Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 15 Петр

Свадьба… Время действия в точности совпадает с представленным в прологе к нашей истории

Она дрожит…

Меня боится? Нет же! Глупости все это…

Нервничает? Скорее, злится…

Просто бесится, принимая свое бессилие или немощь, как очевидный, не требующий доказательства, факт; нескрываемо лютует и встряхивает шейкером застоявшуюся в жилах кровь, изгоняет «заквартировавшегося» собственного беса и сбрасывает накопившуюся темную энергию. Антония гоняет черта и талантливо изображает фурию, раз ангел не подходит под амплуа, которым Смирнову наградила матушка-природа. Как говорится, ничем хорошим шавочку не обделила, зато черноты отвесила сполна!

Уставшая, наевшаяся погоней, и уже слегка чумазая невеста тихо стонет, с таким же децибелом кашляет, затем ощутимо сглатывает, прогоняя по теплому нутру вязкую слюну, скрипит острыми зубами, прикусывает язык, раздирая в кровь десны и внутреннюю щеку. Пожирает собственную сущность, чтобы кому-то ничего из ее частной собственности неосторожно и случайно не досталось.

Хватает носом воздух, как затравленное охотником, обреченное на смерть животное, сильно раздувая ноздри, насыщая кислородом кровь, и в последний раз взирая на жестокую окружающую его среду, испускает свой предсмертный дух, раскрывая безобразной дыркой красивый до своей погибели алый рот. Так хочет жить, что готово биться за свою свободу с противником почти в два раза больше, выше, сильнее, мощнее и изощреннее в методах и средствах получения желаемого.

— Тшш, замолчи, Антония, — рычу в ее висок, зубами вырывая шелковые волосы.

Встряхиваю и удобнее перехватываю дергающееся как будто бы в конвульсиях маленькое тело, своим коленом раздвигаю ее ноги, которых за огромной юбкой не видать, но я их точно ощущаю, вынуждаю сесть своей промежностью мне на бедро, вдавливаю узенькие плечи между молодых и тонких стволов берез и своим взглядом прожигаю кожу на испуганном лице несостоявшейся невесты.

«Не отдам ее!» — утыкаюсь лбом в бархатную щеку, а губами собираю мурашек, любопытно высунувшихся на острых скулах. Целую искореженное злобой или черной ненавистью женское лицо и бесконечно, как по накатанному, одно и то же повторяю:

— Все кончено! Стоп! Это партия, партия, партия сыграна… Смирнова? По-честному, без обиняков.

— Велихо-о-о-о-в, — она вращает головой в долбаных попытках прекратить все то, что я с ней делаю, и закрыть мне рот, тыкаясь наугад макушкой. — Ты… — Ния, как тяжелобольной астматик, задыхается, затем внезапно прекращает все и резко останавливается, странно застывает в речи, будто забывая слова и выражения, — меня, — икнув, жалобно выпискивает, и тут же захлебывается и лепечет какую-то несусветную херню, — насилуешь? Я не смогу…

— Нет, Тузик, нет, нет, — отрицательно мотаю головой. — Нет, конечно.

Я кто угодно, но точно не насильник! С женщиной не стану выяснять таким скотским образом отношения. Сейчас пока одно обыденное и совсем не плотское желание. Хочу, чтобы успокоилась, приняла то, что я не уйду и не покину город, окончательно смирилась с новым форматом наших деловых отношений и дала добро на официальные встречи…

Как новой пары, как женщины и ее мужчины.

Антония зажмуривается, втягивая длинные ресницы, и оставляет плотный черный частокол идеальных щетинок, рисующих ей живые стрелки…

Совершенные по форме губы ритмично двигаются, растягиваются-сжимаются, шлепают, склеиваются, обрывая тоненькую кожу, словно наждаком себя скребут, пропускают воздух и что-то непрерывно шепчут: проклинают или взывают к благоразумию, милости и вселенскому прощению, или мне угрозы через Вельзевула шлют. Умоляют нераскаявшегося грешника совершить поступок, за который не придется краснеть на смертном одре, тем самым обеспечив себе тихую загробную жизнь под патронатом соответствующего Божьего апостола.

Ни хрена не выйдет… Кто меня соборовать будет, догонит быстро и почти одномоментно, что в рай на небесах мне вход давно заказан, да и такого, как я, даже в чистилище на отмывку не возьмут, уж больно я херней замазан.

— Отпусти меня, — шепчет Ния, сильно вывернув себе шею. Я вижу натянутую жилу и частый-частый пульс, прошивающий как будто бы вощенную смуглую кожу. — Больно! Ты ломаешь меня, — последнее выкрикивает в землю и дергает ногами, пытаясь скинуть ненавистные оковы.

