Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 17 Петр

— Тосик? — толкаюсь в спину погрузившейся, похоже, в мертвый сон Смирновой. — Ния?

«Она там вообще жива?» — перекидываю через маленькое тело руку и втискиваю спящую в себя.

— Туз?

— А-а-а? — наконец-то оживает мелочь.

— Там это… — прыскаю и тут же затыкаюсь, потому как не знаю, откровенно говоря, как ей о том, что меня сейчас внизу ожидает, спокойно и без истерик рассказать.

— А-а-а, — Тонька почти порнографически, громко и протяжно стонет, зато в разумное, адекватное состояние никак не прибывает.

— Нас застукали, Антония, — ухмыляюсь.

— А-а-а-а-а?

Да уж! Толку от сонной Нии, как от козла молока. А на что, в конце концов, я рассчитывал, когда нахально оставался на ночь в ее комнате, и более того, в ее кровати, сжимая маленькое тело в объятиях и прикладываясь членом к ее заднице, которая так и манит… Так и манит, твою мать!

— Твой отец вызывает на дуэль, щенок.

— Хи-хи, хи-хи, — издевательски хохочет, выдувая ртом мелкие пенящиеся пузыри. — О-хо-хо!

Это по всей видимости означает, что:

«Будет очень больно… И поделом тебе, глупый деревянный мальчик. А не надо было мне, мелкой стерве, собою и своим надоедливым вниманием досаждать».

Наелась ароматной булочкой и давай спать?

— Ничего не хочешь сказать, добавить или порекомендовать, кроме этих междометий и не очень-то умного, между прочим, смеха? Может быть, у твоего папули есть какие-нибудь пунктики или слабые места? Подготовь меня к достойному противостоянию, а то я буду выглядеть, как мокрый шпак*, попавший под раздачу грозного генерала, проснувшегося в самый неподходящий для стоящего на посту халдея момент, — зарываюсь носом в растрепанные женские волосы, напитываюсь почти божественным ароматом, который источает горячая кожа ее головы. — Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?

— Что-о-о? — она вытягивает ножки и ползет куда-то вверх, к самому изголовью, цепляясь растопыренными пальцами за смятую простынь. Тузик переворачивается на живот и обращает голову, укладываясь щекой на подушку, располагаясь не ко мне, а от меня своим лицом.

— Мы встречаемся? — плечом отталкиваюсь от играющего подо мной матраса и ложусь ей на спину. — Дай зеленый свет, Туз! Поощри меня на подвиг с большой опасностью для жизни. Ты ведь сейчас рискуешь не меньше моего.

— А-а-а-а! — пищит Смирнова. — Задавишь! Петруччио…

— Встречаемся, м? — пробую на вкус ее обнаженное «кошачье место», зубами впиваюсь в женский загривок и катаю мягкую и бархатную кожу меж клыков-резцов и прочих старческих моляров.

— Ни пуха ни пера, Велихов.

Это еще что такое?

— Тебя к черту послать после такого пожелания? Я спросил не об этом…

— Сейчас тебе мой папа там темную устроит, — по-моему, Антония пусть виртуально, но все же потирает мелкие ручонки. — Там тебе все обстоятельно расскажут! Куда бездыханное тело передать?

— На деревню к деду с пометкой…

— Пал в неравном бою бедняга, — задушенно хохочет Ния.

Кровожадная? Бессердечная? Злорадствующая и смеющаяся над моей проблемой? Ах ты ж… Жестокая крохотная тварь! Накажу, накажу, накажу ее! Но… Позже!

Похоже, сам Смирнов уже устал на кухне ждать меня, как того безотказного мальчика, выбранного его твердой и большой рукой для приготовления ароматного кофе величественной особе, который помог бы ему наконец-таки сомкнуть бесстыжие серые глаза и отвалить от младшей дочери на огромный на хрен. Я слышу слабую вибрацию моего мобильного телефона, лежащего на прикроватной тумбочке:

«Папа ожидает у барьера застуканного на горячем или возле такового жениха?».

«Тук-тук» — простые и весьма понятные слова, отсвечивающие на экране в сообщении от Смирнова С. М., вышедшего уже к барьеру и подгоняющего к сатисфакции нерадивого меня.

— Какой он пьет кофе, Ния?

— Что? — Антония лбом упирается в подушку и пытается скинуть с себя мой вес и мое тело. — Молотый, конечно.

— Просто черный или со сливками, теплым молоком, корицей, гвоздикой, шоколадной крошкой, с сыром? Сколько ложек сахара предпочитает?

— Тебе там все расскажут, Буратино, — по-моему, она совсем не догоняет абсурдность сложившейся ситуации.

Тогда я с легкостью переключу ее внимание, язвительность и сонную подачу совершенно никак не помогающего мне материала.

