Gelato… Со вкусом шоколада

Эпилог Она

Все по-старому, в точности так, как было до сегодняшнего дня…

С моего последнего визита в это место каких-либо изменений в жутком антураже помещения я не отмечаю. Все тот же черный мрачный цвет, сопутствующие предметы давно забытой старины — мечта охотника за древностями, ей-богу, — полутьма и чересчур высокие потолки с вульгарной лепниной по периметру, дешевый абажур над круглым столом, стоящим посередине помещения, которое с натяжкой можно величать квартирой.

— Тихо-тихо, — обняв себя за плечи, заговариваю возбуждение, — все хорошо, ничего такого. Подумаешь, у кого-то не все дома. Это образ такой, стиль, дизайн, имидж, в конце концов.

А у кого душевные проблемы или неполадки с головой? Да, прежде всего, у меня. Зачем сюда вообще пришла? От скуки? Ради интереса? Взбодриться и взбудоражить странно успокоившуюся нервную систему?

— Не надо волноваться, все будет хорошо, — расправив плечи, убираю руки и по-хозяйски откидываюсь на спинку поскрипывающего под моей задницей кресла.

«Ты не одна, ты не одна… Он ждет тебя, боготворит, волнуется. Он так сильно любит тебя, Антония» — всегда работает, а вот сегодня что-то не очень помогает. — «Велихов с ума сойдет, если со мной что-то случится. Он обезумеет, если что-то произойдет с н…».

— Добрый вечер, — замечаю хозяйку квартиры, замершую в проеме без дверей, зато с тяжелыми бархатными портьерами по линиям прямоугольного отверстия, которые она придерживает, крестом расставив руки, словно распорядитель спиритического сеанса для чахоткой потревоженных дам в образе актрис немого кино в дни бесконечных революций, вошедших в историю моей страны, как времена стремительных кровопролитий.

Калиостро в юбке, черт возьми!

— Зачем сегодня? — заходит внутрь и сразу направляется к столу, покрытому такой же скатертью, как и тряпки, колеблющиеся от резко сброшенных женских рук.

— Э-э-э? — видимо, инкогнито остаться не получится. — То есть?

— Антония, Тоня, Тоник, Ния, Тосик, циклоп, бестия… Тузик, Туз, щенок… Тос? Жена, женушка, моя, моя, моя… — хрипит последнее и хватает себя за воротник черной водолазки, плотно обтягивающей ее гибкое для непонятного, если честно, всамделишного возраста тело.

— Что?

— Я помню тебя, женщина с разноцветными глазами, — не скрывая пренебрежения, окидывает меня взглядом. — Пришла, наверное, свой долг отдать?

— Что?

— Тариф немного изменился, да и условия оплаты тоже. К тому же компенсационный взнос.

— Компенсационный взнос?

— Я морально пострадала.

Это же шарлатанство! За такое деньги брать? Да по ней тюрьма плачет: долговая яма, колония нестрогого режима, пожизненное принудительное поселение и газовые рудники.

— Деньги вперед? — ехидничаю, уродуя кривой дугой ненакрашенные губы.

— Что сегодня хочешь узнать?

— Не помню, чтобы мы с Вами переходили в прошлый раз на «ты», — пожимаю плечами и подхожу к столу, за который мне пока не предлагают сесть.

— Мне ты можешь говорить «Вы», я не обижусь.

— Прошу от Вас, — голосом подчеркиваю вежливое обращение, — того же.

— Что интересует, Ния?

Как лезвием по стеклу! Совсем другое дело, когда меня так называет муж: нежно, медленно, тягуче, подчеркивая хрипотцой самую мягкую «я». Он меня ласкает, когда на ухо имя произносит.

— Бизнес, я так понимаю? — рукой указывает на место за столом.

— Спасибо, — сажусь, под скатерть прячу руки.

— Три?

— Простите? — вытянув лицо и шею, подаюсь вперед.

— Четыре?

— Вы…

— Беременность не скрыть, Антония, — хмыкнув, добавляет. — Тем более от меня.

— Сколько я должна Вам заплатить? — скрещиваю руки на груди и мягко опускаю их на совсем не увеличившийся живот.

Откуда эта женщина узнала, что я нахожусь в интересном положении? Откуда? Кто сказал? Неужели…

— Походка, лицо, замедленные, почти плывущие движения и… — она куда-то вниз кивает, — ты прячешь то, о чем пока никто не знает, кроме… Него?

— Сколько? — через зубы говорю.

— Там… Там… Там… — ведьма, подкатив глаза, начинает строить какие-то предположения и, вероятно, козни. О чем? Зачем? И для чего?

Я не прошу ее об этом… Тем более мы договорились с Петей, что не будем интересоваться полом ребенка до его рождения. Нас с мужем заботит нераздутый круг вопросов: здоров ли наш малыш, какая у него подвижность, не голодает ли, достаточно витаминов, минералов предлагают ему мои околоплодные воды, в каком он настроении, каков вес, рост и частота сердечных сокращений. Мой Велихов закрыл всем жаждущим узнать подробности рот всего одним лишь адвокатским заявлением о том, что вынужден будет иск подать на всех, кто как-либо позволит себе выкатить подсказку или предположение о цвете выписных конверта и фланелевых пеленок.

— Только бизнес, — потупив взгляд, уткнувшись в пол, бубню.

— Зачем?

— Это моя работа, — туда же продолжаю немного звонче говорить.

— Увы! — слышу в ее голосе смешок и неприкрытое, хотя бы для приличия, издевательство.

— Увы?

— Красивый муж, красивый малыш, жизнь — счастливая картинка, обворожительная женщина. Мне дальше продолжать?

Изволь, раз начала пургу вещать.

— Я не сижу дома, я работаю и зарабатываю.

— И что? — бесцеремонно перебивает. — Ведь пришла ты не за этим. Я права?

— Нет, — мотаю головой.

— Родится здоровым, все будет хорошо, Антония. Не бойся, не за что здесь волноваться…

— Все через это проходят, — заканчиваю за нее.

— Я вижу реку, мужчину, тебя и маленьк…

— Нет! — подскакиваю на своем месте. — Пожалуйста, не называйте пол.

— Как хочешь, — пожимает плечами и куда-то отклоняется, не вставая со своего места. — Работа, работа, работа… Успешный бизнес, стабильные деньги и карьер, теплый дом. А зачем? — возвращается ко мне, выставляя на столешницу какой-то электронный аппарат.

Присматриваюсь к вещи:

«Ба! Да это же портативный терминал для оплаты пластиковой картой».

— Это…

— Прикладывать сюда, — подключает «кассу» к телефону, в которую я, по-видимому, должна внести аванс или задаток, и погасить долг за прошлый случай, когда мы с ней неудачно познакомились. — Прошу, — кивает на высветившийся цифровой сигнал.

— Все-таки деньги вперед?

— Опыт, стаж, специфика моей работы, — плечами пожимает. — Электронный писк и зачисление на счет, вот тогда я буду удивительно спокойна.

— Но это же обман! — возмущаюсь, но все равно запускаю руку в сумочку, вожусь, разыскивая кошелек и подходящую для расчета банковскую карту.

— Человеку нравится быть обманутым, Тоня.

— Ложь!

— Не буду спорить, — загоняет сумму, а затем выводит цифры на экран. — Итак? — застывает в ожидании моего встречного движения.

Прикладываю карту и замираю в одобрении платежа.

— Теперь, дорогая, можем о чем угодно говорить. Погадать тебе на мужа?

— Нет.

— Все хорошо, все хорошо, — прикрыв глаза лопочет.

— Я сказала «нет». Хочу узнать про магазин.

— «Шоколадница», да? Сладкая выпечка, бисквиты, кексы, мармелад, халва, торты на заказ и шоколад ручной работы?

Если честно, я совершенно не удивляюсь ее познаниям, блуждающим по тонкой грани выдумки и предубеждения, которыми она уже минут пятнадцать потчует меня.

— Новая бухгалтерия и собственный цех. Мы расширили штат, нарастили клиентскую базу… — я, видимо, решила хвастануть успехами.

И все это за почти неполный год со дня начала нашего свадебного путешествия. Данное однажды слово Велихов сдержал. Муж показал мне мир, отправив нас в романтический круиз. Мы побывали в гостях у дядюшек на Кубе, потом посетили полуголый карнавал в жарком и свободном Рио, затем опять перемахнули Атлантику и почесали львиные гривы во время африканского сафари, в котором Петр принимал участие, а я сопровождала мужа и болела за него, когда он получал очередной трофей. Мы наслаждались жизнью днем, вечерами просматривали бизнес-сводки и обсуждали план работы по возвращении, а ночами… Ночами муж требовал любви и по потребностям, конечно, в полной мере получал. Не знаю, как так вышло — ведь мы всегда предохранялись, — но две четкие полоски настигли нас, когда мы обходили рынок в одной из жарких стран цветастого и солнечного континента. Велихов радовался, как ребенок, когда я показала ему результат утреннего эксперимента на естественное состояние женщины, живущей регулярной половой жизнью со своим любимым человеком. А после официального подтверждения врача, не владеющего, к сожалению, русским языком, Петя спешно засобирался домой, не выпуская меня ни на секунду из своего слишком суженного поля зрения.

