Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 26 Антония

— Как ты, цыпа? — она перебирает мои волосы, накручивает на указательный палец прядь, бережно оттягивает, как новогодний серпантин, распускает и подбивает колечко, которое держит форму и не расправляется. Я чувствую, как оно пружинит и застывает у нее в руках. — Тебе идет! — хмыкает сестра, целуя мою макушку.

— Что именно?

Хандра, сплин, пограничное состояние, упадничество, угнетение и разбитость, из-за которых я чувствую себя взмыленной клячей без настроения? Такая вот смешная биполярка, а сил, на самом деле, просто нет. Ни на что и ни для кого. Все злит, бесит, жутко раздражает и вызывает отвращение. Я отравиться, утопиться, застрелиться хочу или без страховки спрыгнуть со второго этажа, например, перемахнув через перила моего балкона.

— Длинные волосы. Мы стали забывать, какая ты, когда стягиваешь хвостики, изображая озорную Пеппи.

— А-а-а, — раззеваю рот, не скрывая раздражения.

Вот оно что! Вот, что воодушевляет сверхэмоциональную Юлу! У нашей курочки с головкой все-таки не все в порядке — стойкое бобо, без надежды на рецидив или полное выздоровление. Ну, нельзя быть такой. Это тяжкий грех, возможно, глупая наивность, непосредственность и постоянно распахнутый взгляд на безобразное живое окружение. Такой нежной и чересчур отзывчивой нельзя быть в этом мире. Подставишь пальчик — отхватят целую конечность. Возможно, даже не одну. Как известно, все от аппетита и остатков совести зависит. Так, как же достучаться до нее с этим пожеланием? Видимо, никак, а у Юлы странно так и не заросший младенческий родничок выпирает и не позволяет дать кому-то сдачи, чтобы гадам неповадно было ее терзать. Кому? Тому, кто больше всех этого желает:

«Например… Например… Например?»,

а впрочем, это и не важно, ведь большего романтика среди ныне здравствующих, чем моя старшая сестра, надо только поискать. И, между прочим, не уверена, что сыщется подходящая хотя бы в первом приближении кандидатура на роль простофили, каковой является наша Юля.

— Они не длинные, кура.

Я просто перестала стричься и решила образ обновить, перейдя на что-то более изящное, симпатичное и нравящееся. Нравящееся всем мужчинам:

«Например… Например… Например? Господи, какая ерунда, гендерная предубежденность, девчачья ветреность и кукольная красота!».

— Ты ведь поняла, что я хотела сказать. Зачем нудишь и делаешь замечания? Что с тобой?

— Не знаешь? Не знаешь, да? — приподнимаюсь и отклеиваюсь от груди сестры, к которой прислонилась, чтобы расслабиться и почувствовать теплоту родного тела.

— Тонечка-Тонечка-Тонечка…

— Замолчи! — пищу и отползаю от нее, протирая задницей покрывало, которым застелена моя кровать.

— Тише! — Юла приставляет палец к носу и делает мне знак уменьшить громкость, в идеале — замолчать, конечно.

— Все кончено, кончено, кончено, — сучу ногами, усаживаясь в изголовье кровати, а пристроив наконец-то попу, быстренько подтягиваю их к себе, согнув в коленях.

— Ничего не кончено! — отрицательно мотает головой.

— Легко сказать, — бурчу. — Подумаешь, да? Ничего не случилось, да? Все хорошо, да?

— Нет, не легко и не хорошо. Но зачем так убиваться, если в скором времени все разрешится? Мы ведь сделали так, как порекомендовали и назначили.

— Мы что, ребенка лечим?

— Тонь, перестань язвить!

По ее недалекому разумению все хорошо и до тошноты стабильно. А по мне — царит провал и здравствовать желает полное фиаско! И на сегодняшний момент на кону стоит деловая репутация — моя, конечно, и в довесок, магазина; послевкусие или чертов осадок от того, что было. Что еще? Длинная клиентская память, которую ластиком не стереть, и маркером не зачеркнуть по чьему-либо назначению или настоятельной рекомендации. До сих пор перед глазами маячат «водолазы» в белоснежных комбинезонах, снующие между витрин с выпечкой и шоколадом. Не знаю, как смогу забыть такое. Для меня это было настоящее насилие. Эти проверяющие надругались над моим магазином, они пытали «Шоколадницу», засовывая ватные палочки туда, где ни разу не было солнечного луча. Произвол и грубость! А уж откровения этого… Кого?

