Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 7 Он

Высокий как будто кем-то специально вытянутый человеческий силуэт, стройная фигура с небольшими вогнутостями-выпуклостями в нужных местах, предусмотренных природой-маленькой затейницей, по-моему, худощавая конституция — и даже слишком, почти чрезвычайно, словно изможденная самой судьбой; спокойная, иногда медлительная в своих действиях; обдумывающая каждое намерение и следующий шаг, задумчивая, мечтательная женщина с загадочной улыбкой на лице, полностью свободным от косметики и других излишеств, портящих — исключительно по моему мнению — чистые, одухотворенные женские образы… Гордая конструкция с эгоистичным почти неуправляемым вкраплением, которые мне все-таки удалось себе подчинить, и принудить хозяйку этого неисчислимого богатства играть за мою команду и только лишь по жестким правилам, диктуемым таким себе духовидцем, почти магом и волхвом, в моем лице.

Моя жена суетится на кухне. Наташенька, моя Натка, Наточка, Ната, Натали, шустрящая по жизни, но все же Черепашка, обожаемая живая собственность Григория Велихова уже тридцать с небольшим довеском лет. Наталья собирает завтрак или вхолостую крутится в пространстве, отрабатывая на собственной персоне очередную сюжетную линию своих книг, в которых глупо воспевает высокие отношения между мужчиной и женщиной. Почему глупо? Такая вот противная особенность ее мужа, то бишь меня, противоречить тому, что столь очевидно и на самом деле не требует никаких объяснений, доказательств или огласки. Я так хочу! Стесняюсь, видимо, мнусь, скрываюсь… Линяю от истин, которым не нужны доказательства, противоречия и даже объяснения — такие чувства напрочь лишены другой окраски, кроме как бледно-розовый дебильный цвет. Такой любви, таких отношений, такого секса, в конце концов, какие описаны и до мельчайших подробностей изложены и выведены нужным типографским шрифтом в рассказиках-романах моей роковой — это обстоятельное и законное определение, если вспомнить, что милая творила, когда мы с ней стадию ухаживания проходили — жены, в реальности не существуют. Зато есть тяжелый труд, невыносимая притирка, смирение с пунктиками партнера и подстраивание под физиологические особенности человека, с которым регулярно спишь. Она обманщица… Настоящая безбожница… Лгунья… Обманывает молодежь и умудренных жизнью дам, большая часть которых знает о совместной жизни с любимым человека не понаслышке, а что называется, с мест событий, из первых уст и рук. Отмахав не один год супружества, ты понимаешь, что такое горячо любимый, дорогой и жизненно необходимый, телесно и духовно близкий человек. А Наточка на этом деньги рубит. Кто скажет, что она не лгунья, тому я лично пару косарей на счет переведу. Вот такая у меня жена…

— Доброе утро, милая, — подкрадываюсь к женщине, готовящей полезный и даже калорийный завтрак, со спины и, пропустив свои руки, обхватываю чересчур субтильный силуэт, прижимая законную Велихову узкой спинкой к себе. Носом утыкаюсь в шею, поднимаюсь к ее теплому затылку и бережно прикусываю кожу вместе с затянутыми в смешной пучок все еще светло-русыми, как будто бы соломенными, густыми и тяжелыми волосами. — Ты рано встала.

— Гриш, — двигает плечами и наклоняется вперед, — мешаешь. Не напирай.

— А что ты делаешь? — вынужденно отступаю, но руки с живота жены не убираю.

— Думаю и…

— Думаешь? О чем? Одна голова хорошо, а две лучше. Давай-ка поделись, растянем тяжесть на двоих…

— У меня такой себе литературный затык, — бормочет ересь в нос. — Понимаешь, там…

Подкатываю глаза и с нескрываемой издевкой ухмыляюсь:

— Здесь без меня. Хотя есть предложение — устрой мечущимся от философского к плотскому героям продолжительную, если не целую, ночь страсти и любви, жена. Пусть твой персонаж хорошо накуролесит с дамой сердца. И им комфортно, и у тебя затык пройдет. Как минимум, появится новый виток и развитие сюжета минимум на девять месяцев, иначе на всю жизнь, если девчонка кое-что после этого приобретет. Им на полный срок хватит приключений. Можешь ее в больничку уложить, а там… Короче, все можно через постель решить. Послушай своего «Гришу». Да и тебе ли об этом не знать, Ната.

— Это уже было, муж. К тому же я не уверена, что те перипетии, которые у меня сейчас по сюжету между ними происходят, можно примирительной кроватью разрешить. И потом…

— Посрались? Надеюсь, что так. А с мордобитьем? Юноша непокорной от всей души втащил?

— Велихов! — шикает и дергается. — Что за тон? Я по-настоящему, а ты… Зачем спрашиваешь, если издеваешься и не воспринимаешь все всерьез? М?

— Отменный колорит, Наталья. А цитату я тебе дарю! Вставь в книгу — соответствующая плашка у тебя есть, так что ничего противозаконного не будет, если ты там парочку нехороших слов ввернешь. А вообще, я не хочу знать об этих доходягах. Достаточно того, что я с ними потом сплю, когда читаю сигнальный выпуск твоего «ну никак не вырисовывающегося» романа. Мы тут вдвоем, детка? — немного отстраняюсь и по-воровски оглядываюсь по сторонам.

— Сашка поздно вчера вернулся. Так что…

Черт! Младший сын отсыпается после бурного вечера с друзьями?

— Пьяный? — перегибаюсь через женское плечо, чтобы заглянуть в миску, в которой Наталья что-то тщательно мешает. — Это что?