В родные края я вернулась слегка беременной, а сейчас… Неполный четвертый месяц… К концу подходит уже шестнадцатая неделя, неумолимо приближая срок, надеюсь, что благополучного, родоразрешения. Никто об этом ничего не знает — мы не сказали никому. К тому же моя конституционная составляющая позволяет в полной мере сохранять интригу и совсем не возбуждать родителей. Хотя… Хотя… Мне кажется, что мама о чем-то догадывается, а тетя Наташа все чаще задает неудобные вопросы Пете, временами ставящие его в мозговой тупик и с ответами на которые он, как правило, не торопится, а когда осмеливается или созревает, то виртуозно путает следы и сводит все к безобидным шуткам о великолепном аппетите его крохотной жены.

— Успех не за горами, Ния. Твое дело будет жить. Муж тебя поддержит, друзья помогут, число желающих отведать сладкую продукцию будет только возрастать. Никаких проблем не вижу.

— Вы даже не раскинули свои карты, — вожу головой, обрисовывая круглый контур мебели.

— Я вижу этим, — приставляет указательный палец к своему виску, придавливает и упирается подушечкой в линию роста волос. — Ты трудолюбивая девочка, он способный руководитель, вы связаны с ним общим делом, помимо семейственности.

— Откуда Вы все это знаете? — таращусь на нее.

— Я профессионал, знаток своего дела. А ты, вероятно, думала, что я любитель, шарлатанка, доморощенная ведунья? Не любишь ошибаться и проигрывать?

— Не люблю! — не задумываясь над ответом, сразу заявляю.

— Хорошее качество, — опустив голову, себе под нос два раз говорит. — Хорошее качество!

— Скажите, пожалуйста… — медленно начинаю, но не договорив, тут же осекаюсь.

— У малыша твои глаза, Смирнова! Красивые, выразительные, пытливые. У ребенка гетерохромия…

«Нет!» — впиваюсь пальцами в сидение.

— Вы ошиблись, — рычу, не размыкая губ. — Я Велихова!

— Нет, Ния. Не ошиблась. Завитые темные ресницы, белый, как будто голубой белок, чернеющая точка в центре и яркая, не совпадающая по колору окантовка. Сильный взгляд очень сильного человека. Все в точности, все идеально сходится. Еще бы, ведь у него такие сильные родители.

— Я хочу уйти, — чувствую, как обстановка становится нечеткой, мутнеет просто на глазах, а все, что кажется приколоченным-прибитым, вращается с огромной скоростью вокруг меня. — Замолчите! Закройте рот, черт бы Вас подрал. Еще заплатить? Заткнитесь и не смейте трогать моего ребенка.

— Я расстроила тебя, милая?

— Да, — не сдерживая всхлип, выплевываю подтверждение прямо ей в лицо. — Зачем? Доставляет наслаждение у таких, как я, клиентов играть на нервах?

— А что тебя пугает? Что настораживает? Зачем ты так? Малыш здоров, чувствует себя прекрасно, а ты…

Это чертово невезение! Я прекрасно помню, как по малолетству терпела издевки в детском садике, потом, конечно, в школе, а после…

— Это маленькая девочка? — шустро смахиваю катящиеся по щекам слезинки.

— Не вижу, — добавляет шепотом. — Из-ви-ни!

— Господи! — запускаю руки в волосы и встряхиваю космы, вырывая мелкие клочки.

«Это ведь… Девчонка!» — мигающей красной лампочкой сигналит мысль в разогнавшихся на полную мозгах.

— Не страшно, не страшно, — эта стерва хватает меня за кисти и с небольшим усилием оттягивает их, освобождая шевелюру, к которой я применила пристрастие и экзекуцию. — Прекрати сейчас же.

— Это девочка? — спрашиваю еще раз. — Скажите, пожалуйста.

Хочу сама узнать, но мужу не скажу:

«Черт возьми, Петруччио, я сохраню интригу, как ты и хотел!».

— Что вам сказали на УЗИ?

— Мы запретили врачам об этом с нами говорить.

— Вот и замечательно. Пусть будет счастливый сюрприз, Антония. Я тоже промолчу, но крепость, сила и здоровье у этого ребенка в чистой и стремительной крови…

Сила!

Здоровье!

Крепость!

Три позиции — хотя бы что-то. Вращаю руль и не спускаю глаз с дороги. Плавно притормаживаю перед стоп-линией, наезжая и задевая передними колесами всего лишь малюсенькую кромку дорожной разметки. Пока жду разрешающего цвета, сгибаюсь пополам и утыкаюсь лбом в обод рулевого колеса:

«Моя малышка будет счастлива» — я почему-то чувствую, что это будет исключительно «она».

За спонтанной медитацией совсем не обращаю внимания на то, что происходит за окном и по странному стечению обстоятельств мягко выжимаю газ. Машина трогается и носом потихоньку выбирается на перекресток, движение по которому мне пока что запрещено.

Визг тормозных колодок, оглушающий клаксон и вопли собравшихся людей по тому же направлению, что и моя транспортная линия, отрезвляют, но не останавливают, а я стремительно качусь:

«Нет!» — визжу и резко выставляю руку, ладонью упираюсь в боковое стекло, зажмуриваюсь, прижимая плечи. — «Господи, мамочка, я очень жить хочу!»…

— Привет, любимая, — Петя трясет меня за плечи. — Ну что такое? Как ты сюда добралась? Прошу прощения, — к кому-то, стоящему сбоку от меня, обращается. — Одну минуту, пожалуйста, я обязательно вернусь к Вам позже. Это моя жена — Ния! Ния… — повторяет имя и, обхватив рукой мой в припадке дергающийся затылок, теснее прижимает к себе. — Идем ко мне, в кабинет.

Он заводит меня внутрь полутемного помещения, освещенного единственным лучом-прожектором некрупной лампы, стоящей на столе, щедро заваленном рабочими бумагами. Прикрыв дверь, муж разворачивает меня, присаживается, сравнивается со мной по росту и испуганно заглядывает в мои глаза.

— Тос, Тосик… Что, — Петя странно заикается, отчего проглатывает буквы, а не только слова, — с… обой… лучило… Господи! — он несильно встряхивает меня, а затем вдруг осекается. — Извини, любимая. Как ты? — муж укладывает руки на низ моего живота и таким простым прикосновением согревает сильно испугавшегося малыша.

— Петя, прости меня, пожалуйста, — скулю, гримасничаю, безобразно кривляюсь. — Мне очень жаль, — громко всхлипываю и тыльной стороной ладони с присвистом вытираю нос. — Очень, очень…

— Тихо-тихо! Что случилось? Давай-ка по порядку. Я внимательно слушаю тебя.

— Я дура! Дура, понимаешь?

— Нет, не понимаю.

— Задумалась и…

— И? — вижу, как он терзается незнанием. — Тосик, я тебя очень прошу, скажи мне, что случилось. Что-то с ребенком? Ты была у врача, да? Зачем поехала одна? — он кружит ладонями, успокаивает, расслабляет, снимает напряжение и стресс, который я подхватила, когда чуть не погибла.

— Я попала в аварию, — выпаливаю и сразу отрезвляю.

— Что? — муж придавливает мой живот, впечатывая меня спиной в дверное полотно. — Повтори! — прикрыв глаза, скрипя зубами, произносит.

— Прости меня.

— Тоня, ты пострадала? Почему ты здесь, а не… М-м-м! Как ты себя чувствуешь? Что с ребенком?

— Отказалась, — отрицательно мотаю головой. — Я отказалась от госпитализации. Я, — отслеживаю его меняющееся настроение, — разбила машину.

— Х. й с ней!

— Велихов! — бью по его губам.

Петя стряхивает головой и сильно отклоняется в попытках избежать моих нравоучительных действий.

— Черт возьми! Болит? — ощупывает взглядом мою фигуру, стопорится на своих руках, кружащих у меня на животе.

— Испугалась и…

— И? — заметно напрягается.

— Поцарапала водительскую дверь.

— Да, бл… — но заметив мою отставленную ладонь, мгновенно осекается. — А что с физическим состоянием? Я имею в виду твое самочувствие и здоровье детки. Что-нибудь и где-нибудь болит?

— Нет, — для убедительности моргаю дважды и, захлебываясь собственной слюной, шепчу. — Ребенок не пострадал, но…

— Но? — муж прищуривается и с нетерпением ждет полного ответа.

— Подал голос.

— Подал голос?

— Да. В один миг мне показалось, что он звонко прокричал о том, как сильно хочет жить. Я… — наконец-то полноценно плачу и лбом ищу любимое и сильное плечо, — слышала, как он об этом вопил. Петя!

— Что? Что? Что? — он гладит мои волосы, принюхивается к запаху, запутываясь носом, а потом я чувствую неболезненный щипок. Похоже, Велихов меня кусает, терзает затылок и верхнюю часть шеи, скрытой под завитой копной. — Побудешь со мной.

— Да, конечно.

— Я не спрашиваю, Тос. Тебе придется. Понимаешь?

— Да, конечно, — утвердительно качаю головой, прочесывая ногтями кожу его голову. — Не отпускай меня.

— Не отпущу, любимая. Я же обещал!

— Мою машину забрали…

— Если повторю то, что обо всем этом думаю, ты меня опять ударишь?

