Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 32 Петр

Я помню одного задрота. Кажется, урода звали Владом. Как будто чистая и светлая любовь Смирновой, серьезное увлечение и далеко идущие планы. Уж больно Тонечка была приветлива с ним и неожиданно мила. Или это она меня дразнила? Подталкивала в спину, торопила события, в нечестную играла на очередное нехорошее пари.

Точно! Мелкая меня дразнила… Дразнила, например, когда, рассиживаясь напротив нас с Элькой, целовала мужика, который отстранялся, а после, отвернувшись от нее, вытирал рукавом обмусоленные Смирновой пухлые губища. Она как будто бы очки себе крестила, мол:

«У меня, „Петруччио“, вот так, а у тебя там что?».

Я, не задумываясь, тут же сделал ход конем — я, сука, спешным образом женился на Эльвире.

«Ах ты ж… Маленькая дрянь!» — через опущенные ресницы разглядываю утреннее дефиле, организованное Нией в свободном помещении моей квартиры.

Терпеть не могу, когда однодневные девицы напяливают мои рубашки, подкатывают рукава, расстегивают пару-тройку верхних пуговиц — да что я, в самом деле, скромничаю, — оголяются шалавы до пупа; специально задирают подол, демонстрируя располосованные шлепками ягодицы и матовые бедра, на которых ночью были мои руки, губы, зубы, член. Совершенно не въезжаю в эротизм такой картины. И потом, создается впечатление, что у крошечки как будто нет своих вещей. Какого, спрашивается, хрена она обрядилась в шмотки, которые ей однозначно велики?

Терпеть не могу. Ненавижу. Брезгую, как возможный вариант. Но Тосику стопроцентно идет мой наряд. Возможно, потому, что это… Моя маленькая Ния?

Кряхтит, согнувшись в три погибели и отклячив к небу мелкий зад, а я натягиваю до подбородка одеяло, переворачиваюсь на бок и… Определенно ощущаю сучье неудобство — правая рука полностью оглохла и напрочь онемела. Я вообще не чувствую ее. Видимо, отлежал и от неудобного положения конечность сильно затекла. Или Тонькина макушка передавила ночью кровеносные сосуды и перевела руку в крайне неприятный режим:

«Здесь, деревянный мальчик, намечается гангрена! Будем резать, не дожидаясь перитонита вкупе с сепсисом».

Из другой, конечно, оперы слова, но истина все еще жива.

С небольшим усилием подтягиваю верхнюю конечность на себя и как будто с корнем выдираю изголовье мебели:

«Что за странные дела?».

Кровать раскачивается, а Тоня распрямляется, но по-прежнему располагается ко мне спиной. Она неторопливо поворачивает голову и смотрит с похотливой лыбой в мою сторону, вполоборота скашивая взгляд.

— Ты уже проснулся? — очень тихо спрашивает. — Велиховчи-и-и-ик?

Не отвечаю и глаза не открываю. Странное ощущение в запястье. Что-то неприятно сдавливает место сочленения предплечья с кистью. Тузик шлепает ко мне и останавливается возле.

— Еще спишь, что ли? — наклоняясь, шепчет. — Петя-я-я? Ты сова, да? — пальцами касается сначала лба, потом щек и, немного отодвинув одеяло, проводит ими по пока еще прилично обнажившейся шее.

Смирнова крутится у кровати, переступает с ноги на ногу, игриво приседает, затем хихикает, закрывая двумя руками рот, и наконец, отваливает на то место, на котором ее мой неудачный поворот настиг.

Так что там все-таки с рукой? Осторожно, стараясь издавать как можно меньше отвлекающих и громких звуков, запрокидываю голову и таращусь, если можно так сказать, на то, что удерживает мою клешню в очень неудобном положении.

Это же наручники. Чертовы браслеты. Эрокандалы!