— И часто он ночами посещает комнату взрослой дочери, у которой может быть своя личная жизнь, например? М? Что это за…

— Это его дом, Петенька. А я его маленькая девочка…

Если она сейчас зарядит мне о том, что суперпапочка купает свою «куколку», то есть «маленькую цыпочку», «крошечку Тонечку», «Нию — божий одуванчик», обмывая ее эрогенные зоны и интимные места, в том навороченном корыте, например, с использованием всех имеющихся режимов, на которые способен этот чудо-таз, то даю честное и благородное слово, что:

«Я, сука, сильно не сдержусь и начищу ухмыляющуюся рожу младшего Смирнова тем, что первым попадется мне там под руку. Возможно, кофеваркой, половником или каким-нибудь черпаком, который употреблю не по назначению. Вот так я выкажу свое огромное почтение и научу отца уважению личных границ его выросшей, хоть все еще и мелкой дочери».

— Он мог бы постучать, — отпускаю Тоню и, развернувшись, ставлю ноги на пол, сажусь на кровати, потягиваюсь, разминаюсь и растираю заспанные глаза, затем тянусь за своим ремнем и личными вещами, с которыми мне предстоит пройти на выход, предварительно встретившись с «гражданином-начальником», каковому стоит сильно подлизать, если я намерен его дочь под себя подмять. В хорошем… Исключительно в хорошем смысле этого слова.

«Ух, как бы я ее сейчас подмял! Пожалуй, даже н-е-о-д-н-о-к-р-а-т-н-о» — вполоборота рассматриваю раскрывшиеся тоненькие ножки Смирновой и оголившуюся половинку задницы, которую она, по-моему, сейчас специально выставила для меня.

В такой неоднозначной обстановке не забыть бы свою обувь, а то как будто первый раз в доме грозного отца своей мелкой пассии, а о себе оставлю неизгладимое впечатление рассеянного мужика, у которого из идеальности только симметричные носочные дырки на больших пальцах длинных стоп, вытаптывающих его зеленую коротко стриженную лужайку.

«Хм! И тут охренительный подтекст, а пошлость так и льется из меня! Да я почти поэт!» — мысленно даю себе установку понизить уровень сарказма и юморка до минимального и стать до пресности и скукоты серьезным и ни капли не строптивым.

В этом теремке шутить имеет право только папа — единственный глава семьи, очень важный и всеми уважаемый человек! А мне не стоит быть столь ретивым.

«Эх, Петя, Петя» — провожу ладонью по обнаженной женской попе и запускаю руку крепко спящей между ног. — «А у Тосика в районе киски жарковато! Потеет девочка и, хлюпая губами, секса просит. Нам бы как-то выбраться из города и порезвиться на природе, например» — заметочку в башке фиксирую, а затем гоняю, при этом неспешно двигаю ладонью, сжимая гладенькие складки, вытягиваю самый вязкий сок обильно секретничающей Смирновой.

— Ты что? — кобылкой взбрыкивает Тузик. — Обалдел?

— Тшш, тшш. Будем считать это твоим нижним поцелуем на мою удачу, — шаловливые пальцы, конечно, убираю, зато своими сильно пересохшими губами трогаю теплый мягкий зад. — Моя отзывчивая умница, жди меня.

— Ты сюда не вернешься! — рычит Антония. — Идиот!

Как знать, как знать!

— Итак, твое последнее слово, Тосик, — отстраняюсь от покоящейся на животе. — Приободри меня!

— Не груби моему папе, — бурчит, терзает сонной мордочкой подушку, и слегка — или мне это только кажется — приподнимает зад.

Подставляется? Она, похоже, просит еще немного приласкать?

— Я постараюсь, но ничего не обещаю, — улыбаюсь широко и, оттолкнувшись ладонями от пружинящей поверхности, встаю с кровати.

— Иди-иди, вали отсюда, а я, конечно же, ставлю на своего отца.

А вот и новый спор, по-видимому, организовался?

— Это очередное пари, Тоня? — зловещим тоном, почти как антивоенный манифест, декларирую.

— Правда жизни, Петенька. Мой папа таких, как ты, щелкает, словно перемалывает в жерновах жирные тыквенные семечки.

— Таких? — уточняю.

— Мягких, недоспелых, совсем зеленых — с-о-с-у-н-к-о-в, ищущих свою нишу в неспокойном мире!

— А почему тыквенные семечки? Не вижу связи: сосунки и семечки. Что здесь общего? — прищуриваюсь, обозревая великолепную картину в целом.

Смирнова сильно вытянулась, широко раздвинула свои конечности, растопырилась, изображая огромную океаническую звезду, шуршащую по илистому или коралловому дну.