— Естественно, — оттягиваю его от себя. — Нам с деткой неприятно, когда ты включаешь режим сапожника. И потом…

— Дети разговаривают в точности так, как дома шепчутся родители, — давно заученное вслух озвучивает.

— Не ругайся, хорошо?

— Нет проблем. Иди-ка на диван.

Обхватив мою кисть, муж направляет себя вместе со мной туда, куда не добирается луч его настольной лампы.

— Полежишь, поспишь и помечтаешь.

— А ты? — слежу за тем, как он устраивает мне вынужденную постель.

Петя укладывает подушки, распахивает плед и кивком показывает, что мне пора снять обувь и забраться на сидение, приняв положение «лежа на боку или на спине».

— Мечтаю полежать на животе, — подкатываю глаза.

— Полежишь, — авторитетно заявляет, — когда родишь и восстановишься. Давай-давай, — он наблюдает за тем, как я располагаюсь, просовываю ладони под щеку и с растянутой улыбкой на лице закрываю глаза. — Не пытайся расслабить и отвлечь меня. Ты знаешь, Туз, настроение сейчас не то.

— Не то? — и снова оживаю, распахивая только-только спрятавшиеся под ресницами глаза.

— Мне нужно переварить информацию, которую ты мне сообщила.

— Прости, пожалуйста, — жалобно выскуливаю «подлизывающиеся» слова.

— Через пару часиков домой поедем. Потерпишь? — присев на корточки возле моего лица, дует в нос, обдавая кожу вкусным теплым воздухом.

— Шоколад и апельсин? — растягивая важное «а» и скрипящее «и», шепчу.

— Потерпишь, говорю?

— Да, конечно, потерплю…

Не помню, как все последующее происходило. Наверное, кто-то мягким ластиком с большим нажимом по остаткам памяти провел. Только очнулась я уже в машине мужа на заднем сидении в обнимку с подушками и в сопровождении женской сумки.

— Петь? — зову водителя, который по ощущениям никуда не гонит, а скорее, наоборот, жирным слизняком ползет.

— М? — замечаю пытливый взгляд пары голубых глаз в зеркале заднего вида.

— Почему не разбудил?

— Сладко спала, постанывала и даже, — подмигивает и, задрав подбородок, облизывает жадно губы, — трогала себя.

— Господи! — с нытьем натягиваю подушку себе на лицо, прижав ее, вгрызаюсь в обивку и слюнями пачкаю автомобильную ткань.

— Мне все очень понравилось, а вот…

— А вот? — резко убираю от лица велюровый барьер. — Продолжай! Что замолк?

— Ты постанывала, Тосечка. Стонала без меня. Это больно и обидно.

Похоже, Велихов оттаял, отработал и по-прежнему талдычит все об одном, о том, об этом.

— Мне снился страшный сон. Я боялась. Такой вариант не приходил в твой воспаленный мозг? Только секс, страсть и похоть?

Ворчу лишь для проформы, а так, естественно, приятно его желание и неиссякаемая фантазия, которую он питает специальными товарами двойного назначения.

— Я спас тебя? — замечаю, как включает поворотник и плавно направляет нас.

— Далеко еще? — приподнимаюсь, уперевшись рукой в сидение.

— Уже приехали.

Ощущаю корпусом, как скорость уменьшается, а машина проходит небольшой вираж — первый поворот на спуске к нашему дому. Замечаю, как Петя плавно крутит руль и аккуратно проходит еще одно небольшое закругление.

— Два, — еле двигаю губами.

— Считаешь?

— Да, — потому как чувствую, что скоро будет, — три!

— Сколько нам осталось? — сбрасывает скорость и как будто человечьим шагом подбирается к месту назначения.

— Еще один, — опускаю на пол ноги и принимаю вертикальное положение.

За то время, которое мы с ним живем, я изучила маршрут от дома и до «Шоколадницы», например, в точности и очень досконально, поэтому меня не провести.

— Давай же! — подначиваю мужа, который, ухмыльнувшись, обозначает еще один поворот, после которого нас ждет только ровная дорога к дверям подъезда, из которых Петя вынес на руках меня в день нашей свадьбы. — Я люблю тебя, — обнимаю через кресло, приподнимаюсь и, как маленький ребенок, торчком стоящий между автомобильных кресел улыбающихся этой шалости родителей, смотрю за тем, как мы, наконец-то, заезжаем на свое парковочное место, освещая ярким светом фар фасад жилого комплекса, в котором мы, Велиховы — Антония и Петр, на самом верхнем этаже, почти под крышей или в кармане Бога, живем в квартире, которую в скором времени придется обновлять.

Потому что нас как будто станет трое!

— Где ты была сегодня? — спрашивает в то время, как выключает электронику, разбирается с вещами и просит подать его портфель. — Спасибо, Тонечка, — приняв его из моих рук, любезно благодарит.

— Не хочу об этом говорить, — от чудаковатой важности раздувшись, отвечаю.

— И все же? Идем, жена? — повернувшись ко мне, пройти на выход приглашает.

Мне, как это ни странно, удается сохранять молчание на протяжении недлинного пути от машины до парадной лестницы, потом я непредсказуемо набираю в рот воды, когда мы поднимаемся на свой этаж, сканируя прожигающими взглядами картонные стенки дребезжащей лифтовой кабины, а за сытным ужином я предлагаю несколько иные темы для разговоров, которые Петя с удовольствием подхватывает, развивает и принимает в них непосредственное участие, а вот в душевой кабине мне, к сожалению, не удается избежать еще одного вопроса о том, как я свой день сегодня провела.

Он неторопливо водит мочалкой по моей спине, снимает пену, смывает ее и снова, не задумываясь, наносит мне на кожу.

— Петь, я уже чистая. Пожалуй, омовений на сегодня предостаточно. Хватит. Спасибо, любимый, — млею, запрокинув голову ему на плечо. Его рука, не обремененная «волосатой губкой», разминает мою грудь, пальцами порхая по соскам и прощупывая ребра, на которых он как будто фортепианную партию играет. — Приятно, — облизнув губы, сообщаю. — Нежности добавь побольше. Еще!

— Раздвинь ножки, — хрипит мне в ухо.

— Не хочу, — вредничаю, флиртую, кокетства совершенно не скрывая.

Слышу, как он хмыкает и посмеивается глухо:

— Врешь ведь, мелкая жена.

— Не вру! — таращусь на кафельную роспись, которая уже битых полчаса фланирует у меня перед глазами. — Что за выражения? Выбирай лучше и не обижай.

— Врешь, врешь, врешь, — он сильнее напирает телом и приближает мою незамедлительную встречу с декоративным каменным рисунком на стене.

Я успеваю выставить руки на ширину своих плечей и все-таки раздвинуть ноги, потому как со сведенными на выскальзывающем из-под ступней поддоне, увы, никак не устоять.

— Что ты… — пытаюсь повернуть голову, но муж быстрее и стремительнее. Петя стократно увеличивает свой напор и, коснувшись своей щекой виска, впечатывает мой профиль в запотевший камень.

— Ай! — вякаю и молниеносно обрываю речь.

— Где же ты была, Смирнова? Давай-ка подумаем, любимая. Две головы ведь лучше и надежнее, чем одна.

— Я Велихова! — толкаюсь задом. — Господи, у тебя…

— Что совсем неудивительно! Играем, да? Сегодня изображаем неразговорчивого свидетеля, которого мне нужно раскрутить на открытый диалог, чтобы добиться очевидной истины или состряпанной спешно сплетни?

— Каких еще, к черту, истины и сплетни? Я попала в аварию, разбила машину, испугалась и заставила бояться малыша, а у тебя какие-то подозрения и допросы. Грубо, Велихов, это очень грубо.

А хочется добавить:

«Пожалуйста, любимый, не останавливайся, не обижай и то, что начал, продолжай».

— Ты знала, что о передвижениях по общему счету мне приходят сообщения? Уведомления от банка я получаю каждый раз, когда ты пользуешься той карточкой.

— Гад! — стукаюсь зубами о забитый цементной пылью шов.

— Гад? — укладывает руку мне на живот, наощупь сразу, в точности и без ошибок, попадает пальцами на мой лобок и нагло, дерзко и без зазрения остатков жалкой совести, раздвигает складки, проводя назад-вперед. — Возьмешь свои слова обратно — кончишь быстро, начнешь отрицать, упираться и строить несговорчивую даму — трахать буду до утра.

— Я беременна, — шепчу, сильнее выгибаясь в пояснице. Похоже, я уже настроена на его игру и требую оглашения условий на незамедлительное продолжение.

— Ребенку это не повредит. Ты же знаешь анатомию, и помнишь результаты своих анализов. Никаких угроз и все в пределах нормы.

— Я хочу… — задыхаюсь от желания и приятных ощущений внизу пупка. По-моему, что-то верткое кружит у меня внутри; как электронная змейка, которая гоняется за своим хвостом, так что-то странное и чересчур подвижное закручивает спираль, прижимая пружинящий верхний край к центру наслаждения, которым я, увы, не управляю. — Хочу кончить быстро… — пищу, по-рыбьи дергая раздувшимися от влаги жаркими губами.

— Быстро, да? — издевается мерзавец.

— Да! Я не могу терпеть, — подпрыгиваю на ровном месте и скольжу ладонями по плачущему кафелю.