По-видимому, Туз решил на полную катушку использовать меня. Не знаю, радоваться или плакать, глядя на то, во что она решила поиграть. Утешает, если честно, только то, что левой половиной тела я, слава тебе, Господи, свободен. По крайней мере, левая конечность действует и даже поправляет то и дело сползающее одеяло с моих плечей вдоль спины. Спадая тяжелой римской тогой мне на поясницу и немного ниже, при этом неуемная тряпка оголяет полностью мои член и жопу.

«Назад, назад, назад» — еще раз запрокидываю покрывало на себя.

— Как ты спал? — больше не оглядываясь на меня, Смирнова задает вопрос.

Глубоко вздыхаю, но по-прежнему молчу — бойкотирую ее, не предоставляя сновиденческий отчет.

— Петь, какой ящик я могу занять в комоде?

Решила все же на повышенных играть!

— Ты ведь сказал, что не отпустишь. Помнишь, а? — поднимая до ушей воротник наброшенной рубашки, продолжает засыпать меня вопросами.

— Я знаю, что ты не спишь. Велихов! — мою фамилию почти грохочет.

Не могу сейчас припомнить, как Тонька зацепила того счастливо испарившегося сейчас чудного мудака. Не то чтобы Влад производил впечатление урода, но было в нем определенно что-то из разряда:

«Нет-нет, тут стопроцентно все не то! Не то пальто, не та погода!»…

— Мне нужны объяснения. Петя! — выкрикивает со своего места. — Я разнесу твою квартиру, если ты не откроешь сей же час глаза. Не испытывай мое терпение. Считаю до трех. Один, два… Два — на шелковом шнурочке. Два — на тонкой ниточке. Два — на капроне. Два — на волосинке. Петя-я-я! — не досчитав до трех, пищит.

Вообще ни хрена не страшно. Я бы сказал, что даже чересчур смешно. Закрыв глаза, я полностью лишился зрения, однако, в полной мере сохранил слух и обоняние. А Тонечка, по-видимому, опять кучкуется возле меня.

— Решил игнорировать, да?

Ворочаюсь, двигаю свободной рукой, укладываюсь на спину и немного раздвигаю ноги.

— Потом не обижайся, что я тебя не предупреждала. ТибО! — теперь кричит щенку, которому, откровенно говоря, ее команды до такой огромной фени, что даже страшно вообразить последствия от его непослушания.

Смирнова чем-то угрожает мне. Тяжело представить, на что она способна в состоянии аффекта, вызванного моим непослушанием — да, чего уж там, — просто-таки откровенным, без прикрас, демаршем. А что светит механическому псу? Вероятно, вырванные с мясом микросхемы, ампутация под самый корень лап или электронная кастрация. Жить псина сможет, а вот с выражением чувств будет стопроцентная беда…

Я помню, как этот чувачок динамил Нию, когда не приходил на встречи-«тире»-свидания, ссылаясь на полную занятость, нездоровье или личные проблемы, связанные, например, с очередной болячкой престарелых родителей. Тонька тогда сидела третьей лишней и без конца отводила в сторону глаза…

— ТибО, отстань! — шипит. — Да что это, в конце концов, такое? Велихов!

— М-м-м, — зеваю, прикрывая рот рукой.

— Какой я могу занять ящичек? — слишком вкрадчиво пищит.

— Ящичек? — распахиваю один глаз, но второй по-прежнему держу закрытым.

— Или ты передумал? — прищурившись и выставив себе на пояс руки, заняв позу женщины с веслом и на ходулях, задает вопрос.

— Передумал?

— Издеваешься?

— Тонь, чего ты с утра пораньше завелась?

— Уже десятый час.

— И что? — раскрываю полностью глаза. — Иди сюда, — хлопаю рукой возле своего бедра.

— Много дел, — недалеко отходит.

— Дела? У тебя? Ты же в гостях. Иди ко мне.

Специально дергаю правую, пришпиленную к деревянным брусьям, жестко зафиксированную, обездвиженную конечность и в наигранном недоумении раскрываю рот, кивая при этом на кисть, которая безжизненно свисает почти на лоб.

