Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 27 Антония

Вероятно, сейчас меня девчонки обсуждают. Сильно недоумевают, поражаются, возмущаются и, вполне возможно, крутят пальцем у виска, когда я этого не вижу. Так всегда. Если ты чем-то отличаешься от большинства, от скучной биомассы и отработанной органической пены, то ты обязательно изгой, ты тот, над кем можно подшутить и посмеяться — безобидно или зло. Без разницы, лишь бы вызвать глупые улыбки и очевидное пренебрежение на своем лице. Не слышу, не вижу, однако точно знаю, что сестры смотрят мне в спину, прожигают там дыру, чуть-чуть сочувствуют, но в большей степени прыскают, хихикают и издеваются. А я?

А я танцую, закусив нижнюю губу, словно сдерживаю крик и боль терплю. Двигаюсь под музыку, вращаю тазом, прикрыв глаза и широко расставив руки. Вальсировать мне не дано — тяжелая походка и тугое ухо. А здесь это и не важно. Темное помещение, стробоскопические лучи, зубодробильный бит, гулко отдающий мне в грудину, и прыгающие человеческие фигуры плечом к плечу со мной. Никому нет дела до того, как дергается рядом стоящая человеческая особь. Подобные ночные заведения на то и существуют, чтобы выплеснуть накопившуюся темную энергию без каких-либо изощрений. Покрутил телом, поплакал, поскулил… Прокричал обиду и убрался вон, чтобы следующий после разгрузки день начать без физических и эмоциональных зажимов. В этом месте можно быть кем угодно, достаточно лишь томно закатывать глаза и с придыханием шептать, например:

«Привет, малыш! Сегодня я, пожалуй, Жозефина!».

Между прочим, двоих мужчин, желающих познакомиться со мной немного ближе, я отшила наспех выдуманным иностранным именем. Не захотели юноши связываться с коверкающей родную речь Афродитой в моем лице. Они куда-то вдаль свалили, а я осталась с мыслями наедине.

Музыка смолкает, а затем меняется. Темп сильно замедляется, а я с нерастраченной энергией оказываюсь не в удел, потому что пришла сюда без пары. Не с кем предложенный сейчас медляк потанцевать. Поэтому останавливаюсь, тяжело вздыхаю — себя жалею и себе сопереживаю; затем старательно успокаиваю пульс, дышу открытым ртом и бегаю глазами по окружающей обстановке и раскачивающимся парам рядом со мной, тыльной стороной ладони вытираю выступивший на лоб пот и низко опускаю голову. Утыкаюсь взглядом в босоножки и сегодня люминесцентные бешено розовые ногти на ногах:

«Эка безвкусица и пошлость. Спрашивается, зачем я преобразилась так?».

— Потанцуем? — кто-то, подкравшийся ко мне сзади, касается моей поясницы.

— Я не танцую, — бурчу и одергиваю его руку.

— А в виде исключения? — кто-то нагло напирает.

— Нет, — не оглядываясь, отхожу от приставалы.

— Не передумаешь, маленькая?

— Нет, — шепчу под нос, спускаясь с возвышающегося танцпола…

Ну, что ж, я рада, что не ошиблась, и старшие на самом деле меня пасут. Пока иду через строй круглых столов, за которыми рассиживаются слишком шумные и пестрые компании из пяти-шести человек, не спускаю глаз с Юлы и Дари, которые, то ли в силу вежливости, то ли из-за данного родителям обещания, не отводят от меня глаза. Неужели я так плохо выгляжу, что заставляю их за себя переживать?

Хм, подумаешь! Все ведь хорошо, а с «Шоколадницы» как будто даже сняли обвинение. По крайней мере, мы чисты перед законом и с точки зрения технологических процессов приготовления кондитерских изделий тоже. Я ничего не нарушала, а чистоту поддерживала на надлежащем уровне. Даже компетентные органы это авторитетно подтвердили. Жаль только, что не извинились — не передо мной лично, а перед всем коллективом — за разгром, который там был произведен в результате санкционированных — звучит, как слабенькое утешение — действий. Сейчас бы радоваться и плясать от счастья, да только я не могу себя заставить посетить торговое помещение и начать все с чистого листа — в прямом и переносном смысле. Меня совсем не тянет туда! Противно, словно бабка отшептала.

— Что? — шиплю, кивая подбородком на улыбающуюся Юлю.

— Ничего, — пожимает плечами и переглядывается с Дашей.