— Нет. Оладьи, муж.

— Вау! — вознаграждаю ее щеку быстрым поцелуем. — Буянил сын?

— Гриш…

— Что за дети! — прыскаю. — Один дела почти на миллион сливает, второй ищет место в жизни уже на протяжении двадцати семи лет. Мне его за руку, что ли, взять и к нужному месту подвести? Что с его Альбиной? Он не хотел бы к ней переехать? Пусть девчонка привыкает к его характеру, носкам, трусам и мужской неаккуратности.

— Они расстались, — жена глубоко вздыхает и даже всхлипывает.

По крайней мере, я точно слышу начинающиеся слезы в несокрушимом образе гордой и неприступной Велиховой до той поры, пока речь не заходит об ее неуправляемых сыночках, к появлению на свет которых я имею непосредственное отношение. Возможно, я им ген дефектный передал: в первый раз — когда выполнял условия безумного договора, заключенного с Натальей, тогда еще Шевцовой, отчаянно желающей завести ребенка, потому как женский срок и состояние ее здоровья, твою мать, сильно поджимали и подстегивали усерднее двигаться вперед; а во второй раз — когда любил Черепашонка именно в этом доме, в каждом закоулке, в который проходил ее высушенный то ли физическими упражнениями, то ли природными данными аппетитный зад. Я делал Сашку, тараня членом и заглядывая в эти мудрые голубые, в отдельные моменты — серые или стальные, волшебные глаза.

— Идем со мной, — разворачиваю жену к себе лицом, указательными пальцами, не касаясь ее щек и скул, заправляю выбившиеся пряди за уши, а в поцелуе трогаю кончик блестящего носа. — Рано, Велихова: для твоих оладий, для причитаний о судьбе виртуальной пары, о несознании сынков. Отличное время для любви, Наташка.

— Пожалу-у-у-йста, — скулит. — Мне…

— Полежим вдвоем и помечтаем.

— Велихов…

— М?

— Откуда ты такой? — приподнимается на носки, вытягивается тонким телом и, забросив руки мне за шею, мятным поцелуем отвечает тем же действием — губами щекочет мой нос и резцами прикусывает хрящик. — Быстро отвечай!

— Какой? — жмурюсь, напрашиваюсь на комплимент и ласковые слова от женщины, которую всю жизнь люблю и еще чего-то стойко жду.

— Умный.

— Ну-у-у-у…

— Красивый.

— Это да! — гордо выставляю подбородок.

— Наглый.

— Это спорно, Ната.

— Настырный.

— Так лучше, милая. А твой словарный запас…

— Сексуальный, — спускается губами мне на щеку, кусает подбородок, а руками перебирает мои посеревшие от соли с перцем волосы, скребет ногтями, которых у нее почти нет, и взъерошивает затылок. — Хочу тебя, любимый…

— М-м-м? — удивленно изгибаю бровь.

Наталья видит мое изумление и заливисто, но в рамках установленного в этом доме уровня звуковых децибелов, хохочет.

— Пообниматься, милый.

— А дальше?

— Гриш… — лицом краснеет, а телом, кажется, бросается в адский жар.

— Что такое? — отстраняюсь. — У меня есть законная жена, которая стабильно отказывает мне в близости. Я начинаю сомневаться, а так ли я ей дорог, любим, желанен. Не нравлюсь?

— Ну-у-у…

— Охренеть! Заряди сейчас про возраст, Велихова, и я подам на развод.

— Просто это как-то… Саша в доме и мне уже шестьд…

— Твой сын давно не девственник, а возраст этому делу не помеха. У меня все в идеальном порядке, есть средства, которые улучшат и твою картину. В конце концов, простые ласки никто не отменял…

Обняв за талию Наташу, отрываю легкое тело от пола и негнущимся столбиком несу ее к ступеням лестницы, ведущей на второй этаж.

— Господи! — смеется, гладит мои щеки и не выказывает сопротивления, скорее наоборот, сосредотачивается и терпеливо ждет, когда…

— Хэллоу! — со второго этажа раздается сонный мужской голос.

— Поставь, поставь меня, — шипит Наталья, упирается своими ладонями мне в плечи, а взглядом бегает, словно на чем-то пакостном ее застали целомудренные родители. — Гришенька, пожалуйста, — жалостливо пищит.

— Как дела? — кричу сыну в качестве приветствия, а свою Велихову крепко на руках держу. — Перестань сейчас же, — рычу дергающейся Черепашке.

— Окейно все. Который час?

— А по-русски, Саша? Половина восьмого, выходной зимний день. Преддверие…

— Все очень хорошо, — похоже, он перебирает руками по перилам — я слышу шлепки, хлопки, удары, перестук, словно барабанщик ритм проходит, и спускается к нам, вниз. — Мамуля, привет, — поравнявшись с нашими фигурами, прикладывается щекой к ее руке, которая нервно дергает мне волосы. — Па, не тяжело?

— М? — поднимаю брови.

— По-моему, мама желает на твердь земную стать, — кивает головой в ее сторону и мне подмигивает.

Издевается, младший черт!

— Иди, куда шел, философ, — подбородком указываю приблизительное направление, в котором этот щенок должен пойти. — Не мешай.

— Не вопрос. Такая рань, — потягивается и, широко разинув рот, зевает. — А-а-а-а, чего пожрать? Ма?

Он такой простой! Как два рубля старинного года выпуска у нумизмата.

— Что сам найдешь! — рявкаю, всматриваясь в спрятанные за опущенными длиннющими ресницами глаза Наташки. — Сейчас, милая, — к ней тихо обращаюсь и тут же сыну задаю вопрос. — Какие планы на праздники, Халва?