«Да идиота, черт бы его подрал!» — шиплю эпитет про себя, пытаясь запихнуть нецензурщину подальше, в забытые, побитые склерозом мозговые закрома.

Признания Велихова просто вывели меня из себя!

— Что лично тебя связывает с этим местом? Что? — прищуриваюсь и устраиваю старшей почти допрос с пристрастием. — Ты знаешь название. Знаешь, сколько человек работают, какую продукцию мы там реализуем, а иногда и производим. Наверное, в курсе про контракты. И-и-и, — распахиваю глаза, — на этом все! Все, Юля. Вот твой потолок. Ты совладелица, но только на бумаге. А за все фактически отвечаю я.

И, конечно, Велихов! Теперь даже не знаю, как его назвать. Не поворачивается язык ввернуть какую-нибудь шутку или вспомнить смешное прозвище, которым мы его по детству называли. Все, что произошло, исключительно из-за него. Никаких сомнений!

— Цыпа?

— Не трогай меня, — зачем-то выставляю руку перед собой, словно отталкиваю совсем не приближающуюся Юлю от себя.

— На тебя больно смотреть, — изображает жалость, излучая уныние и чертово сочувствие.

— Не смотри.

Всего делов-то! Господи, да в самом деле!

— Родители волнуются.

— И выбрали тебя парламентером, да?

— Причем тут это? — она все-таки подсаживается ко мне, легко толкает в бок и укладывается головой мне на плечо.

— Слезь с меня, — дергаюсь.

— Ай! — вскрикивает Юля. — Больно же, — скулит, но не сдается, — злючка-дрючка.

Да-а-а-а! Им все хиханьки, да хаханьки. А мне погребение, к тому же заживо и при свете дня. Вся улица следила за тем, как люди в белых мантиях выносили ящики с пробами, как я провожала их карету, как собачьими глазами наблюдала за тем, что вообще происходило. Меня убили и расчленили тогда — пять дней назад!

— Отец тебя боится, Ния, — Юлька прыскает.

Отлично! Значит, уважает. Похоже, я своего наконец-таки добилась.

— С чего бы? — задаю вопрос, как будто бы ничего не соображая.

— Не догоняешь?

— Нет, — плечами пожимаю.

— А мама чересчур переживает.

— За него, что ли?

— За всех, конечно.

— Юль, хочу тебе напомнить, что я здесь живу и с нашей влюбленной парочкой встречаюсь три, а то и четыре раза в день. Хоть убей меня, но я не вижу трясущихся коленей папы и слезами увлажненных глаз тревожащейся мамы. Острот, конечно же, прибавилось и еще вот это:

«Циклоп, как там производственные дела?».

Что он имеет в виду, когда такое спрашивает? А?

— Поговори с ними.

Такое впечатление, что родителям нужна психологическая помощь от младшей дочери. Что-то я ничегошеньки не понимаю. У кого проблемы, у кого кризис и огромная дыра в душе, и кто с кем, в конце концов, должен идти на контакт и транслировать сочувствие и прощение?

— Мне сделать вид, что все нормально, чтобы не расстраивать подопечных? — обращаюсь к ней лицом. — Неполадки в раю? Отец идет на рекорд?

— Что ты имеешь в виду?

— Проехали!

— Вот о чем я и говорю, — выставляет указательный палец мне под нос. — Несгибаемая Ния!

— Интернационал и женщина с веслом? — отмахиваюсь от ее указки.

— Амазонка, феминистка и мужененавистница, — прыскает сестра.

— Да уж, я не вселенская скорбь или тургеневская барышня. Твоей задуренности, кура, нам, что называется, за глаза.

— Просто расскажи, что ты чувствуешь. Не сиди в комнате, выходи хоть иногда.

— … — не знаю, что сказать, поэтому демонстративно поджимаю губы и подкатываю глаза.

— Да! Поговори! Вылези из своей скорлупы. Есть предложение, — дергает меня за руку. — Ку-ку, ты меня слушаешь?

— М? — киваю головой.

— Давай куда-нибудь сходим. Вдвоем!

— Вдвоем?

