Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 20 Петр

Наматываем третий, вероятно, четвертый, а на самом деле — пятый, полный круг по торговым рядам гипермаркета, в который я заперся с одной лишь целью:

«Порадовать ее и побыть с ней рядом!».

А ей точно радостно. Она битый час истинно наслаждается тем, что делает: рассматривает, внимательно изучает этикетку и мелкий шрифт, нанесенный на ней; берет только избранное в руки, иногда за каким-то чертом прикладывает к щекам, затем подносит к носу, вдыхает, поводя им из стороны в сторону, разминает, перебирает, что-то изучает, как будто реакцию на ее не совсем здоровые действия; добродушно или снисходительно улыбается, подмигивая, ересь шепчет, вероятно, подходящие объяснения такого поведения и тут же возвращает все на место.

«Да, бля, что теперь не так?» — пристально слежу за этим и башкой тихо возмущаюсь.

Она смеется с каждой жестяной банки, мило щурится каждому раздувшемуся от муки или сахара, или еще какой крупы, как от собственной важности, десятикилограммовому бумажному пакету с помутневшим логотипом производителя и дистрибьютора; каждой палке колбасы любого сорта и качества приготовления она отвешивает свое почтение, почти кланяясь строю мясных или полумясных, или ни капли не мясных изделий, раскачивающихся на веревках; каждому тетрапаку отдает честь, прикладывая руку к непокрытой голове, искривляя кисть, и одаривает своей улыбкой вкупе с подмигивающим глазом; а овощам, свежей и морозной зелени, сухим макаронным изделиям, прибывшим, вероятно, из самой Италии, забыв пробить проездной талон на границе, она говорит «спасибо» и тут же тихо с сожалением добавляет:

«Нет, не надо!» или «Не хочу!», или «Не смогу! Это тяжело освоить без соответствующей подготовки!».

Эта женщина определенно отдыхает в огромном магазине, а мужчина, то есть я, отрабатывает жестокую повинность. Я здесь на рабовладельческих галерах, получаю тридцать три удара хлыстом по влажной загорелой коже на спине и жопе от того, кто принуждает к ритмичному вскидыванию неподъемных весел, а хрупкое и беззащитное создание наслаждается искусственным светом ярких ламп и нежит тельце на продовольственном курорте. Я изо всех сил гребу, а она кончиками тонких пальцев ведет по водной глади и, поскуливая, просит:

«Ну же, ну! Еще чуток прибавь! Тя-же-ло…».

«Чертова духота! И бессмысленное растрачивание драгоценного времени» — слежу за ее фигурой, мечущейся между бакалеей и рыбными продуктами, нервно дергаю губами и посматриваю на наручные часы. — «Как долго? У меня, пиздец, еще дела! Там… Там… Один! Еще один, блядь? Стопудово последний круг! Если она не найдет себя или того, что ищет, я подхвачу ее, сгребу в охапку и закину в багажник, а все нужное, но, увы, не найденное здесь, на обратной дороге в придорожных магазинах за наличку соберем и не будем париться».

Так слабый пол шелудиво отдыхает и скидывает негатив и накопившуюся агрессию за день, неделю или месяц. Последнее зависит от платежеспособности ее «раба». Женщина рыщет в магазинах, держа по ветру нос, любезно тратит заработанный капитал, потом, конечно же, общается с себе подобными, когда устраивает словесные или временами физические перепалки-состязания — кто кого «перетянет» за недовешенный и переплаченный жалкий грамм. А «kiss and cry» возле кассы, а поиск подходящей карточки, а дисконты, скидки, а «погоди, я кое-что забыла», а, наконец, мое любимое:

«Я здесь стояла, я первая была, я отлучалась, потому что взвешивать ходила! Я! Я! Я!».

Еще один, какой уже по счету, горизонтальный холодильник… Шоковая, сухая, крайне агрессивная заморозка… И вот, пожалуйста, верткая толпа таких же, как она, отставив задницы и сдвинув, почти снеся с петель, защитное стекло рефрижератора, по-собачьи — что только пух и перья по сторонам летят — ковыряется в содержимом, пытаясь отыскать там пятикопеечное счастье в виде всевозможных полуфабрикатов и осьминожьих тушек.

Я не смешиваюсь с периодически визжащей и монотонно гудящей, как пчелиный рой, толпой. Отползаю вместе с продуктовой, забитой под завязку, тележкой в сторону и упираюсь локтями в пластиковую ручку. Пиздец! Двадцать первый век на дворе, а женскому народу все еще необходимо подобное общение: дамочки стрекочут громкими цикадами, что-то передают друг другу, приблизительно взвешивают, балансируя пакетами в двух руках, скидывают лишнее, как балласт, и, двигаясь задом, боясь удара в спину от обездоленной на товар сестры, видимо, отползают от места сбора.

Неожиданно — здесь было не очень долго. Она, оглядываясь на место недолгой славы, опускает добытый трофей в ящик с металлическими прутьями и дает мне легким кивком головы с улыбкой на лице любезное разрешение на долгожданное продвижение к кассовому аппарату.