— Перестань! — жена аккуратно бьет по моим плечам. — Глупое прозвище. Опусти сейчас же.

Прозвище, возможно, глупое. Но, между прочим, он себе его и придумал, когда пошел в школу, в счастливый первый класс. Так мальчишка перед детской аудиторией, сидящей и следящей за его антре с открытым ртом, представился, когда в помещение зашел прикрытый ароматным веником в крафтовой, почти газетной, упаковочной бумаге. Большой букет тогда Наташа выбирала, я прихоть только оплатил.

Сын безбожно и нещадно издевался над своим именем и моей фамилией — Александр Велихов. Не вижу ничего такого — по-моему, все, как у всех, но детской фантазии этот хмурый папа не указ. Не знаю, как он до этого дошел, но при знакомстве с одноклассниками представился не Сашей, а Халвой. Орехово-семечковое-масляное лакомство, наверное, любил! Такого, между прочим, тоже не припомню. Возможно, у меня по возрасту уже склероз. Но чего мелкий детворе тогда сказал, того, увы и ах, не воротить назад. Так эта кличка закрепилась, а потом еще и к нам в семью зашла.

Сашка — добрый парень, но слишком шебутной. Он ищет приключений, которыми потом питается, а в периоды затишья или латентных поисков живет. На ум не приходит, чтобы сын грустил и инсценировал какой-нибудь пушкинский сплин или классическую хандру богатых мальчиков, у которых все хорошо до встречи с какой-нибудь Ольгой или Татьяной, или до нажатия пальчиком курка «пиштоля» по нужде приобретенного друга. Он деятельная, подвижная и яркая натура, которая никак не может притулить в мещанском образе свой зад. Сын — многостаночник, фрилансер, удаленщик, полуночник. Не знаю, кто еще? Распорядок и планирование даже собственной жизни однозначно не для него. Это яркий человек-экспромт и душа компании, которой всю эту душу и отдает. Но свободолюбивому парню почти тридцатник, а он все еще с отцом и матерью живет. Имеет высшее юридическое образование, а жизнь какого-то недалекого мотылька-однодневки ведет. Подумываю взять младшего к себе в контору, да только за свой давно установившийся имидж и будущую карьеру Петьки переживаю. Кстати, о последнем фарисее…

Скинул дело, словно был не заинтересован в своим выигрыше. Не напрягает Петю проигрыш? Совсем? Его бы отодрать ремнем, но вместо этого я «мальчика» пораньше с «победителем» на их любимые гульки отпустил. Ушли с Егором саблями махать и выяснять личные или профессиональные отношения на фехтовальной дорожке. Средневековье какое-то! Твою мать, как далеко зажравшимся засранцам до личного Ренессанса, свободного барокко или… Кучерявого рококо? Блядь, тридцатилетние дети, мечтающие о македонских завоеваниях, но только на бумаге, всей фигурой напрашиваясь на поощрение «отца». Мишка жутко бесится, когда разговор заходит о его любимом и единственном сыне, который даже не желает взять его фамилию. Мантуров — и все! Хотя бы в этом отношении мне однозначно повезло.

Рассматриваю бледную кожу на груди легкой женщины, которую все еще на своих руках держу. Через какие дебри эта дама протянула и меня, и всю свою семью почти тридцатник с небольшим назад. С Натальей было чрезвычайно, просто-таки невыносимо, трудно, но я все выдержал и даже смог ее «выдать замуж» за себя и сыновей с ней родить. Она живет со мной, клянется в верности, объясняется в любви, ласкает тело, тихо, не тревожа мой сладкий сон, рядом спит, страстно занимается любовью, когда в нужном настроении, делит радости и горести, комфортабельный кров и сытный стол. У нас с ней идеальный быт — счастливая семья — Наташка и два сильных сына. Мой старший…

Петя, Петр, Петр Григорьевич… Первый Велихов, долгожданный — аж до стойкого моего сорокалетия — ребенок. С ним было трудно с самого начала. Если вытащить на свет историю рождения сынка, да что там рождения, истоки зачатия этого мальчишки, о котором тридцать лет назад в гостиничном комплексе «Старый замок», стоя на коленях передо мной, борясь с нервным припадком и орущей о несправедливости ко всему женскому роду истерикой, просила эта женщина. Моя Наташа…

— Люблю, — шепчу ей в шею и мягко опускаю на пол. — Вечером закончим, угу? Отмени встречи со своими героями и читательницами. Довольно виртуального общения, милая.

— Хорошо, — ладонью трогает, словно тактильно изучает, ткань моей рубашки. — И я люблю тебя. Гриш…

— Саша! — поворачиваюсь и следую на кухню, на которой младший усиленно какой-то утварью уже стучит. — Что ты…

— Ма, я пожарю? — пренебрежительно тычет пальцем в миску, в которой жена тесто на оладьи завела.

— Если тебе не трудно, сынок, — Наташа отвечает.

Хм! Так вот на кой нам ляд даны детишки! До седин дожил, а так простую истину и не узнал.

— Что с Новым годом, Велихов? — подхожу к нему и останавливаюсь рядом. Легко толкаю своим плечом, а затем подмигиваю, всем своим видом намекая на формулировку ответа, который бы полностью удовлетворил меня. Пусть этот юноша подключит интуицию и не забудет про такт и солидарность мужика.

— У нас с друзьями зимняя рыбалка, затем банька и катание на санках. Чешем в лес! — подмигивает, словно спрашивает: «Ну как?».