Двоюродная стерва сегодня очень странно выглядит. Вообще с миссис Горовой произошли духовные и физические метаморфозы. Замужество преобразило рыбку. Сильно, практически до неузнаваемости. Она как будто растворилась в муже, детях, и забыла о том, кто сама такая есть. Замедленная речь, раздражающая — исключительно меня, наверное — доброжелательная улыбка, прищуренный взгляд и странная немного круглая или все же крупная комплекция тела цыпы совсем несвойственны когда-то первой красавице Смирновых. Материнство испортило Дари-Дори фигуру и выжрало исключительную сущность. Не то чтобы она поправилась или стала безобразной, но что-то — чего я, к сожалению или счастью, никак не уловлю — точно изменилось.

— Мужчины к нам скоро подтянутся, Ния, — подмигивает Дашка.

Не сомневалась, цыпы! Правда, изначально договор был не о том, что через несколько часов нас станет больше. Но, видимо, здесь не мне решать или громогласно выступать, а просто стоит соглашаться на предложенное и довольствоваться малым. Противно только, что не я это все затеяла, не я «свиданку» предложила, чтобы развеяться и увидеть белый свет, а по факту буду пятой лишней, резиновой запаской, которой можно за весь эксплуатационный срок автомобиля ни разу не воспользоваться. Вот и спрашивается:

«Зачем же так?».

— Я, пожалуй, пойду, — тянусь за своей сумкой, лежащей на диване.

— Нет-нет, — Юля подскакивает на своем месте и хватает меня за руку. — Ты не уйдешь! — мотает головой.

Видимо, папе с мамой приглядеть за мной клятвенно пообещала. Опять я не ошиблась. Чудеса!

— Зачем я вам? — нехотя и неторопливо сажусь на свое место.

— Пришла с нами, с нами и уйдешь, — пригубив какой-то сок, отвечает Даша.

— Настроение не то, — беру свой стакан и медленно прокручиваю его в руке, рассматривая неспешное вращение содержимого.

— Перестань! — обхватив мою кисть, гундосит Юля.

— А что?

Похоже, старшая заволновалась за будущее поведение депрессивной «Нии».

— У Даши есть новости, цыпа.

Помимо тех, что всем известны? Муж-инвалид, приемная дочь, родной сынок, огромный дом — полная чаша?

— Слушаю внимательно, — занимаю удобное положение. Отставляю в сторону стакан и, изображая морскую звезду, раскидываюсь на свободном месте мягкого дивана.

— Я жду ребенка, — хихикает рыбка.

— Рада за вас, — громко выдохнув, поворачиваю голову и обращаю взгляд на танцпол, который только что, по всей видимости, очень необдуманно покинула.

— И больше ничего? — двоюродная дергает мою кисть. — М?

— Поздравляю, вероятно? — с настороженностью спрашиваю.

— А поругаться? — Дашка тянет меня, заставляя отклеить спину и принять вертикальное положение.

— М?

— Дураки, например? Чокнутые? Озабоченные? Прибитые любовью?

Кое-кто напрашивается?

— Отрадно слышать, что ты прекрасно понимаешь, какую глупость совершила. Повторять не стану. Все в точности, Дори, ты произнесла сама.

Старшие переглядываются между собой и в недоумении пожимают плечами.

А вообще:

— Хотите знать мое мнение? — наклоняюсь и подаюсь слегка вперед.

— Было бы неплохо, — смеется Юля.

— Вы чересчур торопитесь! Боитесь опоздать? — обжигаю взглядом только Дарью.

— Уверена? — в ответ подмигивает мне.

— Целиком и полностью. Теперь попросишь аргументы, факты, доказательства?

— Без разницы. Однако, если это растормошит тебя, то я с огромным удовольствием послушаю логические объяснения.

— Ярослав…

— Чего-чего? — Дашка прыскает и, сощурившись, выставляет ко мне ухо. — Ярослав? Я не ослышалась, а ты не оговорилась?

— Ошиблась, что ли, в имени? — скриплю зубами.

— То-то и странно, что нет. Все в точности и даже без издевки.

— Мне продолжать или на этом все? «Ярослав» — и ты к чертям собачьим в космос улетела?

— Извини-извини, — она укладывает руки на своем животе и медленно откидывается на спинку. — О-о-очень интересно. Я слушаю, цыпа.

— Твой муж болен, Даша. Он инвалид, однорукий, физически ущербный человек, а значит, эмоционально забитый, грубый и тяжелый. У него красавица жена, по крайней мере была такой, пока он детей тебе не наделал, чтобы ты от него не сбежала. Вы с ним идете на рекорд, стремительно выполняя собственную пятилетку, — я останавливаюсь, подмечая, как у Дори приоткрывается рот, словно она желает вставить в мой монолог что-то в их защиту. Иду на опережение и выставляю руку ладонью прямо ей под нос. — Это ведь четвертый, в общей сумме. Один — от первой жены и трое — в браке с тобой. А теперь подумай, рыбка, что это, как не боязнь потерять тебя. Он делает тебе детей, погружая молодую женщину в бесконечный — почти циклический — процесс.