«Ура, ребята! Я наконец-таки спасен» — посмеиваясь, широким шагом направляюсь к месту для самообслуживания. Меня тут же ловят за пояс джинсов и тянут в другую сторону. Однако я уже настроился на скорый выход, поэтому:

— Мам, там быстрее будет.

— Я… Я не хочу, — она опускает взгляд и мнется, по-моему, стесняется чего-то или даже с тяжело скрываемым ужасом боится.

Не верю, что отец до сих пор не опробовал кассу самообслуживания в очередной, как правило, неожиданный визит сюда. Он точно так же, как и я, терпеть не может живые очереди и нечеловечески голосящую толпу. Уверен, что, когда пара Гриша-Наташа посещает супермаркет — этот или еще какой, — Велихов старший широким шагом чешет именно туда, где скорость оплаты значительно превышает установленный человеческий предел. Это в его стиле и не противоречит мужскому духу.

— Все нормально. Я с оплатой помогу.

— Дело не в этом.

— А в чем тогда? — не останавливаясь, тяну наш спаянный тандем в сторону всегда свободной кассы.

— Петь…

Она не умеет пользоваться, что ли? Боится или не хочет? Стесняется попросить о помощи? Ее пугает, что там не с кем перекинуться двумя-тремя словами? Терминал заблокирует карточку, не получит одобрение из-за недостаточного количества средств на счете или что?

— Это не сложно, ма.

— Черт побери! Да как скажешь! — махнув рукой, отворачивается от меня, делая вид, что сильно заинтересована пляжными товарами.

— Не надо этого, — через зубы произношу.

— Чего «этого»?

— Вот «этого»! Шантажа, например.

— Какой шантаж?

— Тогда этих манипуляций тоже не надо. Меня таким не пронять, ма.

У меня иммунитет и задроченный характер!

— Фр-р-р-р-р, — злобно, почти с присвистом, фыркает и тут же обгоняет меня, демонстрируя просто-таки поразительную подвижность и целеустремленность пронзить собой тягучее пространство.

Замечательно. Значит, все-таки может двигаться с повышенной скоростью и большим рвением! Теперь, по-видимому, все зависит только от меня. Если быстро разложусь, потом моментально расплачусь и скоро соберусь, то стремительно отчалю от этого места и родного дома, в котором ни на одну минуту не задержусь. Есть дела, а самое главное… Есть Ния, «Шоколадница», первое свидание и интересное предложение!

— Я хлеба не купила, — шипит вовремя вспомнившая о самом необходимом мать.

Если честно, абсолютно не удивлен, но к подобному всегда готов, поэтому не нервничаю, не психую и ничему не сопротивляюсь.

— И мороженое захвати, — с ухмылкой предлагаю. — Пожалуйста, мамуля, — добавляю мягко и со снисхождением.

— Какое? — она тут же тормозит возле меня.

— На твой вкус, — наклоняюсь и поцелуем клюю родительницу в светлую макушку.

Она положительно кивает и, поджав губы, в сторону отходит.

Старшее поколение нам, к сожалению, уже не переделать! Отоваривание через всемирную сеть, безналичная и бесконтактная формы оплаты, кассы самообслуживания, гибкая система скидок, дисконты и возврат процента на каждую покупку не понятны родителям, зато удобны новым небожителям, у которых каждая минута дорога и на вес золота. Простой сравним с летаргическим сном, погружение в который почти гарантированная общественная смерть и вылет из жужжащих чатов, где проходит вся наша жизнь.

Пронеся каждый товар через датчик и разложив снятую с магазинного учета купленную единицу по бумажным пакетам, прикладываю карточку к аппарату и одновременно с этим смотрю на высокую красивую женщину, приближающуюся ко мне с хлебом и мороженым.

— Все нормально? — слежу за тем, как она бережно опускает на ленту остаток своего продуктового списка сегодняшнего дня.

— Да, — мама отвечает и проходит за моей спиной. — Это можно брать? — рукой указывает на пакеты.

— Я сам. Не беспокойся.

Похоже, эта женщина не выпустила пар и не умиротворилась. Поход в гипермаркет не привел ее в равновесие и не выдал разыскиваемый с большим трудом долгожданный дзен.

— Ма?

— М? — не поворачиваясь ко мне лицом, лениво отзывается.

— Что с тобой?

— Устала.

В последнее не верю, но оспаривать не стану. Сейчас вернемся домой, распакуемся, загрузим холодильник, пообщаемся и утрясем непонимание, сложившееся между нами.

Сначала отец… Теперь она! Что же вы делаете, родные? Наступаете на сына: одновременно, без объявления или предупреждения, с двух сторон, накидывая беззащитному за воротник со всех видов даже запрещенного соответствующей конвенцией оружия…

— Что? — краем глаза замечаю, как она, сидя в кресле пассажира по правую руку от меня, внимательно, как будто изучая, следит за мной. — Ма?

— Серьезный! — поворачивается на своем месте и укладывается на бок, протягивает руку и нежно трогает мои волосы. — Ты большой, высокий и очень взрослый! Красивый мужчина. Как время-то быстро пролетело…

По-видимому, на маму что-то накатило. Ее чем-то накачали, отравили в той шарашкиной конторе под названием «гипермаркет для всех скучающих за общением дам»?