Отлично! Все годится. Как будто то, что добрый доктор прописал. Один убрался в лес, но остался Петька, которому я семейные посиделки непредусмотрительно пообещал. Не мог предвидеть, что захочу все выходные дни с женой под одеялом провести. Давно мы с милой не ворковали наедине.

— А дальше? — широко расставив руки, упираюсь ладонями в поверхность кухонного стола. Слежу за тем, как Сашка ставит на плиту большую сковороду, как размешивает жидкую массу, затем отставляет миску и обращается к Наталье.

— Меня не будет две недели. Если ты об этом? Хочешь больше?

Обворожительный звездец!

«Хочу, чтобы ты семьей — женой и детками, засранец, обзавелся или убрался из родительского дома хотя бы на полгода, если вдруг с избранницей лукавый Гименей не сладит или с будущей супругой тебе, родимый, странным образом не повезет» — выкатываю молчаливое почти рационализаторское предложение.

— Ма, а у нас яблоки есть?

— Да, — жена подскакивает к нему, как курица к выпавшему из гнезда цыпленку. — Я сейчас почищу.

— Сделаем с припеком! — задирает кухонную лопатку, словно клятву о «правде, только правде и ничего кроме этого» в зале судебных заседаний дает. — Отец?

Против этого? Нет, не возражаю… Отмахиваюсь от этих двух и уже в красках представляю, как проведу наедине с Натальей каникулярные девять дней после встречи нового года. А с Петенькой сегодня разберусь…

— Гришаня! — Морозов, одетый в традиционный китель крутого шефа, тянет правую руку и чешет по проходу через весь зал своего ресторана ко мне. — Ты сегодня рановато и вне плана. Решил позавтракать?

— Сыт, Зверь, — хмыкнув, отрезаю и сразу добавляю, — к тому же я не столь меркантилен.

— Угу-угу. А если я предложу фаршированные ракушки? — подмигивает и тут же обнимает за плечо, прижимает и хлопает ладонью по спине. — Ты редкий гость, Велихов. Приезжаешь, чтобы обновить контракты и проверить обстановку? Дона корчишь из себя?

— Как дела, Макс?

Морозов, мой друг детства, широко расставив руки, вращается вокруг себя, рассекая верхними конечностями, как лопастями вентилятора, обставленную со вкусом обстановку:

— Сам не видишь, что ли? Не понял! Ты зачисления на счет нерегулярно получаешь?

— Ма-а-а-а-кс… — обиженно гундошу. — Чего ты?

— Да понял я! — прищурив один глаз, смеется. — Жена, детишки неспокойные, тяжелые в законном плане дни? Тебе некогда?

— Как ты? — зеркально хлопаю хозяина ресторана по спине.

— Прелестно, Гришаня! Лучшего грешно желать. Внук очень радует, дочь, слава тебе господи, не огорчает, сын нехило зарабатывает себе на жизнь, жена рисует, фотографирует, иногда танцует. Друзья вот только… Смирняга растворился в своих внучках, а Велихов… Ты, сука, сюда, по-видимому, дороженьку забыл. Один Серж — чрезвычайно постоянный посетитель, словно по-нехорошему приобретенный триппер. Деловой козел, а самое чудное, что с возрастом, пиздец как, стал неугомонный. Все что-то делает, делает, делает… Как его Женька терпит? Он меня очешуительно задрал, а она все-таки женщина.

Похоже, Морозов Макс завелся, присел на благодатные и растопыренные Велиховские уши, и решил поведать мне о том, что я и без его сводки знал.

— Любит идиота, — присвистнув, выкатываю обоснование и тут же пошленько облизываю губы и загоняю глаза себе под веки. — Законный брак делает свое дело.

— Кстати! Все хотел спросить, это ведь была твоя работа?

— Хм! — вскидываю подбородок. — Обижаешь, мальчик. Это была помощь. А выручить товарища, попавшего в беду по досадной неосторожности — девиз моего гордого рода. Особенно круто я разбираюсь со случайно, по ошибке женившимися или по херне расставшимися приятелями. У меня постоянная клиентская база, между прочим, — Смирновы, да Морозовы. Таким задротам предоставляю скидки.

— Иди ты! То, что прекрасной женщине пренеприятно услужил, дрянной ты адвокат, ты это хоть понимаешь?

— Там дети, Максик, — скулю, как баба.

— Которым почти тридцать лет. Девчонки — умнички. Ния — звезда сладкого стола в этом вот, — топочет и указывает руками на каменный пол, — заведении. А Серж не мальчик, чтобы такое изображать.

— По глупости расстались — по моему благословению сошлись. Они все выяснили, если не ошибаюсь. По крайней мере, новоиспеченный муж и возрастной жених мне так сказал, перед тем как я ему документы на Эухению всучил.

— Боженька, ты ли это? Поборник чертовой морали.

— Спустился к грешникам, Зверина. Чего бухтишь и желчь пускаешь? Береги желудочно-кишечный тракт смолоду, Максюша, а то язв на кишках с возрастом не разберешь.

— Ты мою сестру не обижаешь?

— О-о-о-о! Я сейчас уйду.

— И все-таки?

— Она не жаловалась?

— Это не в ее стиле.

— Может быть, ты ее последние творения читал? — подмигиваю другу. — Она там жестковато прошлась по мужикам.

— Вот же с-с-с…

— Уймись, дружище. Помни, что говоришь о моей жене.

Макс постарел или все-таки решил с некоторых пор ни в чем не сдерживать себя? Какая страсть, какие жуткие описания и уничижительные определения: «Дрянной адвокат, вечный триппер, с-с-с-с…». Ну чересчур дебильное и очень грубое сравнение привел.