А Велихов, черт возьми, наглеет. Он водит членом по ягодицам, похлопывая по сильно восприимчивым к такого рода ласкам, раздувшимся от температуры и его натирающих движений половым губам.

— Пожалуйста, — выстанываю просьбу в попытках самолично сесть на член.

— Кто такая ИП «Венера», Тосик? Всего один вопрос и я, — сипит мне в ухо, облизывая контур и посасывая мочку, — в тебя войду.

— Что? — хнычу жалость, не понимая сути его, по-моему, все-таки спасительного предложения.

— Назвать сейчас идентификационный номер и срок действия лицензии на оказание сомнительных услуг?

— Пожалуйста, — бью кулачком по стенке.

Не отвечает, зато в точности выполняет то, о чем я его почти молю. Петя входит полностью, на всю длину, щедро заполняя приготовленное для теплой встречи место.

— Люблю тебя, — дает мне время и говорит то, что я больше всего жду, когда мы остаемся с ним наедине.

Велихов не открытый человек. Не открытый исключительно на выражение чувств словами, зато любитель отношение подтверждать делами. Однако он все чаще стал баловать меня двумя словами, от которых я — чего уж там — тащусь, как малолетка.

— Скажи еще, — прошу и скашиваю взгляд на мужа, чья близость заставляет закипать всю кровь, сейчас стремительно гуляющую по раздавшимся от температуры и возбуждения сосудам.

— Люблю тебя, Антония, — выходит полностью и снова заполняет целиком.

— Это чертова гадалка. Петенька, это тетка, которая за деньги предсказывает будущее и предупреждает о крутых витках судьбы.

— Что? — неспешно двигается, переходя на удобный для обоих темп.

Петя одной рукой надавливает мне на поясницу, в то время как второй поддерживает под грудью, периодически навещая забытые лаской чересчур болезненные соски.

— Я хотела, — с трудом связывая буквы в слова, а слова в нужные на сейчас предложения, пытаюсь донести свою блуждающую мысль, — я сильно беспокоилась… Я очень боюсь!

Он двигается так, как я люблю, как мне привычно, как удобно и комфортно. Не говорит ни слова, зато, как загнанная лошадь, шумно дышит. Велихов просачивается в каждую ячейку моего тела, заполняет освободившиеся лакуны, повторяя плотью, кровью невостребованные участки организма, которым я уже несколько глубоких толчков не владею, потому что я, как птица, над бескрайними просторами… Парю!

Пружина быстро расправляется, таранит брюшину, щекочет пупок и заставляет пульсировать во сто крат быстрее кровь.

— А-а-ах! — громко выдыхаю и, прижавшись грудью к стене, как будто в летаргии замираю.

— Ничего не бойся, — шепчет муж мне в шею. — Я рядом, я с тобой.

— Хочу знать пол! — пока еще замедленно и несмело, но определенно дергаюсь в его объятиях.

— Зачем?

— Там ведь девочка! — наконец-то выдвигаю сегодня целый день терзающее меня предположение.

— Ты хочешь девочку? — иначе формулирует вопрос.

Иначе! И не так, как я предполагала.

— А ты? — прокручиваюсь и все же становлюсь к нему лицом. — Мне было хорошо. Сейчас, — быстро исправляюсь. — Спасибо, муж.

— Дочь? — губами трогает мои ресницы, принуждая прикрыть глаза.

— Она, эта гадалка, пыталась мне что-то сказать, но я держалась. Я не предала тебя.

— Тоня-Тоня, — похоже, кто-то сильный отрывает меня от земли и, обдав мое разгоряченное душем и сексуальной гонкой тело, выносит из кабины, направляясь вон из ванной комнаты. — Идем-ка, девочка, в кровать.

— Я не маленькая, а ты…

— А я люблю тебя и хочу послушать все, чем сегодня была занята моя жена, когда не попадала в аварии и не посещала жутких баб, которые что-то там о жизни знают. Это ведь брехня!

— Она сказала, что у ребенка будут разноцветные глаза. Я испугалась. Это, — указываю пальцем на свой правый глаз, — ничем не перебьешь.

— Значит, пусть будет дочь! — говорит, как будто бы приказывает.

Пусть будет дочь? Серьезно, что ли? Или на Петю накатил запоздалый эмоциональный приход?

— А если это сын?

— Пусть будет парень!

Да уж с ним, по-видимому, каши не сваришь.

— В следующий поход я хочу спросить у сонолога про пол.

— То есть? — он бережно опускает меня на кровать и, отойдя на несколько шагов, рассматривает то, что я, двигая ногами, изображаю, при этом пачкая водой и телом простынь и большое одеяло.

— Одна просьба, Петя, — приподнимаюсь на локтях. — Всего одна, — пальцами одой руки показываю мизерность моего желания.

— Слушаю.

— Я хочу задать всего один вопрос, — отталкиваюсь ногами, забираясь выше по постели.

— Какой?

Там сын? Мой мальчик? Наш наследник? Продолжатель рода? Или там…

Малышка? Крохотная девочка с каре-голубыми глазками? Там наша дочь?

Хочу узнать, в конце концов, там:

«Он или… Она?».

Безмолвие, неподвижность, божественный порядок… Безмятежность, полное безветрие, идеальное умиротворение…

Рассвет на реке, первый солнца луч и только-только просыпающаяся красота окружающего нас пространства. А подобное отшельничество нам с Тосиком по-настоящему идет. Наш выбор — наше добровольное решение — наша вынужденная мера — наш исключительный расчёт!

Маленькие ножки с розовыми носочками в мелкий красный горох сучат по скомканному одеялу: кто-то «очень дряхлый» и «немного старенький» кряхтит, звонко акает, пытается всплакнуть, а потом с сильным натяжением крякает.

— Тшш, Бу-Бу, — женская рука с обручальным, без дополнительных прикрас, кольцом на безымянном тонком пальце прижимает детские конечности и подтягивает маленькое тельце к своей груди. — Тшш, тшш, тшш, — баюкает жена.

Улыбаюсь тому, за чем как будто бы исподтишка наблюдаю, сидя на деревянном настиле веранды плавающего дома, в котором мы проводим с Нией и дочерью, как правило, все выходные дни.

— Полежи, детка, еще очень рано. Вот так!

Рано, младо, зелено… Сегодня нашей дочери «пятерочка» маячит — всего лишь пять счастливых месяцев, почти первый «зрелый» юбилей.

— Тонь? — шепчу, окликая молодую маму.

— А? — тут же отвечает.

— Тебе помочь с ней? — настораживаюсь и, оттолкнувшись ладонями от половиц, отрываю задницу от пола, вытягиваю шею в попытках заглянуть в жилую комнату, в которой спят мои любимые малышки.

— Спасибо, но пока не надо. Сама смогу.

— Спит? — находясь в неудобном положении, слежу за тем, что на большой кровати происходит. — Иди ко мне. Пусть поспит одна, а мы…

— Время кушать, Велихов. Внеплановый завтрак.

Понятно! Мне лучше не вставать и не пытаться выгнуть свою линию. Как совсем недавно оказалось, Тос чрезвычайно ревностно относится к своей груди, когда ее губами пользует комочек с очень неуживчивым характером и живым подвижным весом в шесть с половиной килограммов.

— Можно подойти?

— Нет, — незамедлительный ответ уже чем-то недовольной дамы.

— Мешать не буду, — все же поднимаюсь и лениво направляюсь к дверному проему, служащему незримой границей между внешним миром и моим спокойствием, сосредоточенном на пятнадцати квадратных метрах, на которых помещается двуспальная кровать, детское придвижное место, комод и напольная лампа-колокольчик, как дамоклов меч раскачивающаяся над постелью, в которой человек проводит большую часть своей сознательной жизни согласно исследованиям, проведенным очень умными учеными, на которых принято ссылаться, когда больше нечем крыть.

— Петя! — Тосик дергается и тут же прикрывает личико ребенка, уже приложенного к молоком наполнившейся груди.

— Покажи, пожалуйста, — хриплю и своевольно наступаю. — Я…

— Выйди, — скрежещет зубами и через них же произносит. — Я позже позову.

— Сейчас! — добавить бы еще с громким вызовом: «Ага-ага, я так и разбежался!».

Уперевшись ладонями в матрас, надавливаю массой на пружины и, установив одно колено на кровать, подаюсь вперед, аккурат в то место, откуда раздается тихое причмокивание и суетливая возня: маленькая душа эксплуатирует сисечку, напитываясь до набитого желудка молочной теплой массой.

— Велихов, не надо, — скулит Антония.

Херня какая-то, ей-богу! Самое время добавить:

«Милый Господи, прости за матерщину, грубость и постоянное непослушание. Грешен — в этом каюсь, но, мать твою, так больше не могу!».

— Я видел твою грудь, жена. Не-од-но-крат-но! — специально акцентирую внимание на количестве просмотров, не дойдя пока до эксплуатационных элементов.

Однако мне ни разу не представлялся случай посмотреть, как эту часть тела использует мой малыш.

— Уверен, что с последнего забега она совсем не изменилась.

— Слезь! — рычит, дергает выставленным подбородком, указывая, куда мне следует уйти.