— А что? — Юля округляет глаза. — Как в старые добрые времена!

— А Игорек?

— Родители не будут возражать, если он с ними вечерок побудет.

— А Костя?

Старшая мгновенно замолкает и, прижав подбородок к груди, прячет от меня глаза.

— Юля-я-я? — подныриваю, разыскивая утерянный зрительный контакт.

— Не надо! — вижу, как зажмуривается и разгоняет скулы, стирая зубы. — Будем только вдвоем. Костя все поймет.

Естественно! Этот ухажер все-все прекрасно понимает. Как можно так любить и ждать взаимности от той, которая ждет отца своего сына, встречаясь с временной заменой Святу лишь из вежливости и неспособности отказать, топнув ножкой и грозно крикнув «нет, назад»?

— Что случилось? — схватив ее за плечи, несколько раз встряхиваю.

— Ничего, — отрицательно мотает головой.

Но я же вижу, поэтому не останавливаюсь.

— Он тебя обидел? Поссорились?

— Нет, — Юлька сильно сглатывает. — Тось…

Эта дама кого угодно доведет до белого каления, совершенно не напрягаясь. Такая таинственность, ей-богу, словно косвенная линия в мистическом триллере какого-нибудь французского писаки вкривь-вкось идет.

— Он тебе надоел? — отпускаю ее руки и, откинувшись, прикладываюсь несколько раз затылком о панель. — Занудный Красов и мечтательная старшая сестра. Не скажу, что вы с ним отменно смотритесь, но что-то в этом образе все же есть. Мужская красота и твоя эмоциональность. Просто-таки настоящая семья и уверенные отношения.

— Нет, — шепотом рычит в ответ.

— Ты все еще любишь Свята? — обратив лицо к окну, задаю вопрос.

— Святослав не вернется, — обреченно и на автомате, как хорошо заученное, произносит.

Прекрасно! Есть небольшие подвижки в процедуре забывания того, о ком не принято говорить в ее присутствии, но моя сестра талантлива в навязчивых вопросах, поэтому этап вычеркивания из памяти ей дается с большим трудом и нервным скрипом. Однако есть успех, раз Юля спокойно говорит об этом. Какой-то, видимо, медицинский препарат, вызывающий амнезию, действует на сознание старшей, заставляя здраво мыслить женщину, стремящуюся положить на жертвенный алтарь свою молодость, красоту, физическое и психическое здоровье из-за мужчины, которого среди живых больших нет.

— Ния? — она трогает мое плечо. — Повернись, пожалуйста.

— Что? — возвращаюсь к ней.

— Я хочу кое-что тебе рассказать.

— Я слушаю.

Тяжело вздыхает, но не торопится с изложением, хотя по скорости ее дыхания можно смело утверждать о нетерпении и накатившей на нее открытости.

— Костя сделал предложение, цыпа, — я ее почти не слышу, зато вижу, причем довольно четко, как она двигает губами, выговаривая каждое словцо. — Он предложил мне стать его женой. Представляешь?

Еще как! В ярких красках, замедленно и по ролям. Так и вижу, как хмурый и серьезный Красов становится на одно колено и молитвенно протягивает к ней руки с жалостливой просьбой.

— Что ты ответила? — заправляю выбившийся локон ей за ухо, затем трогаю завернувшуюся сережку и несколько раз придавливаю мочку, песоча между пальцев мягкий хрящ.

— Я согласилась, — улыбается Юла.

А я не удивлена!

— Я рада за тебя, — расставив руки, лезу к ней с объятиями. — Он хороший человек.

— Я плохая?

— С чего такие мысли?

С чего она взяла?

— Предаю Свята, — Юля сильно шмыгает носом на моем плече.

— Я так не считаю.

Сестра убирает от себя мои руки и мягко отстраняется:

— Не осуждай меня, Тоник…

Я не осуждаю, скорее, немножечко завидую, но точно честно радуюсь.

— Только не повторяй моих ошибок, — улыбаюсь и подмигиваю сестре.

— Каких? — хрюкает, пальцами вытирая нос.

— Не бросай Костю, курочка моя, — исподлобья ей шепчу. — Не сбегай с собственной свадьбы.

— Я трусиха, цыпа, и в плохой физической форме. Как ты, я точно не смогу.