— Тридцать лет не могли пролететь. Ты ошибаешься или тебе кажется. Хандришь? Что произошло? Отец обидел?

— И все же, — похоже, она меня не слышит. — Еще вчера у меня родился маленький сынишка, улыбчивый мальчик ковырялся в песочнице возле костра, катал машинки по деревянному бортику, неумело строил сторожевые башни, выдумывал истории, словно рыцарские летописи слагал, сражался с Сашкой, бился с братом на пластиковых мечах, гулял с Лючи, а сегодня… М-м-м! — прикрывает лицо, прячется за дрожащими ладонями. — Все, все, все…

Спорить бесполезно, надо молча слушать и вытирать ей слезы, если таковые замаячат на горизонте, в районе ее добрых глаз.

— Как дела, сынок? — выдыхает через ладони, не показывая мне лицо.

— Отлично, — сухо отвечаю. — Перестань. Ты чего?

— Отлично и все? — всхлипывает, но руки все же убирает.

Теперь, пожалуй, немного развернем.

— Живу, работаю, полноценно питаюсь, иногда тренируюсь.

— Забросил, да? — теперь мама водит музыкальной кистью возле меня, притрагивается к щеке, теплыми пальцами песочит мочку моего уха, спускается на шею, костяшками проводит по натянутой от напряжения жиле, и озабоченно поправляет воротник.

— Сейчас некогда, — дергаю башкой, пытаясь скинуть ее ласку. — Мам, пожалуйста.

— Как Тосик?

— Все хорошо.

— Хорошо, хорошо, хорошо, — мой ответ задумчивым тоном повторяет. — «Да», «нет», «привет-пока», «хорошо», «я тороплюсь», «отстань», наверное? Что мне следует спросить, чтобы услышать последнее?

— Мам, все хорошо. Я не вру.

Если начнет пускать слезу, я закину ее в офис к отцу — пусть там с ней сам разбирается. Он попросил об одолжении и намекнул на мой сыновий долг. Я все выполнил. Но на психоэмоциональные атаки от родного человека я не подписывался, когда давал согласие на круиз по магазинам и помощь по дому. Зачем вообще дал добро? Да Гриша настоял, когда в мягкой, как только он умеет, форме отчитывал меня неделю назад перед входом в «Шоколадницу», попутно узнавая о моих планах, наших делах с Тузом, и испорченных отношениях с Егором. Отец шипел, напоминая о важности настоящей дружбы, долбаном постоянстве, сучьей чести, какой-то там правде, верности и уважении к ближнему, при этом не смотрел в мои глаза, зато усердно изучал землю под ногами и давился никотином, с которого слез, прикладывая просто-таки нечеловеческие усилия. Однако после заикающегося и впоследствии поперхнувшегося собственным язычком свадебного колокольчика, стремительного, даже бешеного, старта Антонии и моей погони без раздумий за сбежавшей невестой, затем нашего совместного возвращения в дом ее родителей, Гриша раскодировался и наплевал на собственные обеты не брать в зубы отраву и не третировать никотином мать. Отец рычал и шикал, когда высказывал свое мнение по поводу того, что случилось. Странно! Мне почему-то казалось, что в прошлую с ним встречу, в выходной день, в его кабинете, в нашем офисе, и при вынужденном свидетеле, мы с ним все выяснили и пришли к взаимопониманию. Я полагал, что старший принял мою сторону, дал добро на то, что я задумал сделать с магазином, порадовался за возможные отношения с Антонией, правда, удивился этому всему, но точно не был раздражен, зол или неуправляем. Зато в ту пятницу отец, словно с цепи сорвался, и ни в чем себе не отказал. Не то чтобы я испугался, но зачем-то пообещал, почти дав слово, что поговорю с Мантуровым о том, что произошло, а главное, разрулю обстановку и представлю Егору дорожную карту по выводу наших с ним отношений на новый уровень. Да я просто повторял за батей все, что он предлагал. Хотя, на самом деле, считал, считаю и буду считать, что разговоры о сочувствии, какие-то объяснения, выглядящие, как банальное оправдание и даже ложь, не нужны Егорычу или кому-либо еще, оказавшемуся в таком же положении. Он не дурак, а значит, все прекрасно понимает и без моих, чего уж там, абсолютно неискренних слов.

«Я поговорю с ним!» — напоследок выдавил из себя, глядя в глаза отца.

И-и-и? Что-о-о-о?

Да, все в точности! Я выполнил обещание и поговорил. Если это, конечно, можно назвать разговором, но отметку о выполнении в своем ежедневнике я, конечно же, проставил.

Мы схлестнулись с Мантуровым на фехтовальной дорожке, как дуэлянты, сражающиеся за честь девушки, и разодрали друг друга с особым ожесточением. Но, как водится, по всем законам жанра — не мы такие, это спорт такой: жестокий, тяжелый, опасный и очень кровожадный. Зато мы по-мужски «поговорили».