— Это что? — удивленно выгибаю бровь.

— Для подстраховки и в профилактических целях.

— Чрезвычайно интересно! Разреши задать тебе еще один вопрос?

— Я у твоих ног, мой господин, — демонстративно кланяется, осуществляя неглубокий книксен.

— Ты вчера здесь убиралась? — обвожу взором площадь помещения со следами вчерашнего погрома, словно тут Мамай прошел, пока я где-то «спал».

— С чего ты взял? — выпучивается, откровенно недоумевая.

— Это образно, — еще раз приглашаю. — Иди сюда!

— Господи! — подкатив глаза, восходит на кровать и, подогнув колени, садится рядом.

— Моя? — трогаю свободный край рубашки.

— Возражаешь? — угрожает голосом.

— Нет. Просто…

— Снять? — хватается за и без того почти полностью распахнутый ворот.

— Я бы не возражал, — согласие двойным морганием подтверждаю.

А Тоня, не стесняясь, начинает расстегивать немногочисленные пуговицы на планке, а затем, оставшись, что называется в хламиде не со своего плеча, подергивая грудью, скидывает со своего тела тряпку, опадающую ей за спину и тем самым прикрывающую женский зад.

Поднимает подбородок, расправляет плечи, выставляя грудь вперед:

— Так?

— Годится! — смаргиваю и почему-то дергаю исключительно закованной рукой, натягиваю кожу, пронзая ее пыточным ремнем.

— Мне сесть поближе? — не дожидаясь моего ответа, перемещается, прочесывая путь коленями по простыне, скомканной ото сна.

— Сними это с меня, — показываю глазами ей на то, что очень крепко держит.

— Велиховчик, потерпи, пожалуйста, — кривит губы, строя слабую нимфетку из себя. — Совсем немного, да?

— Я взят в заложники? Если да, то, будь добра, огласи условия моей свободы.

— Нет, конечно. Я подумала, что в таком положении ты будешь откровеннее со мной. Другого выхода не было. Тебе не больно?

— Откровеннее? — прищуриваюсь, как будто бы прислушиваюсь к ее словам. — Это ведь насилие, Смирнова. Мне очень больно, и я чувствую себя униженным, использованным…

— Насилие? Ты сейчас серьезно, что ли? — подбирается почти вплотную, касается раскаленной кожей своего бедра моего бока, который тут же током ощутимо прошибает, как только соприкасаются тела. — Не шутишь?

— А как еще это назвать?

— Секс, например, — перекрещивает руки на обнаженной груди. — Эротизм, игра. Я могу ослабить их, но…

— Тантрический, вероятно, — под нос бухчу.

— Что-что?

Не понимает или идиотку строит из себя?

— Сними-ка эту ерунду с меня, — еще разок настаиваю на своей свободе.

— После полностью исчерпывающих ответов на мои вопросы. Не дергайся, пожалуйста. У тебя очень нежная кожа. На ней останутся следы, — укладывает мелкую ладошку мне на грудь и сразу же обводит мышечный контур, придавливает соски и накручивает на палец волос. — Мне не хотелось бы чувствовать себя злодейкой и мучительницей. Понимаешь?

— Вполне! — сбиваю на хрен спокойное до этих пор дыхание и, не спуская глаз с ее лица, слежу за женским настроением.

Не уверен, если честно, что смогу достойно отвечать на ее вопросы и по понятиям за свои слова. Но попытаться можно. Чем черт не шутит, была не была!

— Это ведь товары из «Перчинки»?

— Да.

— Целый ящик? Я думала, что только тот подарок. Ну, — опускает веки, прячет взгляд, но шаловливых, слишком будоражащих прикосновений к моей груди не прекращает, — ты ведь помнишь, да?