— Трудно до ядра добраться, но папа…

А! Ну, теперь я понял! Ее папа может все, стоит только Сергею встретить достойного собрата, он будет грызть его, пока до пульсирующей сердцевины не дойдет? Уверен, что со мной разговор будет направлен в несколько иную плоскость. У меня есть кое-что в рукаве или кармане, во что я, предусмотрительно оставаясь нераскрытым, но от всей души и с ярко пышущим запалом посвятил его, когда с почестями хоронил эробизнес мелкой засранки, которая только провоцирует, но стОящего, за что я мог бы побороться, не дает.

Попробую-ка я еще разок!

— Вот если бы ты немного поощрила меня и сказала, что мы пара. Тосик?

— Сказать можно все, что твоей душе угодно. Если пожелаешь, то я даже могу предположить, что мы с тобой сто лет женаты. Это ведь никак не изменит того, что отец застукал тебя в моей комнате, совсем не припоминая, как ты так ловко прошмыгнул мимо него, ничем себя не выдавая.

Это правда! Это в точку! Тут мне нечем крыть. Я влез к ним в дом и даже не поздоровался с радушными хозяевами. Теперь не уверен, что в Гражданском кодексе есть статья, которая бы предусматривала за такое грубое нарушение щадящее наказание. Административка? Дешевый штраф? Ну, не принудительные же работы, наконец? Хотя, чего уж там, я бы не возражал здесь отработать свой справедливый — здесь без сомнения — приговор.

— Дождись, говорю, не засыпай, щенок, — склонившись над Тонькой, шепчу в лохматую макушку.

— Отвали, козел! — шустро ерзает и почти плюется лютой ненавистью, попадая прямиком в меня…

Чрезвычайно, даже чуточку пугающий, слишком тихий дом! А время-то не позднее — всего двенадцать или ноль-ноль часов. Не глубокая, а только зарождающаяся полночь: и ни туда, и ни сюда. Новый день как будто уже начат, а я за вчерашний еще перед неспящим Богом не рассчитался, хотя чудесно, весело и с большим походом в нем по-человечески нагрешил и даже кое-где немножко похозяйничал, воспользовавшись своей силой, ситуацией и своим незамолкающим задором.

Следую по длинному темному коридору, подсвеченному лишь неярким светом напольных софитов, прожигающих мои стопы, упакованные в родные туфли. У хозяев есть определенный вкус и даже, по всей видимости, не маленькие деньги. Раздраженно хмыкаю, пока переставляю ноги по широким ступеням, ведущим на первый этаж крутого, чего уж тут, весьма просторного и дорогого помещения. Сергей любит эту охотничью халупу, поэтому и вылизывает, и благоустраивает хоромы для своей внушительной бригады, покой которой тоже чересчур внимательно бережет и грозно охраняет.

Место нашей встречи нахожу довольно быстро: только это помещение освещено верхним абажуром. Проем лучит не ярко, но вполне определенно и весьма конкретно.

Просто-таки гигантское пространство, на котором в самом центре находится такой же по размерам обеденный, закрытый со всех сторон какими-то ящиками, полками и другими «органайзерами», высокий стол.

«А у Тосика весьма прикольный папа, а не только дом» — такой вот вывод лезет сам собой и почти мгновенно, а я, естественно, не подбираю для этого нужные слова. И так все ясно!

Смирнов валяется на этом вот предмете мебели всей верхней половиной тела, где-то по грудь или еще немного ниже, полируя и без этого вылизанную до блеска, гладкую темную поверхность.

— Пиздец, пиздец, пиздец, — шипит Сергей и, не останавливаясь, шустро возится на своем месте.

— Доброй ночи! — здороваюсь, произнося самое подходящее приветствие для этого времени суток, и застываю грозным истуканом в широком дверном проеме.

Мне разрешено уже войти или для протокола, в качестве определенного начала, скупого разрешения у сонного хозяина любезно испросить?

— Кофе там! — не здороваясь и не поднимаясь, он вытягивает одну лишь руку и — я весьма надеюсь на это — очень точно указывает пальцем на ящик, в котором, по всей видимости, стоит его любимый крепкий и законный допинг, который мне предстоит сварить для страдающего бессонницей «папаши».

А где его «пожалуйста», «будь любезен» или «я тебя прошу», например? Он мог бы просто поинтересоваться, какого черта я забыл в кровати дочери и по результату моего, вероятно, неудовлетворительного ответа лихо выставить меня в глубокую зловещую ночь из своей неприступной, но лишь для хлюпиков, резиденции вон.

— Велихо-о-о-ов! — ворчит Смирнов. — Застыл, что ли? Доброй ночи.

Ну вот, совсем другое дело!

— Нет, — теперь я быстро отмираю, вхожу и, следуя указателям, подбираюсь к рабочему столу и многочисленным подвесным ящикам.