Белоснежный атлас ее лифа холодит мне руки, остужает разгоряченные ладони, скользит по шершавым, грубым пальцам, цепляется нитями, вырывая заусеницы возле ногтевых пластин, будоражит и щекочет кожу.

Шиплю…

Злюсь…

И не отпускаю: держу крепко, сильнее вдавливая в себя маленькое тело, облаченное в свадебное платье, разорванное мной после того, как я специально наступил на воздушный подол, разложенный на той поляне, на которой нашел женщину, которую…

— Надо было деньги поставить на тебя, Ния, — хмыкаю и лениво улыбаюсь. — Заработал бы немало, — прищуриваюсь и присвистываю. — Определенно!

— Что? — не оставляя попыток освободиться, передергивает плечами, выкручивая себе кости и суставы из соответствующих сочленений. — Что ты там шепчешь? Блин! Да отпусти меня, козел!

— Ты сбежала, Смирнова, — констатирую свершившееся. — Деру дала, сверкая трусиками и ягодицами, словно тебя кнутом стегали. Егорыч, по всей видимости, все же силу применил и не рассчитал? Не понравилось? Жестко или неумело?

Я бы действовал не так!

— Что?

— Говорю, что трусы у тебя зачетные, Тузик. Просто-таки, — прыскаю, — многообещающие! Есть, где мужской фантазии разгуляться.

Хотелось бы поближе рассмотреть, что у нее там. Но остатками здравого смысла, зачатками рудиментарной порядочности и мизерными вкраплениями атавистичного джентльменства понимаю, что нельзя, а моя настырность будет воспринята, как настоящая беспардонность и нахальный перебор! Она уже о насилии пищала? Так после того, как я сниму это свадебное платье, об этом можно будет не просто говорить, а смело, в открытую, во всеуслышание заявлять. Ее нижнее белье и все, что его касается в прямом и переносном смысле — пока, сегодня и сейчас, мое табу, неоспоримое и запрещающее действие! Тем более она их надевала не для меня, а для него. Хотела хвастануть невыдающимися прелестями? Чего я, в самом деле, лобковой вошью прицепился к адресату? Все равно «посылка» умело перехвачена на «почте» — у двух берез, в низине, на только-только зеленеющем черноземье, а то пошла бы ценность по чужим рукам, да не по прямому назначению.

— Трусы? — зачем-то переспрашивает.

— Извини, однако мне на глаза упали твои кружева, Антония. Определенно сверкали дырочки и шелковые нити! Ты, правда, особо не стеснялась, когда подхватывала свой кринолин. Сейчас со всей серьезностью заявляю, что это было очень круто, — задираю голову и гордо выставляю подбородок. — Я насладился тем, что увидел. И говорю сердечное «спасибо», отвешиваю нижайший поклон и, естественно, целую ручку, но, если ты позволишь. М?

— Ты точно не здоров! — пытается ударить меня и дать коленом со всей дури в незащищенный центр мужской силы и великой гордости.

— Прекрати.

— А что такое?

— Это будет очень больно. Запрещенный прием, понимаешь? Ниже пояса бить нельзя. Включи здравый смысл и прояви милосердие.

— Потерпишь, — шипит и ерзает между моих ног. — Для меня правила вообще не существуют! К тому же именно сейчас я холодна и безразлична к чужой боли, в особенности, когда страдают те, кого я люто ненавижу. Пусти меня! Р-р-р-р…

В последнем я ни капельки не сомневаюсь! Однако, ненависть, по чувственному восприятию и окраске ауры, все же круче, чем холодность, жалость или даже безразличие.

— Возбуждаешься, что ли? — подмигиваю и приподнимаю свое бедро, на котором Тоник в силу своего небольшого роста виснет, как на живом пилоне. — Так хорошо? — вожу конечностью, заставляя шавку, скользить на ней и ерзать, растирая киску, как на гигантском члене.

— Господи! — она подкатывает глаза и, стиснув зубы, почти загробным голосом мне отвечает. — У тебя в наличии определенные проблемы. Тебе следует обратиться к специалисту, Буратино.

— Подтверждаю! Посоветуешь кого-нибудь конкретного? Только, чтобы толкового, — озвучиваю важное, с моей точки зрения, требование. Пусть напряжет стервоза тонкие, но частые извилины. — За щедрым вознаграждением дело не станет.

Ох, как я ее сейчас, по всей видимости, на лопатки уложу, огорошив узким направлением врача!

— Чего?

— Ну, профессионала по соответствующим отношениям. С-е-к-с-о-л-о-г-а! Платного или бесплатного, не важно! Дошло? — подмигиваю ей и скалюсь недоразвитым уродом.

— Полюбуйтесь, люди, — пытается оглянуться, чтобы толпу в свидетели призвать. — Да тут диагноз налицо! Я о психиатре, Петя.