— Зашел, кстати, подарочек? — криво улыбаюсь. — Какие ощущения, впечатления, Егорушка тебя… — натягиваю жилы, как будто из последних сил держусь и медленно поднимаюсь, напрягая пресс. — Что по отзывам, Туз? Охренительные ощущения или… Что зря?

— Отзыв оставлен анонимно. Прости, пожалуйста, но мне нечего тебе сказать.

— Три, четыре, пять звезд? Сколько? — на весу поддерживая тело, шиплю.

— Ты приобрел каждую позицию? Я права?

— Сколько? — настаиваю на своем, вырываюсь из последних сил, выдираю руку, травмирую сустав, вскрикиваю и опадаю. — Видимо, клиент удовлетворен, раз остался анонимным. Ну что ж, он, сука, прав! Потому как на хрена палить такое счастье, да?

— Да! — тихо произносит. — Петь?

— Чего еще? — отворачиваюсь, совершенно нет желания смотреть в ее глаза.

— Ты меня ревнуешь? Скажи «да»!

— Нет такого состояния у Велиховых, Смирнова.

— Правда? Вообще или только у тебя?

— У Велиховых! — подчеркиваю семейственность. — Что не понятно в моем ответе? Между прочим, самая искренняя отповедь на сейчас. Пользуйся. Предупреждаю, потому как не уверен, что на свою следующую загадку ты получишь чистенькую правду от меня. Настроение плавно сходит на «нет», да и каяться я не привык перед…

— Перед?

— Я все сказал, — обрываю и ее, и себя.

Тот, кто слишком рьяно настаивает на своих словах, сто раз их повторяя, как правило, завирается и уходит в лживый ил на дно, чтобы ненароком не раскрыться и не обозначить уязвимость или специально продемонстрировать выдуманную силу. Я буду твердить — под пытками или посредством шантажа, — что я не ревнивец и мне на всю эту мутотень откровенно наплевать, начхать, наср…

Но только, если это:

«Не касается тебя!» — повтором нужное местоимение катаю, закусываю нижнюю губу, запечатываю рот, подрезая собственный язык.

— Совсем-совсем не ревнуешь? — она укладывается щекой на левую половину моей груди и, по-моему, замирает, прослушивая сердечный ритм. — Вы, Велиховы, держитесь или назло так делаете? Я вот, Петя, очень ревнивая. Я могу…

— Совсем-совсем! — возвращаюсь к ней, опустив подбородок на Тонькину макушку, прижимаю ее голову к себе и прикрываю глаза. — Еще будут вопросы?

— А что это значит?

— Ничего хорошего.

— То есть? — раскинув руки, обнимает мой корпус, запуская кисти мне под спину.

— Не хочу ревновать тебя, Ния.

— Почему? — отрывается от груди и заглядывает мне в лицо, видимо, желает все на физическом уровне прочесть.

— Не хочу.

— Боишься проиграть?

— Не боюсь.

— А в чем тогда дело?

— Делить тебя не хочу.

— Я неделимая единица. Я человек. Как можно разделить то, что после этого перестанет существовать?

Аллилуйя! Пусть будет так всегда!

— Быстрее задавай свои вопросы и отпусти меня.

— Торопишься куда-то? — подтягивается, схватившись за плечи, лбом прикладывается к моим губам, а волосами нагло заползает в ноздри.

— Спешу тебя узнать.

— Меня? — Тоня задушенно хохочет. — Со мной ведь все ясно.

— Не для меня.

— Сколько для этого есть времени?

— Желаешь дебютировать?

— Да.

Масса вопросов, если честно. Но я теряюсь и не знаю, с чего начать.

— Расскажи мне про жену, — Смирнова все же первая начинает, моментально серьезнеет, и тут же добавляет, — пожалуйста.

— Она умерла, Тонечка.

— Я помню эту женщину. Очень утонченная, романтичная и… — она смущается и, видимо, не желая показывать себя, прячется возле моего виска, укладывая щечку на подушку, — такая красивая. Петя?

— М? — поворачиваюсь к ней.