— Бу? — зову дочь и стягиваю с заботливо укрытого детского носа махровое покрывало. — Привет, Валентина! — улыбаюсь тому, что наблюдаю. Я вижу сильно скошенный ярко-синий детский глазик, вращающийся, как прожектор, и внимательно следящий за мной. — Привет-привет, — пальцем провожу по темной брови, опускаюсь по виску и глажу щечку с блуждающей ямочкой, которая гуляет по детскому лицу, когда малышка губами щупает сисю Нии. — Это… Это…

— Господи-и-и! — хнычет Туз, натягивая одеяло на себя.

— Ты куда? — вцепляюсь в тряпку. — Да что такое, черт подери! — шиплю.

— Стыдно… Не понимаешь, да?

— Опять?

— Нет. Но…

Тоня оказалась очень суетливой мамой. Щепетильной, беспокойной, чувствительной и слишком эмоциональной дамой. Весь период беременности, начиная с первых недель и заканчивая последними, во время которых мы прошли с ней через странный эмоциональный всплеск и совсем не спокойное состояние беременной женщины, которой через семь дней рожать, Антония находилась в тревожном, шатком состоянии, которое вполне естественно закончилось полнейшим выгоранием и послеродовой депрессией. По крайней мере, так мне сказал старый детский врач, к которому мне пришлось в одиночку первые два месяца носить свою дочь. Я проходил через регистратуру, слушая перешептывания, раздающиеся мне в спину, и пошлые смешки, в которых очень добрые тети поносили Нию на чем свет стоит. Мою жену оскорбляли, над ней смеялись, ей, наверное, завидовали, потому что у нее оказался муж, который не дал ей совсем упасть духом, а помог, взяв на себя большую часть ее обязанностей, заставляя каждый день вставать с кровати и наслаждаться материнством в полной мере, а не по случаю или под настроение, когда он, мужик, не шляется по барам в поисках случайных друзей и собутыльников в одном лице.

Тоня стала «поправляться» только на четвертый месяц жизни Бу, нашей Валентины. Она очнулась, ожила, проявив первую заинтересованность дочерью глубокой ночью, когда со слезами на глазах, стоя голыми коленками перед детским манежиком, захлебываясь слезами и громко шмыгая носом, шепотом просила у мелкой крошки прощения и расстегивала лифчик, предлагая сонному и ничего не понимающему ребенку грудь. Потом жена сползала по моему телу, когда я поднимал ее и просил замолкнуть, чтобы не пугать девчонку. Мне сиську Ния не дала, зато попыталась оседлать, чтобы выказать благодарность и доказать — в ее, видимо, понимании — любовь.

Мы через многое прошли с Тузом за эти двенадцать месяцев с небольшим довеском. Мы заслужили спокойствие, заслужили благодать…

Мы, сука-блядь, достойны простого человеческого счастья.

— Красивая! — касаюсь нежной кожи на ее груди. — Не плачь, пожалуйста.

— Извини, — ладошкой прикрывает рот. Я вижу, как она впивается зубами в розовую мякоть. — Извини меня, — прикрыв глаза, опускает голову и осторожно трогает губами упакованную в хлопковую шапочку макушку грудничка, который, как заведенный, десенками теребит ее сосочек. — Приятного аппетита, Бу-Бу-шечка! Петя, пожалуйста…

Хочет побыть одна! Чертов стыд и совесть…

— Ты сбрендила, что ли?

— Нет, — давится и, икнув, продолжает снова передо мной оправдываться. — Я не знаю, что со мной. Я плохая мать?

— … — громко выдыхаю и со свистом носом поглощаю свежий воздух.

— Черт! — еще теснее подгребает дочь. — Все будет хорошо, Валечка. Мама очень любит тебя…

Истинная правда! Тоня с огромным нетерпением ее ждала. Она считала месяцы, потом переводила их в недели, советовалась со специалистами, угадывала срок, в календаре зачеркивала дни, а когда пришло время, потекла и психически расклеилась. Я обратился к специалисту, задавал удобно неудобные вопросы в женских чатах и на форумах кормящих мамочек, на которых прописался, словно был один — один по жизни, но с маленьким грудным ребенком. Мне помогали все: коллеги, партнеры, неравнодушные врачи, родители и даже младший брат. Смирновы караулили дневной режим моей семьи, когда я зарабатывал нам на жизнь, следя за магазином и шоколадным производством, при этом отстаивая права попавших в неприятные истории не всегда положительных героев; а Велиховы освобождали вечера, чтобы посидеть с малышкой, пока я выводил жену в свет, показывая ей жизнь вне домашних стен, стерилизованных бутылочек, испорченных подгузников и бесконечных пеленок, которые накапливались со скоростью падающей звезды. Так мы потихоньку через неприятности прошли, и завели привычку — на два дня в неделю выезжать в те места на речке, где были очень счастливы, где не шумит толпа, где тихо, хорошо, невозмутимо, где:

«Есть только ты и я!».

— Смотри-смотри, — Тоня тычет пальцем в детское лицо.

Наевшись или наигравшись, проявив себя во всей красе, дочь мягко отстыковывается и отклоняет голову, при этом сморщив нос, сладенько зевает.

— Надо поднять ее, — обхватываю тельце и, поддерживая гуляющую в полусонном состоянии детскую головку, столбиком укладываю Валю на своей груди. — Пойду с ней на свежий воздух. Пусть внутрь протолкнет то, что употребила.

— Угу, — застегивая сорочку на груди, бормочет Ния.

— Выходи к нам, щенок.

Дочь дремлет на моем плече, беспокойно работая кулачком в попытках скомкать легкую футболку.

— Красиво, да? — показываю малышке пейзаж, который, если честно, ее совсем не интересует. — Пять часов, Бу. Это очень рано. Подрастешь, поймешь. Поймешь…

— Да поздно будет, — заканчивает за меня Антония, прижавшись со спины ко мне.

— Думаешь? — хмыкаю.

— Ранний подъем, работа, обязанности и никакой беззаботности.

— А-а-а, ну, если так, то, — растягиваю гласные в словах, — да! Я полностью согласен. Так что, — малышка вздрагивает и выпускает белесый пузырь, — умница моя, — перехожу на похвалу, забывая основную мысль.

— Вот, — жена протягивает пеленку, а сама обходит меня и становится перед нами. — Дай я посмотрю.

Аккуратно поворачиваю дочь, а сам слежу за переменчивым настроением женщины, которую люблю.

— Как ты? — автоматически двигаю губами, суетясь глазами по сосредоточенному на чем-то важном женскому лицу.

— Все хорошо, — мягко улыбается, затем вдруг поднимается, встает на цыпочки и целует меня в подбородок. — Все очень хорошо, Петя. Так хорошо, что…

— Великолепно? — подмигиваю.

— Да, — хихикнув, подтверждает.

Бу возится на мне и, отвернувшись от Нии, прячет мордочку на моем плече.

— Спряталась! — хохочет Туз.

— Не мешай, — ладонью укрываю маленький затылок и отворачиваюсь, подставляя Тоне спину.

— Велихов, ты удачно стал, поэтому…

— Поэтому? — вполоборота задаю вопрос.

— Поэтому мне будет проще все тебе сказать.

— Звучит не очень, Тос. Может быть, переиначишь?

— Нет, — пропустив руки, обхватывает меня, перекрещивая ладони на попке и спине ребенка.

— Хорошо, — глубоко вздыхаю.

— Ей сегодня пять! Пять месяцев наша Валечка с нами. Мне очень жаль, что я не первоклассно начала желанное материнство. Я так хотела родить, так старалась соблюсти все, все-все, что было назначено и рекомендовано, что выдохлась раньше срока, прежде чем к живому «финишу» пришла. Вы с ней имеете право злиться на меня, ругать и заставлять меня работать больше…

— Нет, — шепчу, таращась в опустевшую без нашего присутствия жилую комнату.

— Все хорошо, Петенька. Я в себе уверена! Такое больше не повторится. Я тебе клянусь. Малышка тоже слышит. Простите меня, любимые.

«Я знаю, обиды не держу, забыл и уже давно простил» — безмолвно проговариваю, шевеля губами.

— Осечек больше не будет.

— Ты перестанешь загонять себя и волноваться по пустякам?

— Я хочу быть лучшей мамой. Самой лучшей, первоклассной.

Похоже, первенство в семье Смирновых — ахиллесова пята или родничок, который не желает зарастать, хоть лей в него цемент, хоть грубыми нитками вручную зашивай.

— Ты лучшая! Самая-самая. Ты высший класс, Антония.

Потому что…

— Я могу сказать? Добавить к тому, что ты наговорила? — насупившись, бухчу в притихшую голову ребенка.

— Да, конечно.

— Все было хорошо. Не смей думать по-другому. Даже не заикайся об этом. Проехали — прожили — перешагнули — все забыли! Ничего не было. Да что я вру! Все было и было очень хорошо.

— Спасибо, — по ощущениям Тос трется о позвоночный столб своей щекой.

— Дочь обожает тебя, а я немножечко ревную.

— Ревнуешь?

— А как же, — хмыкнув, подтверждаю. — Бу достается все, вся ты. Полностью, в ее исключительном распоряжении. Тоня?

— Угу, — она опускает руки, не расцепляя пальцев, своим замком вдавливает мой живот, неосторожно задевая одно место, на прикосновение к которому член тут же отзывается.