— Ния-я-я, — Юля бьет носком своей ноги по моей щиколотке под столом, — перестань. Хватит!

— Что ты можешь, Даша?

— Все! — лениво, по-кошачьи улыбаясь, отвечает.

Странно, странно… Задеть ее совсем не получается! То ли я потеряла хватку, то ли Горовая до бровей напичкана дебильными гормонами, от которых у сестрицы стойкая побочка в виде долбаного идиотизма.

— Так уж и все? — с нескрываемой издевкой в своем голосе переспрашиваю.

— Я не оговорилась, дорогая. Ярослав не делает детей…

Они сами, что ли, получаются?

— Видимо, в определениях ошиблась? — рычу. — Не выполнила домашнее задание, потому что методичку по домоводству потеряла, а библиотека была уже согласно расписанию закрыта, за интернет, увы, своевременно не внесен аванс, а мобильные гигабайты на фигню растрачены, поэтому пришлось импровизировать, что называется, на ходу, практически с колес. Так в чем, моя красавица, я, по-твоему, пургу несу? Ткни, цыпа, эту недоразвитую прямо в нос!

— Это по обоюдному согласию, курочка моя. Никто никого не принуждает.

— Любовь, ага?

— … — поджав губы и скорчив жалостливую мину, Горовая подтверждает то, что я всего лишь предполагаю.

— Тебе, роднулечка, виднее, — шумно выдыхая, опять заваливаюсь назад.

— Мне нравится быть матерью, — гордо заявляет.

А у меня во рту вращается один вопрос:

«Давно? Как так вышло-получилось, что ты вдруг стала нянькой, гувернанткой и самой любящей женой? С каких же это пор? А самое главное, где я была и почему все проморгала? Проспала или кое-кто мне виртуозно баки забил, выгуливая по палубе речной посудины?».

Пожалуй, проявлю внимательность и такт. Да просто промолчу, не стану воздух сотрясать, пугая здравыми феминистическими мыслями. Как погляжу, здесь это абсолютно бесполезно, не стоит моих нервов и спокойствия.

— Оправдываешься, что ли, или убеждаешь в том нас? — хмыкаю и отворачиваюсь, словно прячусь. Не хочу встречаться взглядом с Дашкой. — Так ночами утешаешься? Я хорошая, потому что вью гнездо. Я постоянно беременна, потому что не могу отказать ему. Что у однорукого, в сущности, в жизни есть, кроме меня? Я его опора, его надежда и теплая подушка, которую он берет, когда ему заблагорассудится. Есть контрацептивы, рыбка. Я могла бы порекомендовать тебе, да и твоему мужу, кабы…

Не этот чертов Велихов!

— Ты успокаиваешь свою совесть, рыбка. Что это, как не хвастовство перед менее успешными в этом деле? Нет-нет! Ответь, что ты делаешь, чего добиваешься, когда хохочешь от того, что только вот сказала:

«Я жду ребенка, цыпы»?

Как нам следует реагировать на твое известие?

— Я поделилась радостью! Вот и все.

Иди ты! Нужна ли мне твоя радость, дурная идиотка? Зачем мне эта информация, если я одна, без перспектив и… С физическим недостатком! Дело, например, в моих глазах. Это дурной знак и несчастливое стечение обстоятельств. Все это не способствует успеху и не дает счастья, личного и профессионального, тому, кто таким «богатством» обладает. Вот я и кручусь одна. Работаю и погружаюсь по макушку в жуткий социум. Однако появляются такие, как она, и считают, что имеют право делиться счастьем и радостью одаривать менее успешных. Таких, как я!

— Мне нерадостно, Дари. Вот мой искренний ответ. Вы могли бы разумнее подходить к своей жизни. Ты не устала от семейной событийности? Не надоело вытирать сопливые носы, подмывать всем задницы и обслуживать мужика, который, по-моему, страдает от определенного комплекса. Неполноценности, конечно.

— Нет, — резко отвечает.

— Хорошо себя чувствуешь или…

— Тоник, довольно! — Юля, ерзая задницей по сиденью, подвигается ко мне и, обхватив рукой, подтягивает, как сломанную живую куклу, к себе. — Ты злишься на весь белый свет, а срываешься на близких людях, — шепчет в ухо, поглядывая на Дашу. — Что с тобой? Все ведь обошлось, — щекой касается моего виска, затем спускается на щеку, трогая губами кожу моего лица. — Прекрати немедленно.

Цыпы, цыпы… Вам бы все-таки определиться в своих желаниях. Я ведь не собиралась ничего подобного говорить, но нет же — представь развернутый ответ. А когда я высказала свою точку зрения, естественно, отличающуюся от их, то незамедлительно получаю нравоучения, щелчки по носу и произнесенные через зубы просьбы, почти мольбы или приказы, заткнуться и не отсвечивать неприглядной истиной.