Уже неделю сохраняем с ним исключительно деловые и рабочие отношения, пересекаемся в зале совещаний под пристальным вниманием отца и рядовых служащих конторы. У нас как будто новый уровень, повышенный и эксклюзивный, — «привет-пока-я посмотрю»! По мне, этого вполне достаточно. Он не лезет с советами и рекомендациями, не затирает чистоту эксперимента, не заглядывает через мое плечо — что не может не радовать, если откровенно, не шепчет подбадривающие, немного глупые и всегда несвоевременные слова, не спрашивает, как мое здоровье и в целом дела, а я не прикидываюсь «тимуровцем» или «кибальчишом», не строю из себя хорошего мальчика, который обсуждает с другим «хорошим парнем» девочку, с которой он не решался пойти на встречи, не спросив предварительно моего разрешения. Херня какая-то! Ей-богу, как вспомню, так намереваюсь поблевать, а проблевавшись хорошо, хотелось бы хорошо поржать.

Я не обманывал его и не уводил у него невесту, кто бы что ни говорил и не считал. Я не прикладывал явно ни руки, ни каких иных усилий из области воздействия на подсознание к тому, что отчебучила Смирнова на собственном торжественном событии. Я об этом догадывался и кое-что предчувствовал. Да что я вру! Я все прекрасно знал… Заранее! Задолго до того, как она все это осуществила. Это же Ния, а для нее дело принципа и чести — выиграть сраное пари, наплевав на собственные чувства и не принимая во внимание сопутствующие жертвы, каковых при наших играх бывает не перечесть.

Однако же замужество с нелюбимым человеком даже для Туза оказалось запредельным мероприятием. Выйти за того, кого ты знаешь ровно тридцать дней до состоявшегося второпях и кое-как любезного предложения, для вдумчивой, предприимчивой, иногда чересчур дельной, хваткой, временами злой и агрессивной стервы — скорый суицид на глазах семьи, близких и дальних, родственников, друзей и праздных зрителей, возможно, случайных воздыхателей. Ко мне она за столько лет привыкла… Меня стопроцентно выдержит и с моим присутствием вполне смирится — так, видимо, рассуждала Ния, когда давала стрекача через лесок, разыскивая поляну, на которой я ее настиг и потребовал свое…

«Не нахожу в том, что случилось, состава преступления, а значит, дела нет, нет потерпевших, нет свидетелей — вы дружно просто мимо проходили, и нет ответчиков. Производство открывать не будем, а Мантурову абсолютно точно не нужен адвокат! Он способен самостоятельно отстоять себя. Дело сделано! Все!» — набил сообщение отцу, после того как закинул сумку с колюще-рубящем инвентарем в багажник машины.

В ответ — тишина и, надеюсь, понимание! О большем пусть не просит. Подлизываться и делать вид, что мне жаль, что я сочувствую, что я помогу, что поспособствую, что сведу их, что передам Тосика в руки обиженного, чтобы снять с себя полностью отсутствующую — смотри пункт выше — и надуманную вину, не буду. Ни родственность, ни жесткость Гриши, ни слезы матери, ни чушь, которую Антония несет, когда воротит нос от меня, зато подставляет зад, когда я приближаюсь к ней со спины, не принудят меня к коленопреклонению перед обиженным аристократом. Если он мужик — а все свидетельствует об этом, — то не станет лишний раз напоминать о себе, выклянчивая сочувствие и жалость. По крайней мере, я не предложу их ему…

Мама крутится на кухне, приподнимаясь на носочки, заглядывает в пакеты, ныряет в них с головой, шуршит бумагой, достает оттуда что-то, что потом закидывает на соответствующую полку в холодильнике.

— Покушаешь? — задает вопрос.

— Ма, — вращаюсь на барном стуле, — ты ведь книжки пишешь, работаешь с редакторами, корректорами, издателями, отец твои творения прочитывает. Исправь вопрос, пожалуйста. Настораживает, откровенно говоря, уровень твоих творений, если ты даже говоришь неграмотно.

— Кушать будешь?

Она, похоже, издевается. Специально чушь несет или все же понижает мой статус до уровня умственного развития того мальчишки, который катал пластмассовые машинки в песке, закапывая сандаликом собачьи мелкие какашки, оставленные зажравшейся овчаркой, которую мы кормили не за охрану, а просто так — смеха ради.

— Нет.

— Кофе?

— Нет.

— Мороженое?

— Угостишь отца. Мне пора, — спрыгиваю со своего места.

— Куда ты? — выглядывает из-за дверцы холодильника.

— В «Шоколадницу».

— Тосик ждет? — подмигивает и широко улыбается. — Я немножко рада, что…

Немножко? Обидно, если честно, и досадно, что все связанное со мной ассоциируется исключительно с детским восприятием событий и унизительным «немножко». Если «Петр Велихов», то обязательно, но несвоевременно, конечно, «кушать», вдобавок «маленький деревянный мальчик», «мороженое» и «я так рада за тебя, сыночек».

— Отцу привет, — говорю спиной и двигаюсь на выход.

— Петь? — мать почти бежит.

— У? — останавливаюсь перед зеркалом в холле, снимаю пиджак и, взяв его за воротник, набрасываю на плечо. — Ты куда-то едешь?