Она и в этой области сечет? Многопрофильная подготовка у Смирновой. Когда только все успевает?

— Озвучишь? Только на латыни.

— Ты неизлечим. Зачем калечить твою нервную систему неприятным сообщением, коверкая язык?

Типун ей пару раз на то, что она коверкать не желает! У меня прогресс, между прочим. Неидеально, но все же лучше, чем то, с чего я почти полгода назад начинал.

— Ты не стесняйся. И это вряд ли!

— Что?

— Не исковеркаешь, а я тебя пойму. Итак?

— Больной, — с сожалением смотрит и качает головой, добавляя, — бедненький! Это был не вопрос, Велихов, а скупая констатация и горькое сожаление. Как же ты…

А я и не отвечаю, не переубеждаю, не доказываю и не спорю, впрочем, как и недослушиваю одновременно. С чего она вообще взяла, что сейчас мне интересны ее «фа-фа, ля-ля», а также недалекие домыслы и язвительные замечания?

— Что с ногой, Тузик? — опускаю голову, изучая задранный подол ее платья и странно вывернутую стопу, на которую, как я успел заметить, она совсем не опирается.

— Жить буду, — смотрит в том же направлении.

— Болит? — пытаюсь заглянуть в ее лицо.

Лучше бы не спрашивал и не смотрел, ей-богу. Ишь, как нехладнокровно жаром окатила, словно пламенем лизнула и тут же остудила.

— Уже нет, — встряхивает ту конечность, о которой речь ведем, слабо кривится и громко выдыхает. — Че-е-е-рт!

— Сломала или просто подвернула? Вывих, да? Могу посмотреть? — немного ослабляю свою хватку, но лишь за тем, чтобы одной рукой обнять ее за талию, осторожно приподнять и окончательно оторвать Смирнову от земли, а вот второй рукой пытаюсь разобраться с никак не поддающимся воздушным бантом, который почти с мелкой задницы, испуганно рассиживающейся на поляне, одним неосторожным движением содрал.

— Какого черта? — уперевшись ладонями мне в плечи, шипит куда-то в покрывшийся мелкой испариной мой лоб. — Что ты делаешь?

— Закрой рот!

И так не очень-то выходит разделаться с этим, твою мать, жутко неудобным платьем, а тут еще под руку пищит комар о благопристойности и чистоте моих возможных помыслов и намерений.

— Уверена, что растяжение.

Ей лучше знать: она квалифицированный специалист. Уже неоднократно свою компетентность доказала. Похоже, шавка в беге не просто кандидат, а самый настоящий мастер — профи физкультурных наук.

— Ты убежала, убежала… Пизде-е-е-ц! — тихо прыскаю и прижимаюсь к ней, упираясь подбородком в колышущуюся от собственного дыхания женскую грудь.

Красотка с полотен эпохи Ренессанса — ни дать ни взять! М-м-м, зажиточная купчиха, маленькая госпожа, княжна или графиня, которая нагрела жениха, прокатив его перед всем честным народом, собравшимся поглазеть на неравный брак.

— Заткнись, придурок, — жалит, как оса. — Только грубость, ругань, матерные слова, да неуравновешенное поведение. Больной, больной… Мне искренне жаль тебя!

А мне тебя! Исключительно из-за того, что я сейчас намерен сделать. Но ей придется потерпеть. Ее красивое глубокое декольте, открывающее и демонстрирующее то, на что я совсем недавно мог смотреть, закинув свою руку за голову, отлеживаясь в собственной кровати, не дает покоя моим нервам и мужской половой системе, о которой я только вот на несколько минут, казалось бы, забыл. Кровь остановилась и прекратила наполнение. Я успокоился и выдохнул, даже стал остроты отпускать. Как на тебе — пожалуйста! Небольшая, но упругая и аккуратная, а сейчас призывно выступающая, словно транслирующая только визуальное наслаждение, сладенькая грудь раскачивается в такт Тонькиному поверхностному, оттого слишком быстрому, дыханию. Там, по-моему, тугой корсет, который надо бы снять, и формирующая вата для наполнения пустот, а стало быть, для провокации и обмана? Да это же ложь, брехня! Кругом один обман и небольшое наваждение.

«Эх, девочки, что же вы с нами делаете?» — про себя смеюсь, но губами внаглую притрагиваюсь к прохладной коже ее полушарий.

Чмокаю, по-отечески прикладываясь к выпуклостям, облизываю и щипаю каждый прыщик, который после моих действий как будто бы спросонья из норы выходит, чтобы выказанной ласке тонкой волосинкой помахать.

— Прекрати немедленно, — Смирнова дергается и еще активнее начинает вырываться.