— Я не хочу! — руками упираюсь ей в колени, пытаюсь оттолкнуть сестру и избавиться от этих жестов пошлой нежности. — Не хочу этим заниматься. Про-тив-но! Что мне теперь делать? Что выбрать? Во что погрузиться, чтобы хоть немножечко остыть?

Старшая сестрица замолкает, а до омерзения счастливая двоюродная, как будто сокрушаясь, с огромным сожалением качает головой.

Вот же… Сука!

— Счастлива, да? — шиплю, разглядывая Дашку исподлобья. — Довольна? Наслаждаешься? Своей любовью упиваешься?

— Да! — горделиво задирает подбородок.

— М-м-м, — мычу, и, наверное, в первый раз в жизни не нахожусь, что ей на это все ответить.

Твою мать!

— Все будет хорошо, — Юля баюкает меня и, вероятно, безмолвно просит Дари не провоцировать и не разжигать скандал, потому что я не в форме и не смогу отстоять себя.

Жалость, жалость… И чертово сочувствие! А вдруг это все-таки надежная поддержка, нужное и крепкое плечо, на которое я могла бы опереться, пока выбираюсь из того, во что по своей доверчивости попала, забравшись в жизненную патоку по горлышко.

— Тонь… — Даша подсаживается с другой стороны и точно так же, как и Юля, обнимает меня.

— Задушите, чертовы мегеры! — мычу. — Жить, жить хочу. Пустите, коровы. Мамочка-а-а, — пищу.

Они меня сейчас задавят и так освободят мир от беспокойной цыпы, у которой ни черта не получается. За что ни возьмусь, все с препонами или со стоп-краном. Не везет, ей-богу!

— Привет, — с кем-то негромко и довольно нежно здоровается рыбка.

— Привет, — мужской голос отвечает. — Все нормально?

— Да-да. Садись, я сейчас.

Приперся благоверный. Наконец-то! Я ощущаю, как Горовой наклоняется к жене, целует ее, гладит по голове и отходит. Вероятно, садится за стол, как раз напротив нас, чтобы во всех подробностях рассмотреть мое падение.

— Я хочу уйти, — хриплю, выкручиваясь.

— Нет, — шепчет Даша, еще сильнее стягивая на мне объятия. — Не уйдешь. Сама не останешься. Костя придет? — последнее адресует Юле.

— Да, — сестрица отвечает.

«А чертов Велихов прибудет к нам на бал?» — крутится на языке вопрос, который я не решаюсь вслух сказать.

— Наша Юля замуж собирается, — вот так конкретно отвожу от себя «удар». — За Красова, между прочим.

— Господи! — по всей видимости, Дари всплескивает руками, потому как мне намного легче становится дышать и, вообще, я в состоянии шевелиться. — Не может быть! Правда, что ли? Да? Да?

Ох, ты ж, Боже мой! Горовая не на шутку завелась от предстоящего события.

— Да, — сестрица тоже отпускает.

Осчастливленные отползают от меня и дают возможность двигаться и прошептать приветствие Ярославу, с улыбкой разглядывающему нас.

— Как дела? — я вижу, как он неспешно двигает губами.

Ему-то что? Мы с ним, откровенно говоря, не в тех отношениях, когда я могла бы поделиться чем-то, что выходит за границы «привет-пока-желаю здравствовать».

— Нормально, — шепчу, потупив взгляд. — Все хорошо, — неслышно добавляю из чувства такта и обыкновенной вежливости.

Раздражает счастье, бесит радость и благополучие. Я чужая здесь и все еще хочу уйти. А вот после прихода Красова мое желание покинуть этот клуб семейного досуга возросло почти эпически стократно.

— Ты куда? — шипит Юла, когда я поднимаюсь с вполне определенным намерением оставить счастливчиков наедине.

— Потанцую, — киваю в неопределенном направлении, надеюсь, что попадаю туда, куда наметила. — В чем дело, цыпа?

— Не уходи, пожалуйста, — выпискивает.

— Не уйду, — торжественно ей обещаю.

Тем более что нет желания вызывать и самостоятельно оплачивать такси. Пока следую на импровизированную эстраду, звуковое сопровождение меняет лад и становится опять лирическим, но, черт возьми, музыкальным и слишком поэтическим. Я прислушиваюсь к мелодии, словам, под нос бухчу и даже бормотанием подпеваю. А когда не попадаю в ноты, то чертыхаюсь про себя и головой мотаю, словно от наваждения избавляюсь. В продвижении останавливаюсь где-то на полпути и резко поворачиваюсь назад. Хочу вернуться за наш столик, который только вот оставила. Облизывания и шушуканья двух парочек я уж как-нибудь перетерплю, а вот раскачивание в гордом одиночестве на виду у присутствующих здесь сегодня, вряд ли выдержу. Я выбираю зрительное извращение, но не ментальный мазохизм, поэтому поднимаю ногу и наступаю на тот же след, который в противоположном направлении сюда проделала.