С чего это она взяла? Хотя догадываюсь, что здесь опять не обошлось без божественного встревания той же отеческой руки. После проработки, как принудительной клизмы непослушному или неплатежеспособному, или несговорчивому клиенту, я вдруг напомнил папе, что имею в запасе еще две недели законного оплачиваемого отпуска и, более того, хотел бы отгулять его немедленно, в летний период, который как раз наступает на оставшиеся дни богатого на события беспокойного мая. Отец странно вскинулся и удивленно поднял брови. Я сразу понял, что встрял с желанием не вовремя, но просьбу озвучил и отворачивать не намерен. Как ни странно, отче дал добро с оговоркой, которую я в полную силу отрубил, когда наносил удары шпагой по фигуре Егора, пытаясь растолковать поведение Нии и мою во всем том роль.

— Да.

— А куда?

— Тебе все расскажи, — рассматриваю наше отражение в зеркале. Мама — в профиль и с заискивающим выражением лица — заглядывается на меня, а я — с гордым видом, задрав подбородок и прищурив один глаз — не обращаю как будто на ее поползновения никакого внимания, хотя мельком за родной женщиной слежу.

— Надолго?

— На полный срок, роднуля, — поворачиваюсь к ней и, обхватив за плечи, отрываю легкую фигуру от пола. — Извини, дела, — целую поочередно в каждую теплую щеку. — Вкусная! Так бы и сожрал!

— А на ужин…

Э, нет! Никаких ужинов и совместных вечеров. Я точно пас! Пас с некоторых времен. Наши встречи за общим столом напоминают сеансы дешевой и непрофессиональной психотерапии. Милое общение и обмен любезностями совсем не расслабляют нас с братом, зато погружают во времена, которые мы давно переросли. У нас теперь свой стол и свои беседы, а вечера с родителями на кухне или у костра давно прошли. Это было круто, клево, кайфово, очень замечательно тогда, когда мы, как дети, затем, как юноши, зеленые пацаны, нуждались в родительских мудрых и выказанных, однозначно из добрых побуждений, советах о том, как следует поступить в той или иной ситуации. А сейчас? Да мы и сами эти советы друг другу раздаем.

— Вы поругались с отцом? — мать пищит и кулачками зажимает рот.

— Нет.

— А что произошло?

— Все нормально, ничего не произошло.

— Я же вижу, — укладывает руки мне на плечи и гладит их, стряхивая невидимую пыль, перхоть или пепел.

— Ма…

— Он тоже переживает, Петр, — мать вдруг становится серьезной. — Отец волнуется за вас с Сашкой.

— Не стоит, — вздергиваю верхнюю губу. — Мы не дети.

— Это-то его и беспокоит.

Прошу прощения, что мы так скоро выросли!

— Закончим на этом, — направляюсь к двери.

— Все быстро, коротко, словно отмазка, словно долг, словно…

— Я приеду послезавтра, — выдыхаю, повернув голову, вполоборота слежу за тем, что она делает за моей спиной. — Удобно?

— Конечно! — мама всплескивает руками и как будто подпрыгивает на месте.

Замечательно! С этим, кажется, все решилось и даже малой кровью. Один вечер в кругу семьи не сделает особой погоды и, к тому же, не успеет нанести непоправимый ущерб.

Пока кручусь по городу, выискивая наименее загруженные транспортом места, получаю уведомление, что мой платеж прошел, а отпуск гарантирован, да и бронь подтверждена. Улыбаюсь, представляя, как две недели мы проведем с Тузиком вместе, вырвавшись из душной обстановки и скинув наружное наблюдение с наших спин. Теперь дело лишь за малым. Или за малой — неважно, на какую буквы ставить ударение, суть выражения не поменяется и вполне ясна. Мне нужно Смирнову склонить к «сожительству» со мной. Скорее в переносном, чем в прямом смысле этого слова. А это требует некоторой подготовки, сноровки, предприимчивости и изворотливости с моей, естественно, стороны!

Подъехав к магазину, замечаю автотранспорт того, кого не хотелось бы сегодня видеть. Но, похоже, визит Егора чрезвычайно необходим, раз Тосик на нем так убедительно настаивает. Машина Мантурова припаркована на том месте, на котором, как правило, я оставляю своего коня. Вынужденно направляюсь прямо, чтобы сделать разворот и как бы невзначай бросаю взгляд на огромное окно, через которое вижу, как они сидят друг напротив друга и что-то с улыбками на лицах говорят.

Серьезно? Я ведь не ошибся? А со зрением как будто бы порядок и нет возрастных или каких еще проблем?

Приложив остервенело тормоз, я останавливаюсь резко и с клевком капота. Впиваюсь пальцами в баранку, прокручиваю обмотку и злобным гадом шиплю.

«Какого х. я ей смешно? Что такого интересного говорит придурок, что Смирнова хихикает, как жалкая дешевка?» — прижимаюсь лбом к стеклу своего окна, пялюсь на милую компанию и выслушиваю трубящие возмущения водил, которым своим железным задом перекрыл проезд.

Машины воют. Я таращусь. Смирнова заглядывает в лицо надутому Егору. Мир стремительно вращается и закручивает в адову воронку нас.

«Я завис на Тоньке?» — спрашиваю у себя. — «Завис — определенно!» — себе ответ даю.

«С каких пор?» — тут же требую уточнения.

Э-э-э-э! Наверное, давно.