— Ты любил ее?

Не уверен!

— Это мое прошлое, Туз. Я больше не хочу вспоминать об этом, — шумно забираю носом воздух. — Это неприятные моменты, о которых предпочел бы не говорить совсем.

А с Антонией — никогда!

— Хорошо. Я поняла. Тогда, пожалуй, твой черед.

— Влад… — прокашливаюсь, мгновенно затыкаюсь, безмолвно двигаю губами, вычленяю главное из того, что планировал задать. — Он… Ты понимаешь? Вы с ним были вместе, а потом… Расстались? Или…

— Да.

Нет! Не выходит ни хрена.

— Тонь?

— Он разорвал отношения, сославшись на это, — она указывает пальцем на свой открытый для моего обзора глаз.

— На это? — в недоумении как будто откланяюсь. — Что с этим? — на этой фразе снова приближаюсь к ней, прищуриваюсь и пристально гляжу туда, куда она по-прежнему показывает, тыча пальцем в веко и растирая длинные завитые ресницы. — У тебя красивые глаза. Странная причина для разрыва. Он суеверный, что ли? В этом было дело или…

— Да.

Радует, конечно, что в первом выводе относительно уе. ка я нисколько не ошибся. Обидно, что гребаные закидоны не слишком умного мужика заставили Антонию переживать за свою внешность и, вероятно, прибавили ей комплексов и психологических зажимов. По детству мы частенько издевались над ее особенностью. На это сейчас могу добавить только:

«А кто, ребята, в этой жизни не без греха?».

— Мне нравятся твои глаза. Особенно карий. Он…

— Издеваешься?

— Нет. Карий — теплый и насыщенный цвет. Сверкающий янтарь и твой угольный зрачок, словно маленькое насекомое, по воле случая попавшее в природный мед.

— Спасибо, — растягивает рот улыбкой, а затем вдруг прикасается в легком поцелуе к моей щеке. — Я не пугаю?

— Нет. Господи, — тянусь за ней, выгибаюсь, разворачиваюсь и неудачно задеваю привязанную руку. — А-а-ах ты ж, черт! Тосик, я прошу тебя.

— Извини, Петруччио, но допрос пока что не окончен.

Очень ободряюще звучит!

— Что еще ты хочешь знать? — занимаю вынужденную позицию, в которой у меня не выворачивается сустав и не вырывается с корнем рабочая — потому как я правша — рука.

— Это я? — Смирнова гладит мои щеки, повторяя контур ссадин от прикосновений дружеского клинка.

— Нет, — прикрываю веки.

— Ты подрался, что ли? — хохочет, сразу же смелеет и опять перебирается всем телом на меня. — О! — похоже, Тонечка неудачно напоролась на давно проснувшегося «малыша», бдящего за ней, курсирующей в неглиже по моей квартире. — У тебя там… — пропускает руку между нами и укладывает ладонь на обрадовавшийся ласке ствол.

— Слушай! — подкатываю глаза. — Не устраивай тут детский садик. Ничего нового под Луной. Утро, неспокойная ночь — причем, очень неспокойная, — ранний подъем и твое…

— Ранний подъем? Уже десять часов.

— Ты ведь прекрасно и все в точности поняла, о чем я говорю!

— Хочешь, чтобы я закрыла рот и не возникала?

Припоминаю, как она когда-то предлагала мне такой пакет своих услуг: глаза и рот — все на замок!

— Не хочу, — шепчу.

Это глупость и откровенное самодурство — затыкать кому-то рот!

— Что случилось, Петя? Глубокие порезы и вздувшаяся кожа. Мне кажется, что ты где-то встретился с хлыстом.

А вот это «соточка», щенок!

— Не обращай внимания.

— Болит?

— Саднит, когда с водой встречаюсь. А так, конечно, терпимо. Дискомфорт — чисто эстетический, наверное. Пугаю?