— М-м-м, — сгибаюсь и задницей въезжаю Тонечке в живот. — Это насилие! К тому же я держу ребенка…

— Она срыгнула?

— Да.

— Есть предложение.

Еще одно? Если речь пойдет о разводе или временном раздельном проживании, о котором она однажды заикнулась, когда я вычертовал ее за истерическое отношение к делу, то я, наверное, в этой речке Тосика и притоплю. Остужу рвение и убавлю блядский пыл. Откуда эта хренова энергия на омерзительный деструктив?

— Я весь внимание.

— Поваляемся в гамаке до… — по-моему, она подсчитывает сучий срок.

— Пока смерть не разлучит нас, — разрываю затянувшееся молчание первым попавшимся предположением.

— Хр-р-р, — хрюкает и квохчет. — Хотя бы до полудня, до двенадцати часов. А вообще…

— Пока Бу есть не позовет?

— Точно! — сжимает мой живот. — Согласен? — выглядывает сбоку и подмигивает. — Принимаешь?

— Это вызов?

— У тебя неважный сон, Велихов.

— Иди ты! — пытаюсь вырваться из ее тисков. — Отпусти, — через зубы шиплю.

— Пожалуйста!

Тонька раскрывает руки и отступает. По спине проходится прохладный ветерок, а жена, соблюдая почти непреодолимое расстояние, обходит меня, приставив палец к носу.

Даже так? То есть сейчас мне приказано молчать? Сильно зарывается щенок!

— Ты что творишь? — прячу дочь от скрипа своего голоса.

— Я спать хочу, — потягиваясь, направляется к тканевому мешку, развешенному между двух импровизированных деревянных колонн.

Тоня садится в центр, наклонившись, возится с домашней обувью, а расправившись с ней, закидывает ноги внутрь. Ерзает, раскачивая тряпку, забросив себе за голову руку, вытягивает узкую подушку, которую взбивает и устраивает под затылок.

— Иди ко мне, — как будто в страдании протягивает руки. — Дай ее сюда.

Осторожно передаю постанывающую малышку и поправляю женскую фигуру, прижимающую ее к своей груди:

— Выдержит? — жена выгибается, запрокидывает голову и упирается лбом в ткань, рассматривая крепления подвесной «качели».

— По общей сумме — да! — стараясь не дышать и сильно не раскачивать кровать, забираюсь к ним. — Отлично! Ты как?

— Угу, — поворачивается ко мне спиной и устраивает Бу, как мини-королеву.

Она, на самом деле, такая и есть! Мелкое величество с характером совсем не Моны Лизы, крохотный комбинатор с интровертными замашками и необычной внешностью. У дочери непокорный нрав, но ангельское личико и разноцветные глаза: глаза ее матери и ее же неспокойная душа. Та странная гадалка, к которой ездила жена в тот день, когда, как позже оказалось, в последний раз сидела за рулем — с тех пор Антония наотрез отказывается от управления неуклюжим женским транспортом, не обманула и сказала правду относительно милой особенности нашей малышки. Хочу лишь заметить, что цветовая палитра Валентины ярче, оттого опаснее, чем у Нии. Дочь умеет пользоваться этим и уже гипнотизирует всех окружающих одним взмахом странно, как для ее слишком юного возраста, длинных и завитых ресниц. Уверен, что этот взгляд разобьет не одно мужское сердце:

«И поделом всем здравствующим уродам в разномастных штанах!» — могу лишь посочувствовать, из солидарности заранее предупредить, но отвратить беду, скорее всего, буду уже не в силах, да и без рвения, и при отсутствующем желании в придачу.

У девочки опасный, немного хищный взгляд. Взгляд свободного человека, взгляд одинокой волчицы, женщины, которая с гнущихся во все стороны ногтей, знает себе цену и умеет управлять неугомонным миром. Я знаю, убежден и готов поспорить с тем, кто окажется способным покорить мою миниатюрную дочь.

«Ей всего лишь пять… Пять… Пять… Пять месяцев! Буратино, чтоб тебя, остынь!» — прикрыв глаза, разумом воркую, гладя мягкие волосы жены и прокручивая обручальное кольцо, надетое мной на тонкий безымянный пальчик.

Погода и здешние красоты располагают к полному расслаблению, покою и сну, но, к сожалению, совсем не до полудня, а всего лишь до восьми часов утра. Курлычущий, мягкий звук мощного автомобильного движка заставляет меня приоткрыть глаза. На горизонте маячит знакомый белый крупный силуэт.

«Родители!» — мелькает мысль и тут же покидает черепок, а я сильнее прижимаю Тосика к себе и прячусь за ее спиной. Это просто сон, обманчивый мираж и эмоциональная галлюцинация. Родители никогда не навещали нас в этом месте, хотя досконально, точно, вплоть до координатной сетки, знают, где обитают их старший сын, его жена и единственная внучка.

Антония возится, тяжело вздыхает и пытается отползти от меня, но строение гамака никуда ее не отпускает. Чем больше и усерднее Туз копошится, тем теснее и надежнее прижимается ко мне.

Сквозь дрему слышу придавленное, как будто скрытое, хлопание автомобильными дверями, шушуканье — переговоры двух чересчур интеллигентных и воспитанных людей. Оживаю, навожу резкость и вынужденно отрываю голову от подушки, которую тут же полностью занимает Ния.

— Отец? — шепчу возле женского уха.

— Что? — жена мне отвечает сдавленно.

— Спи, Туз. Я с этим разберусь.

Надеюсь, все нормально и ничего не произошло. Хотя, как знать… Как знать!

Выбираюсь из кошелки, в которой сладко задремал, натягиваю обувь и продвигаюсь в сторону каната, на котором держится наш милый дом, когда мы отходим от берега, чтобы избежать присутствия нежелательных гостей. Отец размахивает одной рукой, в другой он держит большую сумку, а мама подскакивает рядом, подбрасывая в атмосферу красивый букет каких-то крупных голубых цветов.

«Что за мутотень?» — прищурив глаз, посматриваю с подозрением на чересчур активную возрастную пару и завожу мотор, намереваясь подойти к берегу, чтобы поднять на борт двух дополнительных людей.

— Привет, — не повышая голоса, здоровается отец. — Разбудили, сын?

— Нет. Привет, — забираю у него сумку и помогаю маме взойти на борт. — Как дела? — вглядываюсь в ее лицо. — Все хорошо? Что-нибудь случилось?

— У Валюши день рождения, — мама округляет глазки, а я, как ни странно, копирую этот жест, выставляя в подобную позицию заспанные, пока еще не яркие, скорее очень мутные, бельма.

— Пять месяцев моему золотцу, — она заглядывает мне через плечо и двумя руками крест-накрест внезапно закрывает себе рот.

— Что? — отец таращится туда же. — Охренеть, Ната! — своеобразным мужским способом восхищается картиной, нарисованной двумя дамами в тряпичном гамаке. — Мы их разбудим! — он крутится вокруг своей оси. — Надо отсюда убираться.

— Нет, — мать негромко топает ногой. — Если ты будешь говорить потише, то ничего не произойдет. И вообще, мальчики свалите отсюда на фиг.

— Свалите? На фиг? — отец игриво прикрывает глаз, почти не жмурясь, подается одним ухом на нее, словно плохо слышит и хотел бы поточнее разобрать то ли пожелание, то ли строжайший приказ.

— Да! — похоже, кто-то сильно расхрабрился, приняв на грудь сказочной водицы из отпечатка козьего копытца, и решил всю силу сразу показать. — Идите с Петей на берег, а я…

— Они рано встали, ма… — пытаюсь вставить слово.

Но, видимо, это не судьба, да и не по соответствующим понятиям!

— Вот и замечательно. Уходите, я сказала! Потом накрою стол, послежу за Тосиком и Валентиной, а вы…

— Идем, сынок! — отец, обхватив мое плечо, разворачивает к лесу рожей, а к жене и дочерью тощей жопой.

— Да бл… — резво двигаю плечом.

— Петр! — бормочет недовольно мама.

Женщины, е. ать! Как вы заколебали со своей моралью и сучьим этикетом. Мне нужно выплеснуться, произнеся в чрезвычайно эмоциональной форме все, что я думаю по этому спонтанному визиту и странному хозяйничанью в моем плавающем доме, на моей корме. Если можно так сказать! А мне талантливо закрывают рот и подталкивают в спину, направляя к трапу для незамедлительного выхода на берег.

— Отец, — шагаю спиной, считая материнские толчки мне в грудь, — скажи ей, пожалуйста.

— Идем пройдемся, Велихов. Пусть женщины без нас побудут, — посмеиваясь, двигается параллельно, наступает, педалирует, вытесняет и выталкивает на сушу, на которой я не был около двенадцати часов.

Не был и не был! Не тянуло, в конце концов. А папочка, пиздец, какой четкий подкаблучник! Боится, что ли? А главное, кого или чего?

— Тебе не кажется, что это невежливо и как-то… — подкатив глаза, подыскиваю интеллигентный эпитет, чтобы не оскорбить отца, — грубо. Она ведь выперла меня, словно…

— Пусть побудет с внучкой. Ты пойми ее. У нас двое пацанов, а тут…

— Вы что, никогда девочек не видели? — дергаю отца за воротник его футболки. — Восемь утра, а вам не спится. Какого…

— Соскучились! — мгновенно отрезает.