— Поторопись, — прыскает и тут же очень тихо — но я все точно слышу — добавляет, — сопляк.

Сопляк? Прямое, слишком очевидное, весьма грубое и чересчур необъективное оскорбление, к тому же унижающее мои честь и достоинство, и стукающее не только по носу, но и задевающее мою самооценку, снижая градус самоутверждения и ставя под сомнение выстраданное кровью и потом сложившееся положение в сверхинтеллектуальном обществе. Я ведь давно не сопляк, а всеми уважаемый тридцатилетний человек. Уверен, что этот папочка напрашивается на нехороший прецедент?

И все же:

— Сергей Максимович, я хотел бы объяснить… — тихо, но уверенно начинаю и вместе с этим бегаю глазами по кухонным принадлежностям, с которыми мне предстоит довольно близко познакомиться сейчас.

— Интересно будет послушать, — похоже, он наконец-то отрывает голову и, вероятно, устремляет на меня сонные или уставшие, растертые или опухшие все-таки от недосыпа, сильно воспаленные глаза? — Но, пожалуй, немного позже. Свари кофе и все. Об одном тебя прошу, по возможности сделай это молча и без лишних телодвижений. Голова жутко раскалывается, а завтра тяжелый день.

— Может лучше…

— Кофе, мой деревянный мальчик, — настаивает почти угрожающим тоном.

«Тузик-Тузик, прости, щенок, но я сейчас его убью!» — сжимаю пальцы, обескровливаю костяшки и парализую все фаланги, впиваясь короткими ногтями в мякоть своих ладоней.

— Тихо-тихо, Велихов, — Смирнов с издевкой прыскает и громко выдыхает. — Дети-дети, кто ж знал, что вы закатите такое представление? Петь, ты не в том положении, чтобы тут на грубость нарываться и меня, как хозяина, пошленько обижать. Так драчлив и так несдержан? Расслабься, юноша. Помни, где находишься и с кем говоришь. Твой отец у меня на скоростном наборе в телефоне. Последнее не считать угрозой до тех пор, пока я красочно не обрисую Грише, чем занят его старшенький, когда не чтит свой сраный кодекс, зажав вздыбленный член меж дрожащих ног.

Еще один, сука, слишком грамотный нашелся! С этим лиходеем будет тяжело. Мощный и несговорчивый противник, который, судя по скрежещущим звукам, раздающимся за моей спиной, сползает со своего барного стула и направляется ко мне.

— Две ложки, парень. Без сахара и поменьше жидкости. Люблю…

— Чистый? Масляный? — как будто даже поправляю или подсказываю ему.

— Угу, — я чувствую его ладонь на своем плече и теплое дыхание возле щеки. — Это не бордель, Петруччио, не дом свиданий и даже не шпионская конспиративная квартира, где ты мог бы устраивать встречи, пусть и с маленькой хозяйкой этого заведения, — шипит Смирнов. — Это порядочный дом. Дом, доверху набитый добрыми женщинами. Здесь много милых, нежных и красивых девочек, каждая из которых по-своему сильна и несчастна одновременно. Моя жена, например, затем Юла…

— Я…

— Тосик, которой сильно не здоровится. Я почему-то, блядь, уверен, что ее испорченная ножка не дает покоя моей девочке исключительно по твоей вине. У нее стопа болит, Велихов! Так, как ты говоришь она ее подвернула? — Смирнов сжимает мое плечо и почти втискивается носом в ушную раковину. — Стоп! Не утруждайся, мальчик. По-моему, я все уже и без твоих рассказов понял. Вари кофе, Петя, и расслабь булки, не возникай и не сжимай ручонки, чтобы я забыл отдельные пренеприятные моменты, которые внезапно породнили нас, уважь меня чашкой отменного кофе. Сможешь так?

— Нет проблем, — поднимаю подбородок и стопорюсь глазами на подрагивающей подсветке.

— Вари, вари, вари… Вари кофе, Буратино! И… — он замолкает, но пальцами перебирает по моей рубашке, натягивает ткань, накручивает ее себе на палец, затем вдруг резко отпускает и громко выдыхает, — себе тоже. Ты такое пьешь, Буратино? Или все еще ситро в твоем бокале?

— Да, — хлопаю глазами, как та кукла, которой он меня постоянно называет. — Мы встречаемся с Нией. Она…

Смирнов тяжело вздыхает и прикладывает свой лоб к моему плечу.

— Не надо! Это понятно всем, Велихов. Не оправдывайся и не позорь ее.

— Сергей…

— Не оправдывайся, я сказал!

Я сглатываю и опускаю голову, смотрю на свои внезапно раскрытые ладони и слегка подрагивающие, чем-то обеспокоенные пальцы.