— Тебя, Максимка, Серый обидел или кто другой завел?

— Наоборот. Младший Смирнов — мой, как выяснилось, самый лучший и преданный друг.

— Потому что у него…

— Не надо объяснений, старичок. Итак? — рукой указывает направление в свой кабинет. — Пока кухня строчит заготовки, обсудим новую стратегию?

— Согласен.

Морозов… Старший сводный — хотя никто уже не помнит причину вынужденного родства — любимый брат моей жены, веселый, а главное, вкусный дядька моим пацанам, а мне товарищ еще со школьной скамьи. Энергия — хоть ковшом черпай — прет и прет. Художник в своем деле, отличный бизнесмен, талантливый предприниматель, родственник и… Деловой приятель!

Втирает в мои уши битых полчаса о том, как будет «круто, великолепно и очень задушевно», если ресторан закроется на праздничные дни с целью обслуживания исключительных клиентов — тех, кому оформлены накопительные карточки, например, или тех, кто с завидным постоянством заказывает его творения навынос.

— Ты зажирел, Зверина?

— Это семейный праздник, Гришаня. Значит, я намерен кормить свою «клиентскую» семью. Надя подготовила рекламу, так что, — ногами перебирает по полу, вращая свое поварское кресло, — я ставлю тебя просто перед фактом.

— Спасибо, что предупредил.

— Ах да, Антония взяла на себя дополнительные обязательства, — говорит, как бы между прочим, что-то там, где-то и когда-то припоминая.

— Чего-чего? — уперевшись руками в подлокотники своего кресла визитера-посетителя-закадычного дружка, подаюсь верхней половиной своего тела на хозяина просторного, почти пустого, кабинета. — Какого хрена? Что еще за обязательства? Работать будет сверхурочно? Ей магазина недостаточно?

— Шоколад, конфеты, мороженое, торты, пирожное…

— Да я понял. А дальше, что? Она не надорвется?

— Сергеевна — хваткая малышка. Так что… — Морозов подмигивает и размахивает рукой, словно успокаивает и просит просто так не гнать волну. — Моя Шкурочка ее поддержит.

— Ты бросаешь девочек на амбразуру? Настоящий зверь! А Смирновы в курсе?

— ЛешА поддержал, Серому знать пока необязательно. Пусть пабом занимается и готовит свой праздничный «джингл» на радость соплюшкам, все еще ссущимся от его брутального вида. А Сашка сдюжит, да и Тосик-батарейка не даст моей дочери расслабится. Все пучком!

Раз он так спокоен, почему я должен за предстоящие убытки переживать? А в том, что они будут, я почему-то охренительно уверен. Не то чтобы я не доверяю профессионализму или житейской чуйке Макса, просто такое самоуправление в лице его старшей дочери и самой мелкой надоевшего — только по его словам — младшего Смирнова предоставляется на праздничные дни впервые.

— Я устал, Велихов. Хочу побыть с семьей, если ты понимаешь…

— Не возражаю, старик. Сам такой, — бесцеремонно перебиваю.

— Пусть девчонки немного разойдутся и поуправляют. Мы подхватим, если вдруг что не так пойдет. Какие планы на выходные дни?

Младший сын подкинул великолепную идею — зимний лес! Возьму Наталью в хрустальные дома, в которых когда-то, кажется, совсем недавно слишком счастлив был.

— За город поедем. А ты?

— Та же мысль.

— Могу забронировать домик…

— Там? — ухватывается за мою пока еще призрачную идею.

— Согласен? На вас с Куклой?

— Естественно.

— Тогда, пожалуй, по рукам.

— Дай знать, когда задаток перевести…

Снега навалило… Всего одна ночь, а индустриальный город оказался в странном как будто фэнтезийном королевстве, в котором транспорт у тусклых светофоров, выдыхая вонючий пар выхлопной трубой, как заколдованный, гуськом, друг за другом, строго ровно, и ноздря в ноздрю, стоит. Неторопливо подгребаю к дому сына. Дом старшего ребенка? Обалдеть!

Моя старая квартира, в которой жил, когда не имел семьи, не мечтал о детях и свою Наташку не любил. Было ли то время, в котором я не помышлял о домостроевских обычаях или не мечтал добровольное рабство в виде брака обрести? Какой-нибудь бородатый и вдумчивый печатник скупую летопись на божественных скрижалях о том ведет?

Тридцать лет назад я вел слегка «подвижнический» образ жизни. Клеймо пожизненного холостяка, зажравшегося ловеласа, мальчика по вызову для опростоволосившихся перед лицом закона, и кобеля, которому все равно кого потрахать, лишь бы не нудела дама о том, как сильно все ее задрало и как засиделась юная в старых двадцатилетних девственницах. Не мог бы я ей в том направлении плотскую услугу оказать — зудела интеллектом необезображенная телка, как заезженная, поцарапанная неумелым членом, скрипящая о вечном и непобедимом чувстве живая женская пластинка. Всего лишь месяц «всегда и постоянно» сексуальных отношений — и в блокноте, и на скоростном дозвоне новая герла. Так было, пока я не получил свое в лице обиженной на всех дышащих в штанах и пиджаках заплаканной Натальи, мечтающей о ребенке от подвернувшегося по воле случая тридцатидевятилетнего уставшего от случайных отношений гордого мудака. Сцены из прошлой или выдуманной жизни? Сейчас я абсолютно уверен в том, что с детства в свою Велихову влюблен…

«Какого черта? А что это такое?» — бесшумно двигаю губами, замечая возле входной двери мусорный пакет, по габаритам способный вместить крохотного человека — например, ребенка, девушку, лилипута или человеческие части тела, вырванные из уключин-суставных сумок каким-нибудь больным уродом.