— М-м-м, как мило ты напрашиваешься на комплимент. Ты идеальна, Юля! Лицо, фигура и характер, а Красов выбрал лучшую, раз Мудрый свое счастье проморгал.

— О-о-ох!

— Но-но, — нажимаю ей на кнопку носа. — Кто там? — отвлекаюсь и смотрю на закрытую дверь через плечо сестры.

Мне кажется, там кто-то шумно топчется, стесняется и мнется, страшась в мою комнату войти.

— Можно? — скулит спокойный женский голос.

— Да, — одновременно с Юлькой прыскаем и в один голос отвечаем. — Входи!

Мама приоткрывает дверь и засовывает внутрь сначала нос, потом все лицо и, наклонившись, проталкивает голову, плечи, грудь, но на талии странно застывает.

— Я не одна, девчонки, — улыбаясь, предусмотрительно сообщает. Клюет всей верхней половиной тела, словно трогает машину. — Перестань, — убрав голову, к кому-то находящемуся рядом с ней обращается и делает замечание. — Не толкайся.

— Пап? — вытягиваясь, смотрю на комическую картину, которую играет наша мама.

— А? — за дверью откликается мужской голос и вместе с этим опять просовывается мама.

Ну, что с ними делать? Наши беспокойные очень взрослые «дети»! Боже-Боже, да где же их «отец», которого сейчас нам очень не хватает?

— Входите уже, — размахиваю рукой, зазывая их…

Когда мы собирались так в последний раз? Наверное, в средней или старшей школе. Моя кровать рассчитана на одного взрослого человека. Правда, Велихов эмпирически доказал, что двум взрослым на этом месте тоже ничего, удобно и нормально. Но нас как будто четверо: я, Юля, мама и отец.

— Как дела? — спрашивает папа у моей макушки, обняв меня за плечи и уложив к себе на грудь.

— Па-а-а, — ворчу, пытаясь оторвать толкушку, но он не отпускает.

— Тихо! Мама с Юлькой прикорнули, и ты не суетись.

— У вас что, своих комнат нет? — вцепившись в его рубашку, подтягиваюсь и носом утыкаюсь в теплую мужскую шею. — Я за коллективный постой денежку возьму.

Сейчас товарно-денежные отношения слишком актуальны и очень своевременны. Ведь я осталась без средств к существованию. До разъяснения всех недоразумений, разумеется. Когда-то же этому несчастью придет логический конец. А я с ужасом представляю, как заново начну выстраивать клиентскую базу, раскидываться бешеными в процентном смысле скидками, работая себе в убыток, предполагая в маячащей перспективе, удачное стечение обстоятельств и благоволение покупателей к «Шоколаднице» после того, через что мой магазин пройдет за время проведения следствия. Я до сих пор не могу поверить, что «мы» тому нехорошая причина. Убеждена, что не нарушала технологию, использовала только свежие и качественные компоненты при приготовлении, следила за личной гигиеной и санитарным положением в целом. Стыдно признаться, но я проштудировала электронные страницы, вбив в поле поиска неудобные формулировки. Ответ был всегда один и тот же:

«Как правило, нет! За исключением почти смертельных случаев нехороших заболеваний».

Но по цветущему виду Велихова нельзя сказать, что он умирает, находясь на последней или предпоследней стадии того, что в таком случае передается по воздуху или через общую посуду. Чем он был болен? Чем? Но сейчас ведь здоров? Или опять, сволочь, врет?

— Как дела, циклоп?

— Устала повторять: «Нор-маль-но!». Что в том пакете? — кивком указываю на то, что он принес и поставил на прикроватную тумбочку с нашей стороны.

— Простая просьба и мое любезное одолжение, — говорит отец. — Тебе гостинец и…

— От Велихова? — дергаюсь, еще раз предпринимая попытку освободиться из его захвата.

— Угу, — елозит подбородком по моей голове.

— Мне это не нужно, — завожусь, суечусь, выкручиваюсь. По-прежнему все тщетно и без толку. — Тем более от него! Убери!

— Так вкусно пахнет, — тяжело вздыхает и еще сильнее прижимает к себе, второй рукой притягивая к себе.

— Дарю! — шиплю.

— У, какая ты!