— Успокойся, мой друг. Я не намерен убивать жениха Антонии, — он вдруг смеется и, похоже, специально издевается. — Ну, бл, вы дали!

— Жениха? — переспрашиваю свой новый статус, которым он дважды за неполный час почти отечески озвездил меня.

— Хм, — Смирнов неторопливо отступает, выходит из-за моей спины и равняется, упираясь своим плечом в мое. — Однако ночевать будешь у себя, Велихов. Здесь неподходящее место для того, что ты намерен делать. Тосик — взрослая и современная девочка, но для меня она беззащитный маленький ребенок, который должен спать один в своей кроватке, по крайней мере, пока она свободная, незамужняя и живет под крышей этого, — он широко разводит руки, показывая таким размахом огромное пространство, — дома, в который я ее пищащей розовой крошечкой, казалось бы, еще вчера принес. М?

— Я понял, — обрываю его сентиментальные воспоминания.

— Я рад, что смог до твоего сознания достучаться, не привлекая к этому делу кулаки. Как отец поживает? — наклонившись, заглядывает мне в лицо, затем подмигивает и по-доброму, никак не зло, но все-таки немного криво, как будто бы наигранно, улыбается.

Соберет вас в скором времени и в подробностях расскажет, каким он видит тесное сотрудничество «Накорми зверя» и нашей «Шоколадницы».

— Все хорошо, — упираюсь ладонями в столешницу, подскакиваю и висну, оторвав стопы от кухонного пола.

— Это что еще… — Смирнов смотрит на то, что я делаю, затем вдруг взмахивает рукой, словно дает на это все свое добро и быстро шепчет. — Занимайся общественно-полезным делом, Петр.

Да уж, складывается стойкое впечатление и накатывает небольшое ощущение, что я здесь выступаю в роли девочки, которую пришли нежданно сватать. А чтобы с чем-то элементарным не прогадать, дают простое задание сварить крепкий черный, кажется, «бразильский чай». Сергей присматривается к тому, что я делаю, иногда положительно мотает головой, временами хмыкает, подкатывает глаза, затем вдруг сильно-сильно растирает свои виски, затем широко зевает, охает, кряхтит, прыскает, с бухты-барахты глубоко вздыхает, даже стонет, словно ловит наслаждение от моих действий.

Вау! Похоже, у папули зрительный оргазм от моих быстрых и уверенных действий в процессе приготовления бодрящего напитка.

— Гришаня вышколил пацана, — задрав нос и выставив подбородок, сощурив один глаз, громогласно заключает.

Ложь! К тому же очень наглая, неприкрытая и даже беспринципная. Нет тут никакого особого секрета, тем более в приготовлении того простого пойла, которое я уже минут пять разгоняю для нас.

— Какие планы, Петруччио?

Для начала было бы неплохо избавиться от унизительных прозвищ, а там, как говорят:

«Посмотрим!».

Хотя кто я тут пока, чтобы отвешивать такие советы. Сергей в них точно не нуждается.

— Хотим совершить небольшой круиз по местной речке.

— Чего? — он перегибается и заглядывает через мое плечо.

— Когда Тузик поправится и окрепнет, я планирую вплавь спуститься, — поворачиваю голову и сталкиваюсь глазами с пытливым взглядом озабоченного нашим будущем с Антонией отца, — официальным и законным способом, конечно, обогнуть местное подобие Золотого кольца, посетить шлюзы…

— Шутишь? А-а-а, мне на это все равно. Радует, что жизнь лениво не прозябаешь. Ну, что там? — Смирнов водит носом, инспектируя финальную стадию.

— Все готово.

— Не пропадешь, мужик. Чашки там, — кивком указывает на ящик.

Нашел себе бесплатную прислугу? А впрочем, хрен с ним. Пусть считает, что победил меня и наслаждается своим триумфом, пока я это разрешаю.

Когда спускался по лестничным ступеням и шел на вызов в виде колючего щелчка по уху, затем старался угодить, для чего пахал возле газовой конфорки, уверенно размешивал, внимательно следил за смуглой пенкой, то даже не мог себе представить или предположить, что в абсолютной тишине буду глушить уже вторую чашку кофе, рассиживаясь за большим столом по правую руку от подозрительно спокойного, немного все же сонного хозяина этого большого дома.

Смирнов основательно помалкивает, зато ритмично, через определенные строго установленные периоды времени, обхватывает ручку чашки и прикладывает кромку к своим губам. Он отпивает, поджимает, как будто даже втягивает внутрь, губы, катает в полости горячую, немного даже обжигающую жидкость, а затем глотает, прикрывая почти стеклянные глаза.

— Спрошу, наверное, еще раз. Какие планы, Велихов? — он двигает по столу опустевшую посуду, внимательно следит за вращением и следом, который оставляет его чашка.

— Э…

— Завтра воскресенье. Выходной в конторе, я прав?