Сын решил обновить свои полати по фэншую? Перебирает старое тряпье? Присаживаюсь и раскручиваю черный пластиковый мешок.

Пушистый женский свитер, небольшие по размеру джинсы, нижнее белье — почти прозрачный серебристый лифчик, полушубок и на высоком каблуке замшевые сапоги. Теперь всего один вопрос:

«Здесь только вещи! А где же тело той, которую мое дитя, похоже, у себя в квартире в порыве страсти или в состоянии глубокого аффекта догола раздел и расчленил?».

Стараясь не шуметь, плавно нажимаю на дверную ручку и напираю на почти бронированное полотно. Чудеса! Дверь сразу поддается, а я почти проваливаюсь внутрь. Прихватив поклажу, захожу в полутемную квартиру.

Тишина и странный холодок… А где-то в глубине я слышу очень странный звук. Такое впечатление, что кто-то шустро семенит ногами, подпрыгивает на месте и тяжело вздыхает, затем негромко напевает, плюется и шутливо чертыхается. Что за наваждение? Сын прикормил какое-то чудное привидение? Барабашку вызвал или…

Неземное существо, прикрытое белой простыней, как погребальным саваном, кружит по пространству жилого помещения. Воздушное, тонкое и… Очень женственное.

«Это девушка? Наверное. Точеная фигурка, четкий контур, спрятанные покрывалом изящные, хоть и небольшие, формы, и босые ножки с крохотными пальчиками, шлепающие по деревянному полу. Кто она такая? Да еще к тому же здесь? В квартире холостяка и разгильдяя» — мысли щелкают, как карточки с пластмассовым изображением, вынесенным моим воображением на такую же огромную простыню, как и ее дешевый и дорогой наряд одновременно.

— Пап? — знакомое лицо внезапно выплывает как будто с правой стороны. — Привет! Как ты вошел?

— Дверь открыта. Это кто? — киваю через его плечо.

— Это? — не оборачиваясь на девчонку, вопросом отвечает на вопрос.

— Оставим игры. Ну? — рассматриваю странный образ, зигзагом двигающийся по свободной площади, словно лебедь белая плывет, выискивая тихий камышовый уголок со своим гнездом.

— Р-р-р, гав-гав! — он задирает голову и воет драным псом. — Загостилась, но сейчас уйдет. Ты рано…

«Это ведь она?» — одариваю злобным взглядом сына.

— Ты ничего не перепутал? — шиплю.

— Да вроде нет. А что?

Антония Смирнова — младшая дочь Сергея, о котором несколько минут назад мы говорили с Максом, когда обсуждали план на предстоящий Новый год. Девочка, которую громко хвалит шеф крутого ресторана, и хозяйка магазина, в который я, как по расписанию, вожу Наташку за любимым сладким для вечернего сидения у экрана телевизора, под теплым пледом на большом диване, разгуливает в голом виде по жилплощади моего сына.

— Что с ней? — рукой отодвигаю и убираю со своего пути его, а он вдруг возвращается назад и становится живой преградой между мной и девушкой, которая странно кружится, словно под свою собственную мелодию кренделя рисует и раскатывает танцевальный шаг.

— По-моему, Тузик пляшет вальс. Вообще говоря, затрудняюсь дать ответ на твой вопрос. Я…

— Она здорова? — прищурившись, пытаюсь рассмотреть, что с той, за которую Смирнов запросто убьет и вырвет яйца с корнем вот этому, например, козлу, если он не перестанет сей же час подстегивать любимую дочуру на что-то, что не понравится ее отцу.

— Физически — естественно и вполне. Психически… — ухмыляется и подкатывает глаза. — Это же Тонька, а у нее, как всем хорошо известно, с мозгами полный швах, па. Так что ты хотел?

Это ведь ее вещи, там за дверью, которые я сейчас в квартиру предусмотрительно занес? А стало быть, под этой простыней она полностью раздета? Это сделал Петя?

— Её? — поднимаю руку и протягиваю мешок ухмыляющемуся Петру.

— А где ты это нашел? — как будто в изумлении задает вопрос.

— Не смешно. Она…

Петька оборачивается и смотрит на фигуру, которая сейчас стоит как раз напротив окна. Свет обнимает Нию, а нам предоставляет всеобъемлющий эстетический экстаз от обнаженного и тонкого молодого тела. Красивый силуэт и странная раскачка, в которой женщина курсирует по квартире лихо будоражит мою кровь, заставляет дергаться и испытывать определенный дискомфорт, от которого закорачивает полный нервный импульс и стопорится с урчащим звуком «у-р-р-р» сердце, по сравнению с этой девочкой, стремительно и на глазах дряхлеющего старика.

«Наташка, Наташка, я так люблю тебя» — как клятву повторяю и считаю про себя, сколько раз я плотское словил, рассматривая невесомый светлый и запретный образ, укрытой тонким покрывалом малышки, с отцом которой я сто лет знаком и впредь не хотел бы потерять эту дружбу.

Да что со мной? Я ее хочу? Или…

Она слишком похожа на женщину, с которой я тридцать лет бок о бок и душа в душу прожил. То есть… Твою мать! Только этого мне не хватало. Я от почти потенциальной дочери торчу? Старческий маразм и очередной приход?

— Одень ее, — быстро опустив взгляд, шиплю.

— Я ее не раздевал. К тому же не было такого уговора, да и я не в настроении. Она достала, па…

— Какая, бл, разница. Мне… — задираю голову и смотрю на великолепную красоту. — Она, как дочь. Ты что… Вы… Велихов, твою мать! — сжав руки в кулаки, грозным шепотом рычу. — Убери это.