— Потанцуем, детка? — шипит мне кто-то в спину.

— Я не танцую, — отмахиваюсь от вынужденного кавалера, а про себя, к тому же грубо, добавляю: «К черту отвали!».

Но, то ли он устал приглашать, то ли я бестактно отказала, однако кто-то очень сильный сгребает меня и, подтащив к себе спиной, крепко зажимает и по буквам произносит точно в ухо.

— Бесстыжая вражина, идем-ка со мной…

Черт бы тебя подрал, козел!

— Пусти, — трепыхаюсь птичкой. — Сашка, перестань, пожалуйста! Не смешно.

— Идем танцевать, ведьма, — Халва разворачивает меня и, двигаясь задом наперед, практически затаскивает нас на почти пустой танцпол. — Не забывай, что в паре я веду.

Да куда там! Как такое можно забыть?

— Да ты, блин, капитан очевидность.

— Танцевать-то хоть умеешь, Тузик? — посмеиваясь, похоже, шутит идиот.

— За свои ноженьки переживаешь? — прямо на его вопрос не отвечаю, зато выкатываю свой.

— Не утруждайся. Ответ слишком очевиден, — он хмыкает и обнимает меня за талию. — Весь вечер наблюдаю за твоим выступлением. Совсем беда?

— Настроение не то и меню слишком пресное.

— Не наливают?

— Совсем.

— Ну да, ну да, я так и думал. Ждешь, видимо, что угостят?

— Хотя бы счет разделят. Об угощении, Сашенька, больше не мечтаю.

Обхватив и сжав мою кисть, младший Велихов ведет, а я оглядываюсь по сторонам, как будто бы ищу кого-то.

— Петька не любитель подобных заведений, к тому же жаден и не любит дам в алкогольной некондиции. Стал домоседом наш хмурый дед, — задушенно хихикает.

— Что? — возвращаюсь к нему глазами.

— Его здесь нет, говорю. Если ты вдруг сканируешь пространство на факт его присутствия, то спешу заверить, что наш профессионал штудирует статьи законов. Пока рабы батрачат, я здесь со своей компанией отдыхаю. Старший бездумно тухнет и загибается на обожаемой работе. Вот такие пироги!

Не знала, что Петруччио — законченный трудоголик. Никогда, ей-богу, Буратино не производил впечатление зачумленного крепостного, помешанного на своих обязанностях.

— Никого я не ищу, — зачем-то оправдываюсь перед Халвой. — Мне, что ли, глаза закрыть?

— Было бы неплохо. Ты меня немного раздражаешь.

— Боишься? — специально выпучиваюсь и ловлю его в зрительный капкан. — Смотри сюда, идиот.

— Этим будешь Петеньку пугать. Он, похоже, торчит от всего такого, жутко несуразного. Ты хоть бы линзы для приличия надела, что ли.

— Закончил? — рычу.

— Увы. Итак, с кем ты здесь? — вращает головой, изучая полутемное пространство.

— Со своей компанией, — аналогично отвечаю.

— Бабский коллектив? — пренебрежительно подчеркивает двойное «эл». — Змеиное царство? Ведуньи мэйд бай файер мэн Смирнофф?

— Очень смешно, — фыркаю и опускаю голову, прячу взгляд и тут же тяжело вздыхаю, как будто охаю и выскуливаю усталость. — Не могу-у-у!

Я не смотрю наверх, зато открыто пялюсь на светлую мужскую рубашку, ткань которой испускает ядовитый свет в лучах многочисленных софитов. Зачем-то пальцами медленно перебираю лацкан легкого пиджака, смахиваю невидимую пыль, а на финал щекой укладываюсь на грудь Сашки.

— Ничего не перепутала, Ния?

— Возражения? — зажмурившись, парирую. — Заткнись и не возникай. Слушай музыку, а то мне кажется, что мы совсем не двигаемся, топчемся, как два дебила. Зачем, черт возьми, пригласил, если не способен на немудренные движения?

— Ты хитрая, Антония. Прямо ни хрена не говоришь, виляешь, избегаешь зрительного контакта, играешь нежный аленький цветочек, хотя с вот такими острыми шипами, — он выставляет мне под нос свой указательный палец и фиксирует размер иголок, которыми я, по его мнению, колюсь, ногтем большого, установленного на границе одной своей фаланги.

— Вопрос был не о том, Халва.