Отмираю и, бросив взгляд в боковые зеркала, даю газку. Шныряю по дороге, как оголтелый, осматриваюсь, изучаю местность, где мог бы без нарушений остановиться. Как назло, сегодня все уложено в идеальную мозаику и для моей немаленькой машинки трудно что-либо подобрать. Я все же умудряюсь втиснуться, подгадав момент, когда клиент какого-то салона выбегает наружу, словно на пожар опаздывает, и отваливает от тротуара, освобождая место для сильно страждущего меня. Собрав личные вещи и бумажный пакет с тем, что приобрел в гипермаркете, когда выгуливал мать, выбираюсь из салона и направляюсь к входной двери.

Голубки, черт бы их подрал, похоже, делают вид или действительно меня не замечают. Колокольчик оглушает, а вымученная, как будто неживая, улыбочка сегодняшней продавщицы и ее почти поклон до земли для строгого начальника жутко раздражают.

— Добрый вечер, Петр Григорьевич! — подскакивает возле кассы девка.

— Привет, — бухчу себе под нос и ставлю на прилавок пакет, подталкиваю его к ней и рычу, — пожалуйста, отнеси на кухню.

— Хорошо! — с огромной радостью хватает то, что я швырнул. — Великолепная погода, не правда ли?

Ага-ага! Ну, просто охренеть.

Застыв на месте, считаю про себя, медитирую и успокаиваю нервную систему, которую расшатывает эта нечисть голубых кровей, залезшая впереди отца в самый ад. Что ему еще надо? Какого черта он пялится на меня, словно никогда не видел? Я подойду? Устрою бунт на шоколадном корабле, поймаю на горячем нечистого на руку делового мелкого партнера, обсужу на глазах у всего глазеющего люда недостачу по конфетам, мармеладу, пастиле или халве?

— Туз! — окликаю сидящую ко мне Смирнову.

— Не сейчас, Велихов, — не оборачиваясь, через зубы отвечает мне.

Ну ни хрена себе! Замашки истинной леди, у которой женихов что дерьма в навозной бочке.

— Как долго? — поворачиваюсь всем телом к тому месту, где парочка о том, что не сбылось, воркует, не обращая на меня внимания.

— Я уже ухожу, — слышу, как он ей тихо говорит. — Прощай, — поднявшись, трогает пальцами мелкую ладошку Тоника.

— Прости, пожалуйста, — повесив голову, произносит Ния. — Я не знаю…

— Прощай, Тонечка. Я все понял и тебя услышал.

Мантуров неспешно направляется ко мне и останавливается в точности перед моим носом, на уровне глаз.

— Что с делом Качуровых? — по-видимому, нашел наиболее подходящее время для обсуждения служебных вопросов.

— В разработке, — быстро отвечаю.

— Понедельник? — о крайнем сроке, как мой непосредственный начальник, уточняет.

— Планирую уехать, Егор Михайлович, законный отпуск, а заявление уже валяется у начальства на столе с визой, датой и согласованием с отделом кадров, — не отвожу глаз от расслабленной и даже усмехающейся рожи Мантурова. — Закроете без меня, ребята.

— Как и всегда, — он хмыкает и быстро смаргивает. — Любите сладкое, Петр Григорьевич?

Что он сейчас спросил?

— Как все! — усмехаюсь.

— Шоколад варите, орешки в формочки кладете, посыпаете сахарной пудрой вергуны? — подмигивает и пошло искривляет губы.

— Пошел бы ты на хрен! — не разжимая зубов, произношу. — Поговорили? — кивая через его плечо, указываю на Нию.

— Поговорили, — подтверждает, положительно качая головой.

— Удовлетворен?

— … — он передергивает плечами и одним глазом моргает, словно у Мантурова рассинхрон по всем системам произошел.

Сбой в головной программе?

— Вот и проваливай отсюда, — теперь задаю иное направление, поворачивая голову в сторону входной двери.

— Всего хорошего, Велихов.

— И тебе! — клокочуще и будто не своим голосом рычу.

Он от меня отходит и, пошло хмыкнув — там злость, ненависть, неприкрытый гнев и бешеная ярость, все совершенно точно — наконец-то выметается из магазина. А я стеклянным взглядом рассматриваю узкую спину Тони и медленно сжимаю кулаки.

— Подойди ко мне, — хриплю, почти вымученно об этом Тузика прошу, но тут же звонко выкрикиваю ее имя, — Антония!

Она, ни черта не отвечая, глубоко вздыхает, неторопливо поворачивает голову к окну, с интересом таращится на улицу, а затем берет свою чашку и спокойно цедит кофе, который, видимо, еще не допила. Еще бы! За интеллектуальными и «правильными» разговорами с Егором ей было некогда. Она старательно каялась и просила прощения у мужика, который тупо издевается над ней.

Что это за благородное поведение? К чему какие-то объяснения, когда и без того все было ясно? Я, правда, не догоняю, на хрена царапать только-только зарастающие раны, встречаясь за чашкой чая и маленьким эклером на вражеской и без сомнения враждебной территории. Но она, похоже, не собирается возобновлять с ним отношения, это сильно обнадеживает и заставляет двигаться вперед. Ну что ж, и на том, как говорят, «огромное спасибо»!