— Это новое пари, отец. Смирнова решила доказать себе или мне — мы не решили, если честно, что сможет обольстить, соблазнить и даже изнасиловать меня. Только я на это не куплюсь. Что в ней особенного? Сиськи, жопа…

— Заткнись!

Она красивая молодая женщина. Умная… Предприимчивая… Очень хваткая и целеустремленная… Веселая… Скорее озорная, чем умалишенная, какой её эта недоросль, стоящая сейчас передо мной, утиравшая по старым временам кровавую соплю, которой Тосик его вознаграждала за что-нибудь, к чему мой сын прикладывал свой любопытный нос, от всей широты своей души считала.

— Пройдем на кухню. Ей не до нас. Она, похоже, добралась до моей музыки. Наушники напялила и ушла в свой мир искусств, — вцепившись в мой локоть, Петька тянет в противоположную сторону от вращающейся Смирновой.

— Ты дело слил! — сиплю через зубы и неохотно с ним иду.

— Не сливал. Кофе хочешь? Есть остатки ужина. Извини, но мы еще не завтракали, а готовит Тузик все же на пятерочку. Па?

— Обойдусь, — цепляю носком ножку барного стула, откинув вещи, ловлю одной рукой и своим бедром намеревающийся свалиться на пол предмет недорогой мебели. — Не думай, что никто не вкурил, как лихо ты убрался с полосы препятствий. Это был первый и последний раз, Велихов! Дошло?

— Клиент врал, а я не видел…

— Приехали! — расстегиваю свое пальто и растаскиваю по сторонам освобожденные от замка короткие полы. — Это люди, а такое состояние им очень свойственно — врать, выкручиваться, выгоду искать.

— Я не священнослужитель, а они не на исповеди. Только правда, какая бы она ни была, важна для дела, которое я веду. Гражданский иск, который превратили в фарс, забыв упомянуть о том, что необходимо и достаточно для победы. Противная сторона воспользовалась и выкрутила ситуацию в свою пользу. Откуда тогда, мне интересно знать, взялось твое неприкрытое недовольство?

— Это деньги, Велихов! — расставив руки на столешнице, испепеляя взглядом самоуверенного засранца, очевидными фактами и крайне нехорошим тоном бью. — Твоя зарплата, например. Премия, рейтинг, бонусные очки и положение на добровольно выбранном поприще…

— Можешь не платить! — буквы произносит, словно воздух разрезает. — Я…

— В чем дело, Петька? Чего ты завелся?

— Сегодня выходной, а ты пришел ко мне в дом с утра пораньше с профессиональными нравоучениями. Я не мальчишка, которому ты можешь предъявлять претензии. Дело закрыто — клиент убрался восвояси. В следующий раз трижды подумает, прежде чем организовывать дешевое представление. Я не в обиде на Мантурова. Егор все в установленном порядке, согласно процедуре, разрулил. Мы разошлись друзьями. Зачем ты здесь?

Мельком замечаю, как он заглядывает мне через плечо. Следит за Тоней, ищет, глаз с нее не сводит, испепеляет, буравит, кровь себе разогревает, да он башку сейчас себе свернет, если девчонку не взнуздает.

«Да чтоб меня разорвало!» — откидываюсь на невысокую спинку стула и разумом выкатываю миленькую догадку. — «Он ее… Пасет и женского внимания ищет?».

— Вы в отношениях с Тосиком? — выдаю вполне разумное предположение.

— В некотором роде, — нервно передергивает плечами, а затем, посмеиваясь и не давая мне сосредоточиться и принять к сведению его первое утвердительное предложение, более конкретно разворачивает свой ответ. — Она мой работодатель на выходные дни и пятничные вечера. Я продавец в ее шоколадном магазине. Реализатор сладкой продукции, которую, между прочим, могу и произвести.

Чего-чего? А жизнь все-таки полна неожиданностей! Не могу представить — а не то чтобы поверить — то, о чем он только вот сказал. Мой сын — не тунеядец и не лоботряс, конечно, он очень самостоятельный, по-мужски способный к кухне, однако это же десерты, выпечка и шоколад… Велихов — доморощенный кондитер? Первый в роду и моей семье.

— Как это понимать? — вкрадчивым, почти издевающимся тоном, спрашиваю у него.

— Я прошел ее выдуманные курсы, как будто даже сдал экзамен и получил одобрение членов тройственного союзница недотраханных, но с небольшим пробегом, баб. Поименно каждую назвать?

— Смени этот тон и не утруждайся. Все уже понятно. Они решили тебя в оборот взять? У вас, друзья, по-прежнему в заднице играет дурь. Ты слышишь, что я говорю? Петь?

Стоит столбом и полосует взглядом вид, который недоступен мне, ведь я сижу спиной к тому, что там, немного дальше, происходит. Однако я не связан по рукам и по ногам, а значит, имею право пару раз, одним глазком… Намереваюсь повернуться и свое желание тотчас же реализую.

Перепуганная женская мордашка юркает угрем за угол, а ее хозяйка глубоко вздыхает и быстро несколько раз «мамочку-мамочку» всуе вспоминает.

— Дай свои вещи, пожалуйста. Или…

— Обойдется! — выдает, тренируя баритон. Горланит и увеличивает звук — запугивает Нию или предупреждает о том, что здесь опасность и ей не стоит высовываться, чтобы обнаженкой на кого-нибудь нечаянно, как в западню, не попасть, и на большие неприятности не нарваться.

— Опять?

