Детка?

А вот и помощь подоспела: мама топчется у моей двери, стучит и зовет случайного заложника.

— Тосик, ты уже спишь? Извини меня…

— Ма… — задушенно вякаю, словно с родным языком больше не дружу.

Петька делает стремительный бросок и накидывается на меня, крепко прижимает тело к зеркалу, погружая нас в чертов белоснежный синтетический подол, затискивает, сдавливает мою подозрительно похрустывающую грудную клетку и утыкается носом в мой висок.

— Скажи, что уже легла! — встряхивает и сплевывает стоячую белоснежную тряпку, когда та попадает ему в рот. — Блядь! Что за…

— Ма… — пищу, зажмурившись.

— Прекрати! — трясет, как куклу. — Ния!

Я хнычу и вожусь под ним, словно связанная или туго спелёнатая бабочка в гусеничном коконе:

— Петя…

— Не отпущу! — он стопорится взглядом на моих губах и впечатывается в них, словно хочет размазать меня, как их вынужденную владелицу.

Он закрывает поцелуем мой рот, прекращает все жалкие потуги вызвать помощь или на худой конец достучаться до его благоразумия.

Петя стонет и ерзает губами, пытаясь раскрыть меня, чтобы протолкнуться внутрь языком и окончательно смести барьеры, которые я старательно выстраивала между нами в те продолжительные и вяло текущие три месяца, в течение которых каждый день встречалась с Егором, делая вид, что незнакома с Велиховым, когда он задирал меня на рабочем месте, надменно игнорировала его приглашения и не поддавалась на сомнительные предложения и постоянные провокации. А он терзал меня своими разговорами о том, что случилось в ту ночь, когда мы были вместе и после которой все это началось, словно расплата подошла за недолгие мгновения моего наслаждения от нашей близости:

«Да, да, да! Было очень хорошо! А теперь уйди, черт возьми, сгинь, исчезни, смойся».

— Все? Успокоилась? — также внезапно разрывает наш поцелуй, как и начал, медленно проводит пальцами по моей щеке, а глазами изучает платье, на котором мы почти лежим.

— Отпусти, — бьюсь, как птица в клетке. — Ну!

— Красивое, — он отступает и позволяет мне подняться, а сам в это время прощупывает воздушную ткань белой юбки свадебного наряда. — Примеришь его для меня?

— Плохая примета, — обхожу его и направляюсь к своей кровати. — Выход найдешь сам.

— Выходи за меня замуж, Смирнова. Завтра! В этом платье, например. Если, — Велихов оглядывается и следит за мной, — оно тебе нравится, то я не возражаю.

— Не пьян по всем признакам, но чушь, как обдолбанный, несешь. Значит, — сдергиваю покрывало и взбиваю подушки, раскладываю их, подгоняя под свои индивидуальные предпочтения, — накурился! Дверь там, — киваю подбородком на балконную дверь. — Свободен, Велихов!

Молчит, следит, осматривается, словно обживается, прожигает взглядом.

— Позволишь? — идет к другому краю моей кровати, расстегивая пуговицы своей рубашки.

— Ты… Ты…

— А что такое, Ния? Мы с тобой давно знакомы, в отношениях не состоим. Ты отказала мне, — он дергает губами, злится на то, что только вот сам сказал, или ссылается на факт моего красноречивого молчания, — считай, что спать сегодня будешь со своим старшим братом.

— У меня нет братьев, — грубо парирую.

— Оно и видно. Если бы ты…

— Не смей! — вскрикиваю, когда он прикасается к моей подушке, пытаясь оттянуть ее с того места, на которое я только что старательно уложила.

— Позволь тебе напомнить кое-что? — взглядом демонстрирует то же самое вопросительное предложение, которое только что произнес.

— Уходи, пожалуйста, — шепчу и жалко всхлипываю.