— Что произошло?

— Ты пригласил меня на танец, — ухмыляюсь. — Поэтому лови вопрос:

«Что между нами происходит, милый?».

— Между вами, Тузик. Между Петькой и тобой. Вы, конечно, охренительные засранцы, но до такого безобразия никогда не доходило. Отец дрючит собственного сына, словно Иисуса многократно распинает. Что он там натворил такого, что Гриша бесится и, блядь, никак не успокаивается? Между прочим, ошметки и нас с мамой задевают. Я-то ладно, Петьке, по всей видимости, тоже все равно, а за престарелых предков, на секундочку, до хрена обидно.

— Мне кажется, у тебя проблемы со слухом, Сашенька, — вытягиваю руку и, согнув ее в локте, поджимаю к себе, изображая хомячка, озаботившегося зимними припасами. — Обнимешь?

— Чего? — произносит мне в висок.

— Спрячь, пожалуйста.

— О, бля-я-ядь. Вы это, да? Того? Е-е, трах-бах, твои раздвинутые ноги и в тебе его движения? Сношение имело место, но что-то, видимо, пошло не так, вот вы и разбежались? Теперь такое дерьмо подвалило? Трудно было удержаться, вы потерялись во времени и пространстве? Он залюбил тебя? Или вы размерами органов движения с ним случайно не совпали? Пиздец, аврал и вашу мать! Не каменный же век. Подумаешь! Могли бы втихаря полюбовно разойтись. На хрена такое учудили?

— … — задушенно смеюсь и несколько раз хрюкаю в его рубашку.

— Сука ты, Смирнова! Залетела, что ли? Будь так добра, соплями не испорть мою рубашку.

— … — хихикаю и вытираю предательские слезы, которые почему-то льются из моих глаз.

— Я, по-видимому, прав? Любезно пукни что-нибудь в ответ, — он опускает руки ниже разрешенной ватерлинии, я вздрагиваю и поднимаю голову, устремляя свой взгляд в знакомые голубые глаза.

— Мне нравится развитие событий. Продолжай, любимый.

— Поговорить об этом с Петькой не желаешь? Решила через меня претензии передать? Я юродивым на паперти не подаю, Антония. Тем более сегодня суббота, да и мы как будто бы не в церкви. Ты ошиблась в выражениях. Стерва! Какой срок?

— Не знаю.

— Поправь, пожалуйста, если я вдруг окажусь не прав. Считаю, что тебе не мешало бы посетить женского врача. Уже решила, что будешь с этим делать?

Отрицательно мотаю головой и, всхлипнув, снова прячу взгляд. Утыкаюсь лбом в рубашечную планку и, прикрыв глаза, представляю совершенно другого человека на этом месте.

— Он о тебе не вспоминает, стерва. Тебе там слышно? Ему не нужны подобные проблемы. Когда? Когда вы умудрились?

— Да, все слышу. Не знаю, Саша. Совсем-совсем не вспоминает?

— Нет, — я чувствую, как сильно он качает головой. — И ты не вспоминай, пожалуйста.

— Как скажешь, милый.

— До чего вы мерзкие, суки. Пробираетесь под кожу, шуруете там своими ногтями, ноете, что внимания вам не хватает, что хотите того и этого, что, мол, достойны лучшего, что желаете чего-то большего, что…

— Я не встречаюсь с твоим братом, — протестую. — Довольно! Ты во всем ошибся или перепутал. Неверный вывод, Велихов.

— А он об этом знает?

— О чем?

— О том, что вы не пара.

— Конечно, — киваю головой в подтверждение.

— Странно, — Халва громко хмыкает. — А так, если честно, не скажешь.

— Мы не пара, Саша. Я не знаю, что он себе придумал, а вам наговорил, но…

Ничего, увы, не вышло!

Я сама оттолкнула Велихова. Мы расстались после того, как я заблокировала его номер, потом перестала отвечать на сообщения в социальных сетях, занеся его аккаунт в черный список; когда попросила отца передать на словах ему, что хотела бы разорвать контракт и попросить его убраться из моей жизни и жизни «Шоколадницы» — мы перестали быть парой, о которой говорил его брат. Петр ничего ни разу не ответил внятно, но в точности выполнил мои просьбы и желания. За это я могла бы пробурчать ему «спасибо», да только сообщения не отправляются и не принимаются — связь полностью блокирована. Зато по уставным документам он все еще числится совладельцем, его фамилия есть в списке соучредителей-руководителей, представленном согласно алфавиту. Значит, он еще на что-то надеется, к чему-то стремится или просто хочет еще больнее зацепить меня. Хотя куда уже больнее? И так все выжжено и умерщвлено, реанимации не подлежит, значит, нужно только вынести и на помойку выкинуть.