— Да.

— Чем намерен заняться?

Ну, как же так сразу? Похоже, Сергей решил мне выписать наряд вне очереди, поэтому интересуется не занята ли пока вакантная позиция.

— Подскажите, что я должен Вам ответить? Тогда я буду лучше понимать, как мне стоит подстроить свои планы, — опускаю взгляд и рассматриваю свои руки, пальцами вцепившиеся в мелкую кофейную посуду: одной я перебираю обод маленького блюдца, а второй в противоположную сторону вращаю свою чашку, стоящую на нем.

— Иди спать тогда! — внезапно спрыгивает со своего места и пару раз прикладывает ладонью по моей спине. — Утро вечера мудренее.

Я кашляю и столько же раз наклоняюсь над столом, сплевывая остатки кофейной пыли.

— Спокойной ночи, — неразборчиво, но все же узнаваемо, мычит Смирнов и, вальсируя, медленно выходит из кухни. — Выключи свет, Петруччио.

Это что в данном случае означает? По-моему, здесь все очень очевидно и довольно просто. Папаша дал мне свой зеленый свет, не спрашивая разрешения собственной дочери. Сергей выступил гарантом того, что Тонечка не взбрыкнет и приласкает обиженного невниманием меня? Этим действием он показал, что ничего не имеет против того, чтобы я поднялся в комнату Антонии и там…

— Велихов! — где-то, по-моему, в просторном холле, я слышу грубый голос мужика, две минуты назад пожелавшего мне «спокойствия» и «счастья» с его младшей дочкой.

А теперь что ему не так?

— Да? — сползаю со своего места и иду на голос, который назвал мою фамилию.

Вероятно, я слишком быстро перебираю ногами, потому как завернув за угол, тут же упираюсь носом в смеющееся лицо засыпающего на ходу отца.

— Цыц, парень! Не так быстро, — все так же резко Сергей выкидывает руку, прошивая пространство над моим плечом и, посмеиваясь, издевательски сообщает. — Гостевой домик с комфортом оборудован специально для случайно завернувших в мою гавань гостей всех марок и состояний. Воспользуйся выказанным гостеприимством, мальчик, и дай покой плохо чувствующей себя цыпе. Иди туда! — направление дополнительно указывает пренебрежительным кивком.

Он, что ли, сука, издевается?

— Сергей Максимович…

— Дом под сигнализацией, Буратино. Последнее сказал лишь для успокоения своей совести и для любезного предупреждения крысенышу, которому, похоже, архитектурный план ничто. Не думал, — а в этом месте он громко фыркает, но тихо и довольно грязно матерится, — твою блядь мать, что когда-нибудь придется набирать пресловутые шесть цифр, которые стал даже забывать, чтобы взвести курок на пульте в полицейском управлении. Патруль прибудет очень быстро, Петя. Не подводи своего отца. Это ведь не поражение, а всего лишь вынужденная мера. Иди туда, козел, во двор, согласно заданного мною вектора. Знаешь, что это такое?

Не отвечаю, зато киваю согласительно, прищурив один глаз.

— И, засранец, не драконь меня на ночь глядя, этого совсем не надо. Завтра будем разговаривать. Лады?

Суечусь глазами, прожигаю взглядом, пытаюсь даже достучаться, посылая в его сознание свои беззвучные флюиды:

«Ну, как же так? Сережа, ты ведь был когда-то тоже молодым. Ты ведь знаешь, вероятно, до сих пор в игре и в то самом курсе, что такое жажда обладания, плотский голод и безмолвный холодный вакуум, когда душа на все, что есть, стоически молчит, не отзывается на окружающую среду, но просит исключительно ее объятий, желает быть с ней рядом… Достаточно просто полежать с тем человеком, к которому тянет так, что ты готов на все!».

Это страсть? Одержимость? Или наваждение? А я, увы, психически больной?

— Сергей Максимович…

— Бля-я-я, ты меня задрал. Вали, пожалуй, на хрен. Выход тоже там, — опять кивает в ту же сторону, в которую раньше с улыбкой на лице мне указал.

Вздыхаю, опускаю плечи и все же разворачиваюсь, чтобы проследовать к входной двери.

— Спи спокойно, Петя.

Я торможу и сцепляю зубы, безмолвно успокаиваю себя и про себя же посылаю несговорчивого и принципиально папашку на большой и жирный «на хрен».

Свежо на улице — май месяц, еще не лето; а в гостевом домике — я как-то о таком запамятовал, если честно — уже кем-то включен теплый свет? Подсуетился беспокойный папа, решил избавить от позора дочь и выпроводить из большого дома незадачливого, случайно затесавшегося ухажера.