— Ты бесплатно пользовалась моим гостеприимством, Тузик. Позволяла себе многое, ты бесила и провоцировала меня, голая ходила, соблазняла, демонстрировала свои прелести, считала, что я не мужик, что бесполое неживое существо, — он злобно хмыкает. — Бл, да я и сейчас для тебя ничто, хотя по краснеющим щекам и дергающимся губам, заломанным рукам, перебирающим ногам я могу сделать вывод, что ты что-то чувствуешь. Надеюсь, — он оскаливается и вытягивается ко мне верхней половиной тела, на котором уже успел расстегнуть рубашку и даже вытащить ее из-за пояса своих джинсов, — совесть у тебя проснулась и какое-то чувство. Возможно, жалость? Я прав?

— Ты не любишь меня, — жалобно пищу.

— Что-о-о-о? — он кривится, сощуривается, словно в рот кислятины набрал, а теперь на зубах и языке катает.

— А Егор любит меня.

— А ты? Ты любишь Мантурова?

— Уходи, пожалуйста, — скулю и отхожу подальше от кровати.

Спать сегодня, по-видимому, мне не представится счастливый случай.

— Проехали и так все ясно! О документах поговорим после твоего забега.

— Я не сбегу.

— По-моему, — он подкатывает глаза и пошло улыбается, — я уже предлагал тебе пари. Еще разок стоит, видимо, попробовать?

— Замолчи! — шиплю, не разжимая губ.

— С твоего позволения я продолжу?

— Как хочешь, — отмахиваюсь, как от назойливого насекомого.

— Ты фактически заставила меня сделать то, на что с безмозглыми курицами поспорила! М? Что скажешь? Попользовалась? Хорошо, что я не трахнул тебя по всем правилам, кончив внутрь. Вот когда бы ты залетела, поистине спор бы приобрел немного пошленький оттенок. Хотя, как знать, как знать! У нас с женой не было детей, но, возможно, у меня довольно-таки неплохие гены, судя по моему отцу и количеству детей в семье Гриши Велихова.

— Я ни с кем не спорила, — бухчу себе под нос, но, похоже, Петя меня не слышит. — Уходи, уходи…

— … а затем добившись своего, опустила мужика, словно он ничто, пустое, кастрированное место. Вероятно, наварила денежек, позолотила ручку? Что молчишь?

— Я не спорила.

Я пошутила, взяла его на понт, решила повысить ставки. Господи! Мы ведь давно не дети. Зачем мне знать, какого цвета у него трусы, выставляя этот пункт в качестве пари, стараясь таким образом выклянчить у девчонок деньги? Все просто! Я посчитала, что секс с Велиховым…

— Я, блядь, какая-то замена, что ли? — он пятерней расчесывает себе волосы. — Мантуров, по-видимому, лучше, раз ты…

Он меня ревнует, что ли? Все время сравнивает себя с Егором, повторяет действия, подстраивается, пытается соблазнить… Господи, у него красивое тело. Нечем крыть, потому что интимных отношений с Егором у меня ни разу не было.

Обхожу кровать и приближаюсь к странно вздрагивающему Пете.

— Это несерьезно, Петруччио, — прислоняюсь щекой к его плечу, а он демонстративно отворачивает голову.

— Я предложил тебе…

— Потому что это сделал Егор?

— То есть?

— Все в шутку, да? Понимаешь?

— Я не шутил, — он вздрагивает, пытаясь скинуть меня. — Ложись спать, Тузик. Я пойду. Ты меня достала…

— Не приходи завтра, Велихов. Пожалуйста! — скулю просьбу, как побитая собака.

— Это еще…

— Не приходи, пожалуйста. Собирай вещи и уезжай из города.

— Хрен тебе, стерва! — Петя обращает на меня свой взгляд и, рассматривая свысока, надменно и очень злобно, искривляет губы, негодует и угрожающе почти по буквам проговаривает. — Половина «Шоколадницы» будет моей, Антония. Я подготовил документы, дело за тобой. Совет желаешь? — подмигивает и посылает воздушный поцелуй, который я почему-то ощущаю не только на губах, но и на всем теле.

— Слушаю! — отрываюсь от него.

— Надень удобную обувь, Тоник. Я буду гнать тебя и…

Прикладываю пальцы к его лицу, мягко закрываю искривленный злобой рот, вожу по теплой, немного влажной мякоти его губ, подмигиваю, загадочно улыбаюсь и отпускаю.

Я все знаю… Знаю, чертов Велихов! Я… Всё… Знаю.