— Это взятка? Задабривание? Или…

— Простой жест и его мужское внимание. Он чувствует, что виноват. Пойди на встречу и угостись. А я скажу ему «спасибо» от тебя. А?

Ну да, ну да! Ему, конечно же, виднее.

— Я в этом не нуждаюсь. Буратино, видимо, человеческую речь совсем не расчехляет. Идиот!

— Ния, Ния, Ния… — он мгновенно замолкает и следит за тем, как позади меня ерзает Юла, толкая меня задом.

— Вот же, — копошусь в ответ. — Блин, Юля! Откуда такая жо…

— Цыц, циклоп!

— А чего она? — перебираю ногами, бегу по воздуху и пинаю папу.

— Да что ж такое-то! — отец практически стреноживает меня и подминает, размазывая мое тело на себе. — Я ему уже сочувствую.

Что-что?

— Кому ему?

— Да Велихову.

— Не стоит этого делать, — не скрывая пренебрежения, сильно хмыкаю.

— Почему?

— Он этого не достоин.

— Почему?

Похоже, намечается интеллектуальная викторина: его вопрос и мой ответ. Давно мы так не разговаривали с папой. Все на бегу и между делом, а тут и повод подвернулся, и соответствующий почти наполовину отсутствующий коллектив, да и место встречи к этому располагает, только вот я не в настроении обсуждать то, что хотела бы забыть.

— Потому, — приглушенно рявкаю.

— Это не ответ!

— И не собираюсь давать тебе развернутое обоснование. Сказала «нет»!

— Значит, необсуждаемый «нет»?

— Да!

— Тонь, а ты потом не пожалеешь? Плакать не будешь? Репетировать депрессию, например? Биться и терзаться? Рвать на себе волосы? Давай поговорим…

Как ловко он встревает в нашу с Велиховым «игру»!

— Не хочу, — зубами прихватываю его домашнюю рубашку.

— Мне кажется, твое решение и поведение импульсивны и не соответствуют масштабу случившегося. Еще ведь ничего не произошло…

— Нас закрыли, — перебиваю папу.

— Вас закрыли, потому что проводятся проверки, а не в исполнение судебного предписания, — своим учительствующим тоном объясняет. — Вас не лишили лицензии, например.

— Ты научный человек, возможно, музыкант, но уж точно не юрист.

— Спасибо на добром слове, цыпа. Но…

— Мы не будем говорить об этом, — пресекаю все дальнейшие попытки продолжить то, в чем я участвовать не хочу.

Зато, откровенно говоря, у меня есть другая тема для разговора, раз папочке не спится, и он как будто бы настроен на диалог. Диалог? Конечно! Две нежные и мягкие натуры преспокойно дрыхнут на второй половине моей кровати и не вникают в суть того, что происходит на том краю, где меня донимает чересчур внимательный к судьбе Петруччио отец.

— Пап? — наконец-таки решаюсь на прямой вопрос.

— Слушаю, — он так же, как Юла, пропускает через пальцы мои волосы, массирует кожу головы и по-собачьи принюхивается к шевелюре, изучая аромат любимого шампуня.

— Почему ты ушел?

— Ушел? — не понимая, переспрашивает.

Притворяется, играет или я неточно сформулировала свой вопрос?

— Тогда! Помнишь?

— Нет, детка, не будем об этом говорить.

У меня есть небольшие рычаги влияния на папу. Небольшие, но ощутимые и действенные. Я знаю, как можно добиться своего, когда он с чем-то будто бы не соглашается, сползает с неудобной темы, увиливает от ответственности или за надуманной придурью моментально исчезает.

— Сначала ты, а потом я! — тут же предлагаю.

— Что это значит? Шантаж? Ставишь мне условия, блоха?

— Это деловая сделка, — посмеиваясь, отвечаю. — Небольшая плата за услугу, так сказать.

— Тебе не кажется, моя маленькая кнопа, что это бестактные вопросы. Вопросы взрослой дочери к возрастному папе. Я ведь почти в два раза тебя старше, а ты интересуешься личной жизнью своих родителей, словно Данте, который пересматривает цитаты к очередному переизданию «Божественной комедии» с одной банальной целью: вычленить еще один кружок. Ты там подыскиваешь место своему отцу? Я на это не подписываюсь и не согласен с форматом разговора. Так не пойдет. Переиграй, малыш!