А сейчас она испытывает меня? Проверяет крепость нервов, выдержку и тестирует стресс-программу? Желает убедиться, не бешеный ли у меня нрав? На долбаную ревность, что ли, пробивает? Хочет посмотреть, как деревянный мальчик превращается в бездушную скотину и начинает крушить, растаскивая на атомы окружающую обстановку? Так я, наверное, огорчу ее. Негоже дергаться и что-нибудь доказывать, когда все без жестких объяснений ясно. Мантуров убрался восвояси, а я остался. Не могу сказать, конечно, что это безоговорочная победа и мой сногсшибательный триумф, но я здесь, а он там. Усаживает задницу в салон автомобиля и пошло скалит зубы, словно подлость готовит или просчитывает удачное время для нанесения удара в спину своему врагу.

Вместо того, чтобы подсесть к ней и требовать каких-то объяснений и нарываться на выяснение отношений, я отползаю в подсобное помещение, а если быть точным, то захожу на кухню, в которой сегодня никого нет. Осматриваюсь в полутемном помещении и тяжело вздыхаю:

«Здесь, пожалуй, посижу».

Но, как оказалось, не слишком долго. Не долго в гордом одиночестве, потому что:

— Привет, — шепчу, еле двигая губами, когда вижу, как знакомая маленькая женская фигура замирает в дверном проеме.

— Привет, — отвечает и смелее заходит внутрь. — Почему в темноте? — клацает выключателем и зажигает полный свет.

Я жмурюсь и зажимаю пальцами переносицу.

— Голова болит? — Смирнова подходит к газовой плите и стоящей на ней небольшой керамической кастрюле. Тоня берет лопатку и, погрузив ее внутрь, что-то там размешивает.

— Что ты делаешь? — встаю со стула и направляюсь к ней.

— Шоколад уже остыл, — осторожно наклоняется и, прикрыв глаза, принюхивается к содержимому. — Отлично! То, что нужно. Подай, пожалуйста, те формочки, — не глядя, указывает на что-то, что находится возле, но немного вдалеке.

Ей нравится, когда я в этой мутотени участвую, когда суечусь, исполняя ее прихоти, выступаю услужливым пажом, жалким мальчиком на побегушках? Она кончает от того, что может мной командовать и управлять? Да ради бога! Она руководит, потому что я ей это позволяю. Чем бы Тонечка не тешилась, лишь бы приняла приглашение, которое я собираюсь сделать, если обстоятельства позволят.

— Тузик? — протягиваю вытянутую матрицу с диковинными фигурками, в которую она сейчас начнет лить вязкий, слишком липкий шоколад.

— Да?

— Ты завтра вечером свободна?

— Да, — она устанавливает перед собой то, что я ей передал и, наклонив кастрюлю, заполняет силуэт здорового медведя, плавно переходит на мелкий по сравнению с предыдущим зверем заячий образ, затем заливает какой-то как будто пряничный, раздутый по сторонам, сказочный дом, а остатки сливает в декоративный, немного вычурный цветок.

Тосик облизывается, когда заканчивает с разливкой сладкой массы, подмигивает мне и лениво улыбается:

— Свободна, Велихов, свободна.

Это хорошо! Пока идет все так, как я задумал. Работает старая система ухаживаний. Об одном молю, только бы не засбоила в самый неподходящий момент.

— А что? — и этот уточняющий вопрос я тоже предусмотрел.

— Хочу пригласить тебя, — обхожу ее и становлюсь в точности за женской спинкой.

— Куда? — вполоборота задает вопрос.

— Не поворачивайся, пожалуйста, — опускаю взгляд и регулирую свое положение позади Смирновой так, чтобы мой пах в точности попадал ей в поясницу. Удовлетворившись результатом, подхожу вплотную и вжимаю Нию в край рабочего стола.

— Ай! — ладошками и кондитерской лопаткой, зажатой в одной своей руке, Тузик упирается, пытаясь оттолкнуть меня.

— Тихо-тихо, щенок. Чего ты возбудилась?

Все ведь хорошо! А так нам разговаривать с Тонечкой привычнее, чем когда мы становимся друг к другу лицом.

— Не надо, Петруччио.

— Мешаю, что ли? — прыскаю. — Или отвлекаю? — еще один смешок и мое невесомое движение носом в ее пахучих волосах. — Или…

— Что будет завтра? Зачем спросил? — Тоня отставляет задницу и попадает булочками на мой член. — У тебя проблемы с эрекцией, Буратино? — стерва крутит жопой, потирается и бьется своей промежностью о страдающего за близостью «малыша», она пошленько хихикает и точно издевается.

А я… А я, прикрыв глаза, шепчу:

— Хочу пригласить тебя на свидание. Согласна?

Она вдруг резко прекращает пошлые движения, а я от внезапно прерванного балдежа распахиваю глаза.

— Что такое? — спрашиваю у Нии.

— Свидание? — Тосик поворачивает голову и откидывает кухонную утварь. Лопатка скачет по поверхности, затем проскальзывает несколько гладких сантиметров и, перелетев оставшееся расстояние, прибывает в заданное место назначения — где-то с той стороны рабочего стола на холодном кафельном полу.