— Что? — шипит и переводит на меня свой взгляд.

— Да ничего. Все ясно и понятно. Я все-таки Сергея предупрежу на всякий случай, что деточки решили стариной тряхнуть.

— Что ты хотел? — выставляет руки на стол, вытягивает шею и, как удав, почти бессмысленно, но в то же время гипнотизирующе, таращится, выпучив безумные глаза.

— Планы на праздники изменились, Петя.

— Замечательно. И что?

— Ничего. Просто…

— Исходя из прослушанной информации я свободен на неопределенное количество дней? Я правильно принял твой посыл?

— Мы с матерью не сдерживали тебя. Ты, видимо, плохо спал или не проснулся. Сашка валит на рыбалку со своей компанией, мы планируем поездку в лес. А ты…

— Мы соберемся здесь — Смирновы и Велиховы, как в старые добрые времена.

— Ты будешь один…

— И что? Я Мантурова приглашу. Он очень рьяно и назойливо напрашивался.

— Да ничего.

Я просто чисто для себя уточнил! Четыре очаровательные малышки и чем-то взбудораженный сынишка. Хотя… Муж Дарьи, спокойный Ярослав, затем, возможно, Костя Красов, необыкновенно ухаживающий за Юлей, и Мантуров Егор, сын моего делового партнера и, по всей видимости, единственный друг мужского пола, оставшийся в закромах раздувающего ноздри, взбесившегося от моего внезапного прихода мальчишки. Их будет четверо мужчин на четверых малышек, две из которых заняты и имеют маленьких детей, одна к тому же окольцована.

«Хоть бы не подрались черти — только об одном молю» — мечтательно растягиваю рот улыбкой. — «Удачно все сложилось. А то я, уж было, стал переживать, что не по родственным понятиям кинул на семейный праздник собственного сынка».

Откровенно говоря, чересчур неловкая ситуация и угнетающая обстановка царит в квартире, которую Петя отменно, чего греха таить, обновил. Озираюсь, изучаю перепланировку, которую он тут соорудил. У него есть вкус, достаток и желание. Очень жаль, что с личным у парня не сложилось. Но… То ли еще будет.

Мы плохо с матерью повели себя, когда узнали о смерти этой Эли. Поздно выразили сочувствие и не сказали нужные и поддерживающие его слова, не приехали на ее кремацию, словно этим выражали свое отношение к женщине, с которой Петя жил и кого своей женой назвал. Она была… Была недолго с ним и шустро, почти опаздывая на свидание с Богом, из его жизни испарилась и в мир иной ушла. Слишком подозрительная болезнь и долгое, знаю, что затратное по средствам, странное лечение, крутая медицина и навороченные врачи, а окончание этой эпопеи выдалось, к большому сожалению, жутко неправильным и сволочным. Женщина ушла, а мой мальчик овдовел в двадцать девять лет. С таким смириться трудно. Я знаю, что он посещал психолога, ходил на поминальные службы, поддерживал ее родителей — тещу с тестем, организовал для умершей вечер памяти и распродажу всех полотен, которыми единолично обладал… Но вот что очень занимательно и довольно странно — себе, для личного использования и для памяти о женщине, которую любил, он ни одной ее картины не оставил. Тогда я очень осторожно поинтересовался у Наташки:

«У них были проблемы? Ссорились? Ругались? Они расстались, Ната?»,

она в ответ уклончиво — ни да ни нет — кивнула и попросила об этом при Петре никогда не упоминать и ничего подобного вслух не произносить… Никогда!

Сын каждый раз вздрагивает от любого шороха, который Ния совершает там, где спряталась, и там, где, по ее мнению, я не смогу ее достать. Мне зрительный контакт уже не нужен. Тут все и без ее фигуры очевидно. А я все окончательно, как марево, забуду, когда башкой уткнусь в подушку, прижав к себе жену.

Детишки решили воздух сотрясти и друг друга вздернуть на ветке, за которую зацепятся мясистой шкиркой, когда будут удирать, прочесывая городские джунгли наперегонки? Мешать взбалмошным не буду. И все же:

— Тосик, ты уже оделась? — не поворачиваясь к ней туда лицом, кричу. — Можешь выходить, тем более что я тебя еще с порога одним глазком засек.

Ножки, ножки, ножки… Босые стопы, цыпочки и чмокающий звук голой кожи, соприкасающейся с напольным покрытием, не задрапированным ковром. Очень тихо ходит, похоже, крадучись или вперевалку — как шипастый ежик, вышедший за молочком в ночи. Смирнова, кажется, ко мне подходит, ощущаю колыханием воздуха и тонкий аромат ее парфюма. Она, как моя Наташа, только почти тридцать лет назад.

— Здравствуйте, Григорий Александрович, — здоровается, вышептывая мое имя-отчество.

— Привет! — вздернув верхнюю губу, с кривой ухмылкой отвечаю.

Пока ее лица не вижу, но по голосу слышу-понимаю, что там уже играет солнечная улыбка, искреннее счастье и неподдельная радость, а вот недовольная мина сына излучает совсем иную радиацию.

Петька злится, шумно раздувает ноздри, как мехи, сжимает руки в кулаки, скрипит зубами и почти шипит.

«Он ее ревнует? Сын ревнует Тоньку? Не может быть…» — с дурными мыслями мгновенно осекаюсь, зато ловлю объятия мелких, но крепких женских рук.

— Хотите чаю, дядя Гриша? — потираясь щечкой, Ния предлагает.

— Хочу… — шепчу и подмигиваю сыну, изо рта которого неконтролируемым потоком слюна злости стремительно бежит.