— Весомо! — дергаю губами.

А мне, твою мать, и нечем зад прикрыть!

— Давай договоримся, Петр? — отец шагает рядом со мной.

— О чем? — подныривая, заглядываю ему в лицо.

— Хотим взять Валечку на один денек.

— Нет! — отрицательно мотаю головой. — Даже не начинай. Это наши дни, наше время, наша семья. Я…

— Побудете вдвоем! Я ведь знаю, что с малышкой тяжело.

— С Тоней все нормально! — грубо отвечаю.

— Петр… — отец почти канючит.

— Будешь вспоминать теперь, да? Она самая лучшая женщина. Она…

— Мне очень жаль.

— Слушай! — останавливаюсь и, схватив за руку, торможу его. — Подтверждаю, было очень непростое время. Это первая беременность…

Возможно, она же и последняя! Жена слишком эмоциональная и тревожащаяся личность. Ния превращается в маленький комочек нервов, когда вдруг что-то идет не по ее.

— Блядь! — выкрикиваю. — Приперлись с утра и испохабили нам праздник.

— Выбирай выражения, мой мальчик. Не закипай, сынок. Твою семью никто у тебя не отнимает, а на малышку у нас с Натальей тоже есть права. Валентина — единственная внучка, которую мы видим, когда вам с Тосиком в голову придет. Мы хотим помогать и будем. А твое разрешение нам не нужно. Когда вернемся, я спрошу у Нии.

— О чем?

— Не возражает ли она, если мы украдем беспокойное хозяйство на двадцать четыре часа?

— Туз откажется, — безапелляционно отрезаю.

— Тебе совсем не хочется остаться с ней наедине? — одной рукой схватив меня за шею, он принудительно склоняет мою рожу к себе. Стоим, уперевшись лбами, выжигаем дыры на лицах, выскабливаем глаза и раздуваем ноздри. — Вы молодые, а крошка…

— Нам хорошо втроем.

— Мы не забираем, а всего лишь… Петь, сделай одолжение! Я тебя прошу. Мне хочется потискать маленького ребенка. Я, сука, стал забывать, как это видеть перед глазами дрожащее тельце, считать симметричные складочки, дуть в смешную рожицу и давать мизинец для крепеньких, богатырских объятий. Я…

— Она ночью просыпается, — вот так топорно пытаюсь отвратить отца от собственной дочери. — Любит только свежее.

— Я, черт возьми, себе на голову воспитал двух сыновей. Поверь, засранец, я не забыл, как это по ночам ходить по коридору, покачивая, — показывает руками, что конкретно он имеет в виду, когда говорит о каком-то опыте, — разговаривая, упрашивая. Свежее, говоришь? Возможно, Тос сцедит нам тормозок, а мы с Натальей привереду как-нибудь уболтаем, проведем. Я, — отец, закашлявшись, странно осекается, — не молодею, а с внучкой…

— Хорошо, — даю добро и почти молниеносно повторяю. — Я согласен! На один день и все.

Но… Есть Тузик, которая может упереться и встать в несговорчивую позу.

— Замечательно! — хлопает по плечу и озирается вокруг. — Тут круто, Петр. А есть свободные места?

— Конечно.

— Значит, мы и уезжать не будем. Снимем домик где-то рядом. Соскучиться не успеете.

— Э-э-э-э… — замираю от того, что слышу.

— Знать не будешь.

— Не в этом дело! — усмехаюсь.

— А в чем?

— Пап, ты сейчас так самозабвенно сражался за Бу-Бушку, что я на миг представил, как точно так же ты «сражаешься» в суде, защищая какую-нибудь жалкую старушку, у которой одна лишь радость в жизни: пенсия, домашнее молоко, свежее яичко и сладкий творожок!

— Противник, твою мать, очень несговорчивый. Совсем недоговорной товарищ!

— Сказал же, что согласен.

— После того, как я надавил? — подмигивает и смотрит за мое плечо. — Что за…

«Что за?» — как странно, но на моем языке аналогичный вопрос.

— На хвосте привели? — оскаливаюсь на стоящего с открытым ртом.

— Не договаривались. Но по Валентине все ведь остается в силе?

«Да блядь!» — Смирновы подкатывают на парковочное место, пристроив зад рядом с жеребцом отца.

— Как там дела? — киваю на выбирающихся из прибывшей только что машины.

— Все не очень. Но…

— Он жив! Это главное, па.

— Юле не сказали, что он обитает на территории в том гостевом доме, с которым, я так понимаю, ты знаком не понаслышке.

— Красовы в городе бывают редко. Не вижу в этом больших проблем. Идем! — тяну отца к Смирновым, вращающим головами, как две радиолокационные станции, установленные на больших машинах.

— Шустро, Петр! А там ведь подрастает мальчик.

— И? — сощуриваю взгляд.

— А он отец!

— И?

— Ты, сука, издеваешься, что ли?

— Ему сказали?

— Скажут!

— На хрена?

— Петр! — он резко останавливается. — Ты… Ты… — старший странно заикается, коверкает слова и искажает общий смысл того, что хочет мне еще поведать. — Он отец! Ты… — вижу, как опускает голову, и шепчет в землю, — как твоя мать! Не узнает… Не узнает, да? — вскидывается и возвращается ко мне. — Смоделируем ситуацию?

— Я, пожалуй, пас.

А папа настырно продолжает:

— Тосик беременеет. Беременеет от тебя! Так уж вышло и это ох. ительно прекрасно. По крайней мере, не критично. Малыш желанен, но… Ты! — выставляет палец мне под нос. — Ты ни хера не знаешь, потому что…

— Не переводи такое на меня! — взбрыкиваю и даже отстраняюсь. — Чего ты?

— Представил, видимо? Да? Каково? М?

— Считаю, что все должно остаться так, как есть. Идем!

— Сергей так не считает.

Сказать, что тесть словил приход или промолчать и сделать озабоченное лицо?

— Зачем? Зачем это ему? Красов не устраивает?

— Отнюдь! Но…

— Но? — присматриваюсь и, по-видимому, проникаю папочке под кожу.

— Святослав…

— Был херову кучу лет в плену, — невежливо перебиваю. — Он адекватен? Стабилен? Психически уравновешен? Он вообще мужик? Судя по сводкам, которые оттуда приходили…

— Замолчи! — отец сипит сквозь зубы.

— Считаю, что ему нужно озаботиться получением квартиры, положенной от государства, отсудить компенсацию, оформить военную пенсию и дальше жить. Жить без Юлы, без Игоря. У него все будет в порядке. Что я не так сказал?

— Ты не представляешь, что значит жить без ребенка и любимой женщины…

Отчего же! В красках и довольно четко, но в данном случае я на стороне Красовых, и потом:

— Я не хочу расстраивать Туза. Она сочувствует ему, болеет за него, хотя вначале грозилась расчленить ублюдка от горла и до паха. Я еле оттащил ее…

— Я помню. Она боевой орешек!

— Крепкая малышка…

Моя любимая жена!

Подходим к улыбающимся Смирновым и останавливаем разговор об очень щекотливом деле, в котором, по моим ощущениям, придется разбираться очень долго, а к чему все это может привести, не хочу даже представлять. Это очень зыбкая субстанция…

Молодой мужик, воскресший и вернувшийся с войны! С кучей орденов, многочисленными ранениями, следами пыток на душе и теле, без средств к существованию и без собственного угла, зато с внеочередным полковничьим званием. Сколько этот хрен, Смирнов, отвалил за жизнь мужчины, чье семя проросло в его старшей дочери и принесло плоды в виде мальчишки, в котором души не чают все, кто с ним знаком и плотненько общается? Сергей обеспечил счастье двух любимых дочерей, а за добровольно названного сына охерительный выкуп заплатил никак не дешевеющим налом! Он дал на лапу всем, кто был при званиях, должностях и на нужном месте, но вызволил «боевого пацана», обменяв его при очередной встрече противоборствующих сторон на нейтральной полосе. Он выдал ему мандат на счастье, выписал свободу, обеспечил второй шанс и… Тем самым уничтожил зятя, подписав его молодой семье смертный приговор!

— Валентина, Валентина, — щебечут бабушки, передавая мою дочь друг другу.

— Как ты, Тосик? — мама заправляет волосы ей за ухо.

— Все хорошо! Так неожиданно. Спасибо, что приехали.

— Ты еще поплачь, циклоп? — Смирнов обнимает дочь, притискивая ее лицом к себе. — Перестань, любовь моя! Сегодня очень милый праздник. Наша крошечка-циклопик стала старше ровно на один месяц. Это ведь самый настоящий повод, Гришаня?

Отец разливает вино и молча соглашается, периодически посматривая на меня.

— Тонечка, ты ведь не против, да? — старший спрашивает еще раз то, о чем уже неоднократно договорились с ним при вынужденной высадке на берег.

— Па…

— Петр, ради Бога! — мама шикает и, пританцовывая на месте, укачивает Бу, хохочущую и что-то гулющую на своем совином языке.

— Конечно, дядя Гриша.

— То есть? — Сергей задирает брови и устанавливает руки себе на пояс. — Тут что, какой-то Велиховский блат? Решили взять количеством, юристишки? Чика?