— Ты и я, — упираюсь лбом в ее затылок, ввинчиваюсь, буравлю дырочку в женской голове. — Что скажешь?

— Скажу, что ты заболел!

А вот этого в моем плане не было! Значит, вынужденно переходим к сверхжестким мерам. Обнимаю Тосика и укладываю верхней половиной ее тела на теплый стол.

— Ты… — шипит Смирнова. — Пусти-и-и-и…

Я вижу, как дергается ее рука, как ладошка попадает в формочки с только что разлитым в них шоколадом, как сильно пачкаются ее пальцы, а вот как она, мерзавка, прокручивается подо мной, зафиксировать, к сожалению, не успеваю, поэтому получаю какао-кистью прямо в рожу.

— Ой-ой-ой! У-и-и-и! — Тузик взвизгивает и зажмуривается, словно испугавшись законной и неминуемой отдачи.

А это очень вкусно! Супер! Обалденно! У нее, конечно же, как для жалкой мелочи, чересчур тяжелая рука, но большой, почти возвышенный, талант в кулинарии. Облизываю то, что стекает с моих губ и капает ей на шею и свободную от воротниковой зоны грудь.

— Страшно? — встряхиваю распластанную подо мной. — Отвечай, Смирнова!

— Пусти-и-и, — пищит и почему-то задирает ноги, словно бежит, но только на весу.

Тузик крутит виртуальные велосипедные педали, брыкается и, упираясь запачканными в сладкое руками мне в плечи, почти самостоятельно забирается всем телом на рабочий стол.

В последнем положении я не виноват, маленькая стерва сама на это напросилась! Перехватываю мелкие сучащие перед моим носом грязные ручонки и развожу их по сторонам. Зажав запястья, прикладываю шустрые конечности о стол.

— Спокойно! — рычу, всматриваясь в ее испуганное — это несомненно — свекольное лицо. — Готовься к жестокой экзекуции, стерва! — наигранно ей угрожаю.

— К чему, к чему? — остановив мельтешение подо мной, выпучивает глазки. — Слезь с меня, козел!

Отнюдь! Все будет не так, а наоборот. Протягиваю Нию по всему столу и следом забираюсь на него, укладываясь сверху на агонизирующую — и никак иначе — девку.

— Испачкаешь платье! — вопит и пытается стряхнуть меня с себя.

Ах, так! Завожу ей за голову крутящиеся в моих тисках руки, фиксирую их одной своей, а вторую тут же погружаю в шоколад, который мы своей возней все-таки уже испортили.

— Не смей, — всхлипывает и тут же сводит губы, растягивая их в прямую линию. Теперь мычит и кривит рот.

«Пришла сладкая расплата, маленький и бешеный щенок!» — прыскаю и наношу коричневый макияж на щеки Нии. Приподнимаюсь, немного отклоняюсь, рассматриваю то, что натворил издалека, как начинающий художник, а затем губами собираю весь шоколад, который ей по лицу растер. Тоня стонет, но подставляется. Смирнова выгибает спину, сильно бьется грудью, упираясь маленькими сиськами и растирая о мое тело всегда готовые на сексуальный подвиг шаловливые соски.

— Пари хочешь, Тосик? — в перерывах между облизыванием, предлагаю.

— Какое? — подкатив глаза, с придыханием шепчет.

— Ты будешь моей.

Похоже, это шок! Возможно, даже болевой!

— Больной, чокнутый, ненормальный, — мотает головой, попадая волосами в брызги сладкого продукта, которых на столе словно блох на дворовом кобеле.

— Через пятнадцать дней ты будешь боготворить меня, Смирнова! И умолять, чтобы я по-настоящему трахнул тебя.

— Мне сейчас смешно, — она еще раз шлепает ладонью по моей щеке.

— Хочешь посмеяться после? После того, как…

— Две недели? — внезапно переспрашивает срок.

— Да.

— Условия?

Впервые в нашей практике:

— Без условий, Тузик. Я добиваюсь тебя, а если…

— А если я не поведусь на твои попытки? — подмигивает и пальцем, испачканным какао продуктом, проводит прямую линию по спинке моего носа.

— Ничего не будет. Забудем и дальше пойдем.

— Так неинтересно, Велиховчик, — внезапно шире раздвигает ноги и приподнимает таз. — Ты, как погляжу, давно созрел. А мне до чего-то подобного нужно больше времени, а не жалких две недели.

— Четырнадцать дней, Ния, и ни днем больше. Отсчет пойдет с понедельника, два дня даю нам на притирку.

— Поэтому ты зовешь меня на свидание? — приподнимает голову и тянется губами к кончику моего носа. — Иди сюда, деревянный мальчик!

Приближаюсь, склоняюсь ниже, касаюсь лбом женской переносицы и в губы ей шепчу:

— Ты влюбишься в меня, Антония! Спорим или…

— Свидание? — мечтательно произносит только это слово.

— Да, — все точно подтверждаю.

— Я согласна, — хохочет и прикусывает мою нижнюю губу.

Отличненько! Значит, по рукам!

— А теперь держись, — ухмыляюсь и прохожусь испачканными в шоколаде губами по ее тонкой шее.

— Ой, боюсь-боюсь.