«Не страшно!» — закладываю руки в карманы джинсов, присвистываю и подскакивающей походкой подбираюсь к двери в импровизированную гостиницу на огромной площади, выступающей в роли приусадебного участка весьма широкого двора.

Дверь, конечно же, не заперта, я сильно, даже нервно, дергаю полотно и стремительно просовываюсь только мордой внутрь. Ну что ж, и тут жить тоже можно, хоть одинокая кровать и ждет меня, раскинув одеяло, словно высунув язык в попытках поиздеваться над тем, кому это гостевое место уготовано.

«Охренительно комфортабельно, тепло и весьма гостеприимно, господин Смирнов. Но это вынужденное и временное неудобство мы с легкостью переживем» — брякнул в голове и тут же проглотил язык.

Антония на следующей неделе переедет ко мне! Обсуждению не подлежит — все решено и уже вступило в силу. С притиркой у нас вообще проблем не будет. Мы ведь с ней ютились некоторое время вместе и не подрались за вечно занятую ванную, за неопущенную крышку унитаза, и нахальное спанье по диагонали, зато резвились от всей души, и никто нам не мешал и не указывал, как жить, и где, с кем и когда душа скулит, рядом находиться, чтобы просто поддержать морально или физически.

«Тосик с распахнутыми ножками восхитительно хороша и, чудо как, похотлива» — скалюсь, подкатив глаза, вспоминая наше совместное с ней время.

Сон после охренительно бодрящего, по-видимому, исключительно меня, напитка как будто бы рукой сняло или шершавым языком слизало. Прохлопываю свои карманы на предмет завалявшихся сигарет и зажигалки. Я выкурю одну, а там глядишь, немного полегчает и накатит грусть-тоска, которая успокоит, сморит и заставит, наконец-таки, придавить щекой прохладную подушку.

Сажусь на ступеньки перед гостевым домиком и, прикрыв одной ладонью, как защитным куполом, найденную наконец-то сигарету, пальцами второй руки прижимаю клавишу и выпускаю на волю ярко-голубое острое пламя, к которому подношу кончик, который тут же занимается оранжевым идеальным по форме кругом.

«Замечательно!» — затягиваюсь, отшвырнув усовершенствованное цивилизацией огниво, задираю вверх голову, описывая чадящей сигаретой какую-то фигуру в окружающем меня пространстве, как тут же задыхаюсь и давлюсь никотином, который не мешало бы спустить, да только я, по-видимому, внезапно полностью парализован и увиденным контужен. Я стопроцентно сдох и отбыл в мир иной, а там такое вот наказание всех нехороших грешников любезно ожидает? — «Что за…?».

Прекрасный вид! Темно, но мне все точно и в исключительных подробностях, замечательно и очень даже откровенно видно.

Притворщица, мелкая зараза, мерзавка, вьющая из всех живых тонкие синтетические, почти нервущиеся под натяжением веревки, искусная манипуляторша и мелкая диверсантка курсирует виляющей походкой вдоль перил того балкона, который я уже дважды беспрепятственно перемахнул, чтобы проложить дорожку в ее милую и теплую берлогу. Антония, у которой ужасно болит искалеченная и подвернутая — исключительно по моей вине — нога, прогуливается в своей пижамке шустрого кузнечика, даже не прихрамывая. Хотя бы для проформы! Более того, стерва покручивает задом и поглядывает прямо на меня.

Смирнова знает, где я, потому что все точно видит и… Дрянь такая! Она ведь соблазняет? Тузик тормозит посередине, небрежно скидывает тонкие тесемки полупрозрачной маечки, затем протягивает через них руки и убирает полностью их со своих узких плеч.

Я раскрываю рот, удерживая прилипшую к моей нижней губе сигарету обильно выделяющейся, как у взбесившегося самца, завидевшего красивую и недоступную женскую особь, слюной. Сейчас бы не забыть вздохнуть, а то недолго насмерть поперхнуться.

— Стерва! — шиплю и хлопаю безжизненной никотиновой отравой. — Что ты там делаешь? — убираю сигарету и распрямляю ноги, не сводя с обнажающейся своего взгляда.

Она, похоже, ждет, когда я вынужденно займу более удобную позицию, пересяду, так сказать, в партер, но на природе, потому как я больше не замечаю никакого шевеления в том районе, зато четко вижу тонкий светлый силуэт, застывший прямо напротив меня, но все же на существенном возвышении. Я сильно сглатываю, давлюсь сумасшедше продуцируемой слюной и лишними объемами заглатываемого как будто второпях свежего воздуха, растираю остекленевшие глаза и негромко чертыхаюсь.

— Ну? Ну же? — рычу, дергая ногами. — Приступай! — командую и словно подаюсь на нее вперед. — Чего ты ждешь? — выхожу на свет и задираю голову. — Я готов! — развожу руки, показываю ей свои одновременно безоружность и нескончаемое желание смотреть, смотреть, смотреть… Смотреть на то, что она покажет!