— Это естественная разница, — рисую пальцем по его груди. — Пап, пожалуйста?

— М?

— Ты меня боишься? — шепчу, уткнувшись лбом в его плечо.

— Ты меня пугаешь, — я слышу, как он посмеивается. Значит, издевается?

— Господи! Не могу поверить, — еще разок предпринимаю жалкую попытку выбраться и обрести свободу и дыхание полной грудью. — Отпусти, пожалуйста.

— Ты непосредственная, Ния. Прямолинейная и очень жесткая! Ты…

— Мужеподобная, что ли? — отталкиваюсь лицом от него и, как кобра, приподнимаюсь, высовывая нос из плетенной корзины, услышав мелодию, гундосящую из дудочки чумазого заклинателя на восточном рынке.

— Наоборот. Ты слишком женственна, циклоп.

— Когда философствуешь, я ничегошеньки не понимаю. Поменьше слов — побольше дела.

— Вот, пожалуйста, о чем я и говорю! Я ведь боюсь тебя сломать, обидеть, оскорбить действиями или словами. У тебя сразу же находится «домик», такая маленькая раковинка, в которую ты забиваешься и не кажешь носа наружу. Как оттуда достать, ума не приложу.

— Я выдержу. По-жа-луй-ста, — убеждаю, ною и прошу.

— Сомневаюсь, — по-моему, через зубы, почти не раскрывая рта, произносит.

— Я боялась, что ты бросил нас. Нас с Юлей. Что мы тебе не подошли, не устроили… Мужчины заказывают сыновей, а родившихся дочерей вынужденно терпят! Две дочери — обуза. Ты расстроен, что у тебя девки? Да еще довесок в виде внука, у которого нет отца.

Но в скором времени, возможно, будет отчим.

— Ния, перестань!

— Мама плакала навзрыд. В самый первый день. День без тебя. Я помню тишину здесь и ее вопли, когда она полагала, что мы уснули. Мама позволила себе чертову слабость и залила слезами подушку. А где ты был? Господи, как ты ее обидел! Обидел, да? — впиваюсь пальцами в мужскую грудь, ногтями прошиваю ткань, а затем кожу, задеваю нервы и сосуды, заставляю папу ерзать и шипеть.

— Я не обижал. Просто так случилось, детка. Но вашей с Юлой вины там точно не было. Вы мои дочери, любимые желанные дети, без которых я не могу. Твоя бабушка говорила, что мужчины мечтают о наследниках и с нетерпением ждут сыновей, но обожают девочек, дочерей, в которых потом души не чают. Это ли не истинная любовь, циклоп?

— Значит, ты вернулся только из-за нас? — обиженно звучу.

— Я люблю свою семью: маму и вас. Я не уходил, Тосик.

И это помню. Помню все, но по-прежнему не понимаю.

— Я не понимаю, — вслух произношу, а про себя свое недоумение несколько раз, как мантру, повторяю.

— Петр мне нравится, циклоп, — по ощущениям, папа задирает подбородок, когда признается в странной симпатии и лоббировании интересов Буратино. С бухты-барахты! Ловко переводит стрелки и стремительно манипулирует.

— И что?

— Не слушай, что говорят другие о родном человеке. Пусть он расскажет о себе. Никогда не питайся сплетнями.

— Я не питаюсь.

Да и Велихов мне не родной. И особого желания нет слушать то, что он мог бы мне о себе рассказать. Соврет ведь, что-то забудет или специально скроет. Такой уж человек! Поверхностный, словно ветер в поле. Все по верхам, по кромочкам, да по выжженным травинкам. Дунул порывисто и резко, разрушил, разгромил и дальше полетел.

— А из-за чего разлад, мороз и открытая неприязнь? Уверен, что ты идешь на поводу молвы, — произносит четко, а затем тихо добавляет, — так же, как и много лет назад твоя мать.

— Я требую объяснений. Я имею на это право. Ты развелся с ней и…

— Она послушала, что люди говорят обо мне. Допустила мысль, что я такой, каким меня рисует погрязшая в недалекой болтовне толпа. Предположила на секунду, что я другой, а она меня таким не знает.

— Ты изменял ей? — округлив глаза, таращусь на вздымающуюся мужскую грудь. — Об этом, видимо, судачили людишки?