— Ты похож на пирата, Велиховчик, — целует самый жирный шрам, зализывает его, а после проводит вдоль нестройной линии свой указательный пальчик.

— Благородного, надеюсь?

— Не знаю, — передергивает плечами. — Вчера не разобралась. Все случилось очень быстро. Я не успела насладиться тем, что было в меню. Кстати! — нажимает мне на нос. — Спасибо за десерт, мой деревянный мальчик.

— Десерт? — таращусь, изображая недоумка и того, кто вообще не в теме изложения.

— Булочки! — пищит.

— Булочки?

— Ну, хватит! Черт бы тебя подрал, Петруччио! — теперь рычит, кулачками размешивая тесто на моей груди. — Признайся уже, в конце концов. Признайся, что это все твоя работа. Признайся, признайся, признайся… Р-р-р-р! Загрызу сейчас! — оскаливается, угрожая очень мелкой челюстью. — ТибО! — подзывает ковыляющего пса.

— Не впутывай сюда вот этого мальчишку, — киваю в сторону электромеханического кобеля.

— Я жду! — постукивает пальцем по моим губам.

— Опять до трех начнешь считать?

— Один.

— Тебе не все равно, что ли?

— Мне было приятно. Хочешь правду, Петя?

— Не очень, но, если ты об этом просишь, — пожимаю плечами.

— Два.

— Давай уже свою правду, — цежу сквозь зубы.

— Не вижу полной заинтересованности. Поэтому… Три!

— … — я только открываю рот, как Тоська вклинивается с неожиданным признанием.

— Твое ухаживание — неожиданно, но приятно и волшебно. Это чересчур и слишком для меня!

— Не пори чушь, — ставлю под сомнение ее сумбур.

— Никто, — она вдруг странно понижает голос, как будто что-то от меня, как чересчур внимательного слушателя, скрывает, — никто, никто… Никогда! Слышишь, Велихов, никто и никогда не ухаживал за мной. Не ухаживал так, как это делал ты.

— … — от охренительного изумления теряюсь в том, что хотел бы на это все ответить.

— Тот плавающий домик, мое красивое платье и твой костюм. Потом наше путешествие… Я никуда… Господи! — Тонька странно всхлипывает и начинает потирать глаза. — Никуда сто лет не выезжала. Зачем я вру? Нигде ведь не была. А ты… — почти в мое лицо кричит, — ты за границей был, путешествовал, потом домой вернулся… Ты видел целый мир! Какой он, а?

— Мы обязательно поедем еще. Все посмотришь. Собственными глазами. Этими глазами, — поочередно прикасаюсь к каждому. — Ния? — теперь заправляю ей за уши пружинящие перед глазами завитые локоны. — Куда захочешь! Я покажу тебе мир. Все узнаешь!

Пиздец! А я ведь этого не знал. Да как же так?

— У меня абсолютно нет шансов, Петя. Вернее, у меня не было шансов до тебя. Так уж вышло! Я не имею высшего образования, всего лишь обязательный аттестат, не имею ничего… Только любимая «Шоколадница»! Только собственное дело, которое…

— Все будет хорошо! Вот увидишь. Переживем — не страшно. Я следил за ситуацией. Уверен, что ни хрена не пострадаем, не растеряем клиентов и не уйдем с рынка. Ты будешь делать то, что хочешь, то, что великолепно получается. Ты ведь в курсе, что у тебя талант? Я помогу! Развернемся и раскрутимся на полную.

— Спасибо. Но…

— У тебя прекрасные родители и отличные друзья. Ты в мире не одна! Просто знай об этом…

У тебя есть я!

— Ты! Ты! Ты, черт возьми, — Антония, совершенно не скрывая слез, ревет и как будто в истерическом припадке мотает головой, — только ты показал мне мир! Я уже видела все. И мне достаточно, Петечка.