Надо бы отдать ему должное, ведь Велихов больше никак воочию не донимает меня, не напоминает о себе и не надоедает своей исключительной привязчивостью… В некотором роде, конечно. Избавился от детской одержимости? Излечился и полностью освободился? Однако каждый вечер, регулярно и с завидными точностью и постоянством, я получаю маленькую вкусную передачу. Уверена, что от него, что это его рук дело, что так он пытается наладить со мной контакт и заново начать. Очередная шалость и жестокая игра, или он в очередной раз пытается использовать меня или достать? Довольно! С меня хватило одного, зато какого, показательного случая.

Он совсем не виноват в том, в чем я его подозревала, как позже выяснилось. Безутешные и обосранные — в разных смыслах этого слова — клиенты Мантурова отравились не у нас, поймали кишечную инфекцию не в «Шоколаднице» и даже не в ресторане у Максима, и вообще, не в этом городе. Как оказалось, немногим ранее, перед осуществлением покупок в нашем магазине, они посетили детский праздник всей дружной компанией, на котором разгулявшаяся не на шутку детвора скормила друг другу пластилин с ореховым печеньем. Странно, что с огромным аппетитом поели несъедобное «приготовление» только эти две малышки, а остальные маленькие клиенты праздничного стола даже не заметили никаких желудочно-кишечных симптомов или неприятных ощущений. Вероятно, индивидуальные особенности организма и нечистоплотное содержание именно этих детей, за которыми недостаточно следит как будто бдительная, но все же финансово необеспеченная родительница, сыграли на руку инфекции, пробравшейся в их ослабленные недоеданием и отсутствующими витаминами детские тела. Девчушки отравились тем, что употребили, когда играли то ли в дочки-матери, то ли в «магазинчик» на дне рождения своей общей подруги. Вот так обстояли дела, когда я получила справку о том, что:

«По результатам проверки не выявлено микроорганизмов, являющихся возбудителями кишечных инфекций. Дизентерийная палочка, сальмонелла, стафилококк, палочка брюшного тифа и вибрион холеры — отрицательно!».

Я, безусловно, выдохнула, но не испытала истинной радости или облегчения. Не знаю, как так вышло и что тому служит причиной, но вернуться в свой магазин после этого я не могу уже долгих три недели.

Кручусь, наматывая километраж, когда как будто подъезжаю к знакомому входу, но не могу заставить себя остановить машину, покинуть салон, подойти к двери и снять объявление о том, что:

«Приносим извинения, но мы вынужденно временно закрылись! Вернемся к вам после стабилизации обстановки»…

Почти на цыпочках пробираемся с Юлой в наш уснувший дом. Суетимся в холле, снимаем обувь, складываем сумки, стягиваем с плечей пиджаки и кардиганы. Затем, зевая и посматривая друг на друга, схватившись за руки и вытянувшись струнками, на носочках, как балерины-самоучки, поднимаемся на второй этаж, направляясь в свои комнаты.

— Все хорошо? — шепчет Юля.

— Да. Спасибо, что вытянули меня. Немного помогло.

— Отпустило?

— Совсем чуть-чуть.

— Вечер не последний, Тосик. Так что запросто можем повторить еще. Не-од-но-крат-но, цыпа! Тебе стоит лишь сказать, что желаешь нашего занудного, исключительно по твоему мнению, общества, и мы с радостью окажем тебе услугу. Кстати, Сашка не обижал тебя? — сестра отпускает мою кисть, но обнимает за талию и притягивает к себе. — Как он там оказался?

— Это маленький город, курочка.

— Миллионник? — на меня таращится, как дефективный пучеглазик.

— И тем не менее. Он отдыхал с друзьями.

— А-а-а…

Знаю, о ком сейчас речь пойдет, поэтому спешно перебиваю:

— Его там не было. Он на работе. У него какие-то неотложные дела. К тому же старший этого не любит, по Сашкиным словам.

— Ты расстроилась?

— Нет, — скоро отвечаю и для убедительности еще раз повторяю. — Нет, конечно.

Остаток короткого пути проходим в тишине, лишь изредка поглядывая друг на друга, задумав, по всей видимости, что-то нехорошее.

— Когда свадьба? — уставившись в дверное полотно своей комнаты, задаю вопрос.

— Через три месяца, — в ответ мне тихо шелестит сестра.

— Родители…

— Они не возражают, Тосик. Костя представился и сообщил отцу. Мы, конечно, подали заявление.

Чересчур галантно и очень старомодно, как по мне, к тому же чрезвычайно скоропалительно. Вот тут как раз удивляться совершенно нечему. Выбор, откровенно говоря, не очень-то большой, да и обстоятельства раздумывать подолгу не позволяют.