— Так говорили! — слишком быстро отвечает, значит…

— Так и было? Да?

— Нет!

Прокручиваюсь, выворачиваюсь и меняю щеку, которой опираюсь на отцовское плечо.

— Это неправда? — рассматриваю улыбающееся лицо спящей мамы.

— Неправда! Но я устал перед каждой сплетницей оправдываться и доказывать, что не осел, не кобель и не урод. Тось, у меня странная судьба и непростой характер. Живой магнит для сплетен, кривотолков, неприятностей. Пусть говорят, пусть, пусть… Вопрос доверия и понимания!

— Как же ты позволял? Почему не защищался и не пресекал?

— Не хотел морочиться с бесконечным оправданием. Надоело доказывать, что не виноват, что все не так, что я не тот, что абсолютные враки…

— Дыма без огня не бывает! — ерзаю, сползаю с него, двигаюсь к сестре и утыкаюсь носом в Юлькину лопатку. — Значит, что-то было.

— М-м-м, — Юла двигает плечом и, отстраняясь, шурует к маме.

— Ния? — шепчет папа, повторяя своим телом все, что проделала я. — Я вас люблю…

— Ты гулял? — рычу.

— У меня были…

— Женщины?

— Нет.

— Я помню, как ты не ночевал дома, а мы ждали тебя, сидя на ступенях лестницы. А ты… Где ты был тогда?

— Мне нужна свобода, время, собственное место. Я люблю одиночество и…

— Зачем тогда женился?

— Я люблю ее, — уверена, что он сейчас показывает на маму. Не вижу, но все чувствую и предполагаю.

Я допрашиваю собственного отца и тут же осуждаю и предаю сомнению каждое произнесенное им слово. Как же так? Это ведь неправильно. Но папа, не скрываясь, отвечает. Так хочет получить на свои вопросы ответы, что готов вскрыться и покаяться перед младшей дочерью? Значит, все разрешено, а я могу.

— Тоня, ты забываешься, — рычит мне в спину.

— Я потеряла все! Сначала «Перчинка», теперь «Шоколадница». Это все он! — сжимаю кулаки и подношу их к своему рту. — Ненавижу! Хочу, чтобы он…

— Тише-тише, не спеши с проклятиями и выводами.

— Приперся и разрушил мою жизнь, — всхлипываю и мычу. — Он разорил меня. За что?

— Нет.

— Растоптал, — мотаю головой, а кто-то очень сильный обнимает со спины и тянет на себя.

— Не слушай никого. Молва заткнется, а человека ты по недоразумению потеряешь. А вдруг он не вернется в твою жизнь? Обидится или сдастся. Устанет бороться. Прекратит стараться, забросит, смирится с тем, что так произошло. Он не захочет добиваться…

— Ты не хотел к нам возвращаться? — поворачиваю голову, смотрю через плечо, пытаю, скашивая взгляд.

— Хотел!

— Я думала, — икаю и, по-видимому, захлебываюсь в сухой, без слез, истерике, — что ты никогда не вернешься к нам. Папа…

— Прости, пожалуйста.

Нет слез! А я, наверное, не умею плакать. Зато издаю чудные звуки, дергаю конечностями, захлебываясь воздухом, кислородно голодаю.

— Я не хочу об этом говорить, — шепчет по слогам мне в ухо. — Она простила меня, а я забыл, что она поверила. Если это нужно тебе, то…

— Скажи, пожалуйста, — всхлипываю и прошу.

— Я люблю тебя, циклопик, — хрипит и гладит по голове. — Все будет хорошо.

— Папочка, — давлюсь словами, заикаюсь и пищу, — я очень-очень тебя люблю. Пожалуйста, — волчком прокручиваюсь в удерживающих меня руках, занимаю свое место на его груди, подтягиваю ноги и сворачиваюсь в клубок, подрагивающий, словно у живого организма высокая температура, — обними меня. Крепко-крепко!

Отец помалкивает, но все в точности, что я прошу, выполняет.

— Велихов хочет встретиться, — через некоторое время произносит. — Ния, ты слышишь?

— М-м-м, — отказываюсь, отрицательно мотая головой.

— Не слушай никого. Помнишь, что я тебе сказал?

— Я не слушаю.

— И доверяй ему.

Увы, но не могу!