— Тосик сказала, что Валентина послезавтра погостит у нас.

«Чего?» — похоже, мой черед выпучивать интригу, тараща нехороший взгляд.

— Не было такого уговора.

— Петя, — Тос обнимает меня за талию и утыкается носом в район подмышки. — Я не смогла им отказать, — бубнит, а теплотой дыхания щекочет тело.

— Все нормально? — шепчу в ввинчивающуюся в меня темную макушку.

— Да.

— Поздновато. Мы здесь сильно загостились. Вам не кажется? — Женя отпивает вино, которое любезно протянул ей мой отец.

— Август, команданте. Уже темнеет быстро. Дело движется к зиме.

— Есть тост! — отец подает бокал маме, а мне кивает головой, приглашая присоединиться и предложить жене стакан с морковно-яблочной бурдой, которую Туз потягивает с завидным постоянством.

У Бу только на этот совсем неалкогольный букет нет аллергии, зато от шоколада и любимого джелато жене пришлось отказаться до некоторого времени. Детская диета не позволяет Нии вкушать такие сладкие деликатесы.

— Держи! — прижимаю рукой бокал, который покоится в ее ладони. — Они скоро уедут. Потерпи, щенок!

— Все хорошо! — повернув голову, мягко произносит.

— За вас, дети! За вашу крепкую семью. За Антонию, маленького бойца и стойкого солдатика, которой любое дело по плечу. За Петра, за моего сына, которому чертовски, — на этом слове батя осекается и схлестывается взглядом с Сержем, который уверенным кивком что-то там любезно подтверждает, — повезло взять в жены твою дочь, Смирнов. За мою Валюшу, за сильную малышку, за крепкую человеческую единицу, за надежду, опору и отраду родителей, которым, чего уж тут, она сделала большущее одолжение, появившись в нужный час, разбавив их сплоченный коллектив. Спорим…

— Нет! — не сговариваясь, одновременно голосим с женой.

— Тихо-тихо! — Сергей приземляет нас простым движением руки, трамбующей к траве, воде и камням. — Продолжай, Гришаня, я готов принять вызов! На что и как желаешь спорить? Тост еще не все, я так понимаю?

— Спорим, что у детей все будет хорошо?

— Простовато, не находишь? — хмыкает Смирнов.

— Как посмотреть, — смеется Женя.

— На что-то намекаешь, женщина? — Сергей подмигивает жене.

— Ты ведь научный человек, Серый, — он быстренько подкатывает глаза, а Женя настырно продолжает, — знаешь же, что все отчеты о проделанной работе утверждаются с пометкой «признать удовлетворительным»? Так вот…

— Не усложняй, чикуита!

— Так вот… — Смирнова направляет к центру свой бокал и продолжает, — «все хорошо» — это высшая оценка! Поэтому я присоединюсь, пожалуй, Гриша! Спорим, что все будет хорошо?

— А я за это просто выпью! — Сергей по очереди прикасается своей посудой к стеклотаре окружающих его, а ко мне подходит и пристально всматривается в глаза. — Береги семью, Велихов! И не обижайся на меня…

— За что? — не отвожу от слегка уставшего Сергея взгляда.

— За Буратино, например. За «деревянный мальчик», за Пиноккио, за Петруччио, наконец.

Родня хохочет, улюлюкает, что-то там считает даже, а мы целуемся с женой всем на потеху, а кое-кому, по всем определенным признакам, на нескрываемую зависть! Отцы уж слишком плотоядно улыбаются, зато подозрительно притихшие мамы прячут взгляд и усиленно делают вид, что ничего не понимают, и вообще, это их никак не задевает и абсолютно не касается…

— Я тебя люблю, — шепчет Ния, прижавшись своей спиной к моей груди и животу.

— Мы в первый раз с ней разлучаемся, — всматриваюсь в размытые силуэты родителей, забирающихся в машину.

Отец придерживает заднюю дверь и ждет, пока безопасное место займет мама, у которой на груди в специальном коконе, сумке-кенгуру, раскачивается, как смешная кукла, моя дочь.

— Это тяжело, — всхлипывает Туз

— Не плачь, не плачь. Все будет хорошо.

Уверен! Это ведь Велиховы — Наталья и Григорий, мои родители, дорогие люди, те, кто всегда поддержат и придут на помощь.

— Мы не будем видеть ее два дня, — продолжает Ния.

— Я знаю…

Знаю, черт возьми! Ей пять месяцев, а при прощании она не проронила ни одной слезинки, но очень внимательно изучала, как будто запоминала, наши лица и протягивала ручки, прикасаясь к нам, когда мы наклонялись для того, чтобы пожелать ей счастья, здоровья, благополучия и счастливой дороги.

— Идем! — тяну Антонию к нам в комнату.

— Зачем?

— В игру сыграем, — выставляю упирающуюся перед собой и подталкиваю в нужном направлении, неглубоко тараня пахом.

— Совсем без этого не можешь? — заведя за спину руки, жена почти с остервенением сжимает мой куцый зад.

— Ай! — наигранно скулю, подпрыгиваю и строю пацаненка-недотрогу.

— Сейчас я разберусь с тобой, Петруччио! ТибО! — верещит жена, заметив электронного щенка, двигающего лапами по подушке. — Велиховчик?

— М? — провожу носом по жиле, выступившей от напряжения на женской шее.

— С этим нужно что-то делать, — мельком замечаю, как она, выставив вперед свой указательный пальчик, сверлит ноготком кислотно-голубые пиксельные глаза беспокоящей ее игрушки.

— Предлагаешь этого дружка сдать в городской приют?

— Предлагаю заняться его воспитанием. Что за программа у него в мозгах?

— Хочешь новую прошивку? — спускаюсь на ключицу, укладывая руки, как ковши, на Тонькины груди. — Хороши яблочки!

— Нравятся?

— Без вопросов, милая!

«Милая!» — так говорит отец, когда разговаривает с моей мамой, а я всего лишь прописную истину за старшим попугаем повторяю.

— Как насчет живой игрушки?

— М? — отрываюсь на одно мгновение.

— Вон, смотри, — жена кивает в угол комнаты, в котором я замечаю огромную корзину, не наблюдающуюся за те часы, которые мы здесь с Тоней и Бу-Бушкой до этого момента провели.

— Это еще что? — ослабляю хватку и объятия, но удерживаю жену за руку.

— Это…

Тяжело поверить, но стопроцентно можно:

«Охренеть!».

— Лючи? — растягиваю рот блаженной улыбкой.

— Лючи? — жена повторяет мой вопрос.

— Помнишь…

— Конечно. То есть это…

— Австралийская овчарка! Кто принес?

Все и без ее ответа уже знаю! Смирновы! Ну, кто еще? Отец тогда, при встрече, передал мне баул с продуктами, а у мамы был в руках большой букет. А вот, как выгружались те двое, мы не заметили, потому что были с папой очень заняты. Он тогда цыганил мой живой товар! Да чтоб меня… Гриша специально отвлекал.

— Похоже, у товарища, — киваю на ерзающего по постели механического пса, — появился настоящий конкурент и очень непоседливый друг. Что скажешь?

— У меня никогда не было собаки, Велиховчик. Я…

— Оставляем, я так понимаю? — притягиваю ее к себе. — Будет трудно, Туз. Это дополнительная нагрузка на нервную систему, уборку и суету по хозяйству. Может…

— Я все смогу! Смогу, Петя! Спорим?

Нет…

Нет…

Нет! Ненавижу это слово, твою мать! Из-за этого все много лет назад и началось. И слава Богу, что замечательно закончилось.

— Я верю, Ния. Тебе и в твои силы, конечно. Но…

— Буду беречь и себя, и Валентину, и тебя, любимый.

— Очень хочется кое-что добавить, да?

— Да, — хохочет. — Спорим, Петя, что так хорошо теперь будет всегда?

— Спорим, детка!

«Поцелуй меня» — беззвучно приглашаю сделать первый шаг, который она незамедлительно и совершает.

Все хорошо, что хорошо заканчивается. Да? Да, ребята! У меня в наличии прекрасная семья… Мой Туз, Тузик, Тос, Тосик, Тонечка, Ния, Антония, кубинская кровь и неуживчивый характер, и все в одном флаконе — взболтать, но, черт возьми, не смешивать. Заветам Флеминга мы с Тоником верны! Моя малышка Валентина, крохотная Бу, Бу-Бушечка, пуговка и сладкая конфетка, от которой я, как от дорогого сорта шоколада тащусь и зависаю, я этой мелкой женщиной как будто сильно одержим и от такого странным образом недоумеваю!

— Все будет хорошо, Антония!

— Я знаю, Петя.

Отлично! Не стану повторять и больше спорить, но все, что загадано, завещано и то, что обещал в день нашей свадьбы, в день рождения малышки, в чем ежесуточно клянусь, не произнося бесполезные без действий слова, все-все своей семье делами и приятными моментами докажу. Так я понимаю истинное чувство, так мне когда-то по секрету рассказал потерянный по обстоятельствам старый друг. И да! Он оказался прав, а я это авторитетно подтверждаю. Она заплачет, я подхвачу и утру ее слезу, и в этом тоже каждый день клянусь, когда смотрю на красивое лицо женщины, которую:

«Боготворю!».

Больше книг на сайте — Knigoed.net