— Тосик, — шепчу и посылаю ей воздушный поцелуй. — Покажи мне…

— Стриптиз? — она перегибается через перила и шипит аж со второго этажа.

— Да, — подмигиваю ей и улыбаюсь. — Давай, Тузик, порадуй меня.

— Тебя выгнали, Велихов?

Небрежно дергаю рукой куда-то в неизвестном направлении:

— Я буду спать в том доме.

— Приятных сновидений, маленький Пиноккио.

— Покажи еще, — молитвенно складываю руки и, как благовоспитанный адепт религии о непротивлении злу насилием, дергаю связкой, умоляя о милосердии жестокую проказницу. — Не могу уснуть, — закусываю нижнюю губу и вытягиваю шею. — Чуть-чуть… — шиплю и таращусь на нее, знаю, что слегка безумным взором.

Смирнова снисходительно или надменно улыбается. Я вижу все — здесь так светло как будто днем. За это следует сказать «спасибо» ее странно набожному или с не пойми каких делов чересчур сознательному папе, который обозначил весь придомовой периметр фонарями, в свете которых я сейчас наблюдаю его маленькую дочь, которую он «розовым комочком» в этот дом давным-давно принес. Она непокорная, бесстыжая, развратная, обманщица и только после этого по совместительству с естественным расширением зоны ее ответственности неуправляемая младшенькая дочь. Она бешеная, неуправляемая, скоростная… Стерва — вот она кто!

— Тоси-и-и-к, — рукой размахиваю, показывая ей что я ко всему готов и намерен быть послушным.

Ния поворачивается ко мне спиной и передергивает плечами, водит ими, словно танцует под спокойную и располагающую к умиротворению музыку. Только что-то я совсем не расслабляюсь, а как зачарованный слежу за тем, что происходит на балконе, и за тем, что мелкая бестия там вытворяет. Она с чем-то возится, крутит руки, не прекращая волнообразных движений бедрами, немного наклоняясь и демонстрируя мне при этом узкую полоску ткани того же цвета, что и висящий на ее талии топ, зажатую между идеальных половинок, к которым я совсем недавно прикасался губами в попытке получить поцелуй на долбанную удачу или призрачное счастье.

— Сними, сними майку, — скандирую под нос, раскачиваясь в тот же такт, что и малышка наверху.

Тонька дергается и поворачивает голову, как будто скашивает на меня глаза и подмигивает. Пиздец, как это все пошло и очень вызывающе!

— Велихо-о-ов, — я вижу, как она медленно облизывает губы, когда мою фамилию произносит.

— Да, — отвечаю, словно нахожусь в танцующей странной заморской церкви. — Я слышу тебя, Тузик, — притопываю и дергаю бедрами, изображая страстный танец «Макарена», освобождаясь от накатившего возбуждения, которое теперь одной рукой не снять.

Ну, наконец-то! Зацепив большими пальцами скрученную и спустившуюся еще немного майку, она растягивает абсолютно лишний предмет одежды по сторонам и проходит идеальным телом через тканевое отверстие, словно тигрица, в стремительном прыжке проскальзывающая огненное узкое кольцо.

Вау! Сейчас она обнажена по пояс. Красивый силуэт, горделивая осанка, узкая спина и глубокая позвоночная выемка разогревают и заставляют меня почти кричать:

— Повернись! Тосик, повернись ко мне…

«Я тебя прошу» — я заклинаю девку, так изощренно мучающую меня.

Я помню… Помню все! В особенности ее небольшую грудь и тонкий запах. Идеальная по цвету и тактильному восприятию бархатная кожа, неширокая, и очень мягкая, послушная и воспитанная ареола, и шарики-соски, которые никогда не прячутся — они всегда готовы, малышки ничего не боятся и не стесняются, как и их чумовая миниатюрная хозяйка, которая неторопливо проворачивается ко мне лицом, чтобы осветить собой то, что застлано ночной тьмой. Я прикрываю глаза и голодной сволочью скулю…

— Велихов!

Какого хрена? Спотыкаюсь и верхней половиной своего тела подаюсь вперед. Руками упираюсь в первую ступеньку парадного входа в чертов дом и смотрю на того, который еще раз очень изощренно обламывает мой эксклюзивный кайф.

В дверях стоит все тот же взбудораженный Сереженька Смирнов и, по-собачьи наклонив голову, растирает одним ухом соответствующее стороне плечо.

— Что с тобой? — Сергей громко прыскает, а выпрямившись и оставив, наконец-то, чесоточные почесушки, смеется, словно издеваясь надо мной.

*шпак (польск., разг. пренебреж. устар.) — здесь не военный человек, штатский.