— Нет-нет. Мы будем много путешествовать… Это, вероятно, не очень удачное начало. Я хотел бы извиниться за то, что произошло на той посудине. Я не мог испортить все. Потому что…

— Я знаю, — касается моих губ, запечатывая их молчанием. — Ты рассказал, признался, доверился. Я никому, — отрицательно мотает головой, — никому не расскажу. Никто никогда не узнает. Я…

— Прости за то, что отказался от тебя. Тогда. В тот вечер. Я так хотел этого, хотел! Веришь?

— Да, — а положительность, к тому же, ресницами два раза быстро подтверждает.

— Мы ведь можем заново начать? Тос, скажи, что не возражаешь! Скажи, пожалуйста, что согласна попробовать. Я здоров… — заикаясь, последний факт ей сообщаю. — Все уже нормально. Я тебе клянусь!

— Мы? — как это ни странно, но интерес Антонии только лишь к множественной форме местоимения и полная апатия к чертову признанию.

— Мы! — вырываюсь из захвата, дергаю кровать, расшатывая изголовье. — Блядь! Да сними же это! Херня какая-то. Одна звезда и общая помойка — вот мой отзыв. Смирнова, я прошу тебя. Богом заклинаю!

— Петя…

— Сними! — приподнимаю голову и рявкаю ей в лицо. — Кому сказал!

Антония вздрагивает, но, всхлипнув, подбирается к замку, удерживающему меня, как дворовую собаку на будочной цепи. Пока она возится с застежкой, я пробую губами темный розовый сосок, который маячит перед моим лицом, затем спускаюсь ниже, прихватывая прохладную кожицу под грудью, облизываю, причмокиваю и бережно кусаю.

— Ай! Все, — вздрогнув, расслабляется и резко обмякает, опадает на меня, словно осенний листок, порывом ветра снятый с кроны векового дерева.

— Это я! Я! Я! Я! Те булочки — моя работа, — шепчу ей в ухо. — Мне нравится ухаживать, Ния. Нравится ухаживать только за тем, кого я…

— Спасибо. Про булочки папа во всем признался и все мне рассказал…

И всем в округе, по всей видимости, любезно растрепал! Эх, Сергей, Сергей!

— Я знала, что это ты! Хотела, чтобы лично подтвердил, чтобы признался и не отнекивался.

— Ты сильно напряжена, — двумя руками оглаживаю фигуру, выгибающуюся дугой при каждом моем прикосновении. — Тише-тише. Утро не заладилось? Все ж вроде было хорошо. Ты шутила, соблазняла, крутила этим местом, — несильно шлепаю по оголенной попе. — Что случилось?

— Не знаю, что со мной, — пожимает плечиками. — А как твоя рука? — смотрит себе за спину, через свое плечо.

— Все хорошо. Я не пострадал.

— Петь?

— Угу? Я слушаю тебя, — прикладываюсь губами к подрагивающей в неровном пульсе яремной вене на прохладной женской шее.

— Не смейся, пожалуйста.

Какой уж тут смех! За каких-то неполных тридцать минут, наверное, мы прошли через все и вспомнили всю нашу жизнь. Тут бы в депрессивную яму не погрузится от таких пронзительных признаний. А она про смех некстати вдруг припоминает!

— Я не смеюсь, — щекой потираюсь о висок.

— Не смейся! — бухтит, еще раз просьбу повторяя. — Обещаешь?

— Обещаю.

— Я хочу… — Тоня внезапно обрывает себя.

Смирнова странно замолкает, но водит пальцами по моей руке. Она легко царапает бицепс, задевает шею и щекочет ключицу, невесомо прикасаясь, а затем, как будто наигравшись, опять на старое место своей ладонью возвращается.

— Петр Велихов! — торжественно, как на параде, провозглашает.

— М? — отзываюсь на свое имя.

— Я делаю тебе предложение!

— Деловое? — подмигиваю, пока она этого не видит.

— Прошу тебя стать моим мужем. Если это деловой подход, то мое предложение — деловое и…

Что-что? Вот это, твою мать, охренительный поворот!