— Мне нравится Костя, цыпа. Хочу, чтобы ты об этом знала. Он верный мужчина и любит тебя. Это видно! А ты будешь с ним счастлива…

— А мне Петя, — внезапно выкатывает странное признание.

— Что? — стремительно оборачиваюсь и встречаюсь с глазами, уже, по-видимому, давно стоящей ко мне лицом пока еще Смирновой. — Но…

— Что между вами происходит, Ния? — сестра трогает мои руки, гладит предплечья и подбирается к плечам. — Кошка пробежала? На двух ногах или…

— Ничего. Вернее, я не знаю, — суечусь глазами по ковру, внимательно изучая узор, который будто бы впервые вижу. — Нужно время. Видимо, я чего-то испугалась.

Только вот чего?

— Разберись, как можно скорее, с этим, — подавшись на меня вперед, негромко произносит, — пока не стало слишком поздно.

— Слишком поздно? — смаргиваю, зачем-то переспрашиваю, хотя и так понятно, про что она вещает, опираясь на горький опыт своей короткой в чем-то несчастливой жизни.

— Спокойной ночи, цыпа, — притянув к себе, целует в щеку, изображая маму.

Я сильно морщусь, но от сестры не отстраняюсь.

— И тебе, — заикаясь, тихо отвечаю…

Ну, вот опять! На прикроватной тумбочке я вижу небольшой крафтовый пакет, аккуратно скрепленный яркой клейкой лентой. Это от него! Отец, похоже, подрядился быть курьером, доставляющим вкусные и все еще теплые сообщения. Не по воздуху же, в конце концов, эта штука прибывает.

Пакет задушенно шуршит в агонии, пока я грубо разбираюсь с ним. Сдираю ленту, разворачиваю борта и вытаскиваю оттуда небольшую витую булочку с корицей, шоколадной крошкой и цедрой апельсина.

Божественно и очень ароматно! Все в точности, как я люблю. Заскочив на кровать с ногами, устраиваюсь там с давным-давно подобранными для меня удобствами. Прислонившись спиной к изголовью, я, наконец-то, совершаю свой ежевечерний милый ритуал. Смакуя каждое свое действие, я медленно разламываю сдобу, тут же забираюсь носом в кремовую мякоть, вдыхаю терпкий аромат, напитываюсь, обильно насыщаюсь — вот так, не положа ни одного кусочка в рот, странно наедаюсь.

Сегодня в пакете есть кое-что еще. Как будто слишком маленькое и оттого очень незаметное. Но я все вижу, когда вытираю руку о приготовленную для меня внутри салфетку. Потрусив пакет, я получаю прямо на колени сложенную несколько раз тонкую, почти пергаментную, серую бумагу. Похоже на рецептурный лист или какой-то список с медицинскими назначениями. Откладываю недоеденную булочку и разворачиваю то, что мне на глаза попалось.

— О, Господи! — негромко вскрикиваю и ладонью прикрываю рот.

Это, по-видимому, распечатка результатов анализов Велихова. Еще одна издевка или крайняя степень доверия? Зачем он подложил сюда листок? На что этим действием рассчитывал? Пробегаю глазами по мелко напечатанным аккуратным строчкам. И, откровенно говоря, ни черта из того, что вижу, не понимаю. Странные названия в большом количестве кучно занимают все бумажное пространство. Распечатанная таблица содержит всего три столбца, но большое количество строк. Крайний левый содержит названия, труднопроизносимые имена нехороших патогенов, средний хранит единицы измерения и их краткое обозначение, а третий, правый и последний дает количественное содержание микроорганизмов человека, чьи инициалы я замечаю вверху листка.

«Отрицательно, отрицательно, отрицательно, нет в поле видимости, допустимое количество, отрицательно, отрицательно…» — словно глупую машину, дающее заключение, на одном слове заклинило. Это означает, что Велихов здоров? Наверное! Теперь бы не мешало сверить дату. Бросаю взгляд туда, где указаны выходные данные пациента. Судя по представленным значениям и цифрам, анализ определенно свежий. То есть он меня не обманул, когда заверил, что здоров. Петя сказал правду и во всем признался, потому что полагал, что из-за него сильно пострадали дети или волновался за мошенничество с санитарной книжкой. В любом случае, какая мне теперь разница. Все отболело и прошло. Хотя сердечко нет-нет, да трепыхнется и тихонечко заекает.

Откинувшись на изголовье, размеренно прикладываюсь затылком о стену, прикрыв глаза, вращаю листок и из-под опущенных ресниц замечаю надпись на его обратной стороне:

«Туз, прости меня, пожалуйста…»;

и простая подпись:

«П. В.».

— Петр Велихов, — шепчу с блаженной улыбкой на губах. — Мой Велихов!