— Все-все, — мягко отстраняюсь от нее, заканчиваю шалости, облизываюсь, выставляя ей на обозрение язык, и тут же громко сглатываю, словно то, что облизал, теперь разжевываю, раскатывая с огромным аппетитом. Сейчас еще немного перетру, а потом, пожалуй, проглочу, рыгнув в атмосферу наслаждение. — Набегалась? На сегодня с кардионагрузками, я так понимаю, все? Достаточно?

— Да.

И правильно! А я про это с самого начала говорил, словно знал заранее. Черт меня подери, предчувствовал и слегка предвидел, что этим все и закончится. Да я почти пророк в своем Отечестве. Ее побег, как это ни странно, читался, что называется в открытую, а не между строк. Странно, что ближайшее окружение не заметило сильных изменений в ее поведении. Тонька отдалилась, изображала не красящую ее саму серьезность, шипела, отгоняла всех и старалась соответствовать общим требованиям там, где раньше могла вольностью играть. Финал истории — вполне реальный и прогнозируемый. Мантуров Егор — не ее герой, не любимый, не муж и не ее мужчина, но зато хороший и надежный друг. Он тот, с кем можно подержаться за руку и помечтать о светлом будущем. О ярком будущем с другим, подходящим для Смирновой, человеком. Например, со мной?

— Из-за тебя, — шипит. — Все из-за тебя, из-за того, что… Черт! — скулит, касаясь ногой земли. — Любишь подглядывать.

А что такого? Не вижу в этом преступления.

— Я не подглядывал. Ты или преувеличиваешь, или придумываешь, — осекаюсь тут же, потому как ловлю ее уничтожающий взгляд, который сигнализирует открытым текстом, что мне пора сдавать назад.

— А что ты делал? Издевался? Дергал себя? У тебя проблемы с этим? — повизгивает, переходя на ультразвуковые ноты и скашивая вниз глаза.

— Ничего не делал. Не издевался. Над убогими не принято смеяться, Тузик.

— Кто тут убогий?

Проехали! На это стопудово не стану отвечать.

— Пялился, как озабоченный. Маньяк какой-то. Найди себе девку, наконец, и…

— Закрыла бы ты рот, Смирнова. Здесь темный лес, зловещая тишина, тотальное одиночество, почти отшельничество, а ты возбуждаешь своей слабостью и тем, что не сможешь с растянутой, как сама утверждаешь, лапой далеко от маньяка убежать, — пытаюсь запустить под юбку руку, Антония мгновенно затыкается и бьет ладонью по моим граблям.

— Да уж. Только это тебе и надо.

— Не только, Ния. А впрочем, твое недалекое предположение не стану даже комментировать.

— Завернешь про инстинкты и природу?

Хотел просто проигнорировать, если честно, но теперь, по-видимому, что-то нужно отвечать.

— Как минимум. Человек — такое же создание природы.

— Натуралист. Твою мать!

Что-что?

— Выучила грубость, Ния? — подмигиваю и закусываю нижнюю губу, порыкиваю, изображая самца в период гона. — Ты там как? Готова? Уже течешь?

— Пошел ты!

Я могу пойти, да только оставлять здесь взбудораженную и полуголую Смирнову равносильно добровольному повешению на глазах той же толпы, для которой эта стерва устроила внеплановый забег. Калечить нервную систему такому количеству ни в чем неповинных людей мне тот же Заратустра, вкупе с остатками совести, не позволяет.

— Все сказала?

— Да! Ты подглядывал, подглядывал, подглядывал…

Я бы ее заткнул одним надежным и проверенным способом, да мараться настроения нет. Чего ей надо, в самом деле? Да, я стоял. Стоял за незакрытой дверью и через большую щель смотрел. Возможно, Тоню напугал мой не совсем хороший взгляд, блеск сумасшедших, немного бегающих глаз — а я стопроцентно сбрендил от той картины, свидетелем которой невольно стал, — еще, конечно, крепко сжатые кулаки и злобное шипение. За это извиняться не намерен, тем более что об этом вчера ее тоже предупреждал. Она так сильно не хотела, чтобы я посетил ее великое мероприятие и отказал в своем участии, что я не смог не прийти и не засвидетельствовать великое почтение. Кто ж знал, что после этого Смирнова окончательно решит бежать?

— Не сотрясай воздух и не ругайся, — ухмыльнувшись, лениво говорю.

— Наглый! — особо не задумываясь и не выбирая выражений, выплевывает мне в лицо.

Есть такое! Скорее пунктик, чем громкое, увесистое и звонкое достоинство.

— Ты даже…

Ну-ну? Вскидываю подбородок, показывая, что я готов к тому, что она с пеной у рта собралась здесь, в лесу, поведать.

— Господи!

Как жаль, но стерва, по-видимому, словесно истощилась. Тогда, наверное, я начну.

— Обхвати меня за шею, Ния.

— Отпусти! — опять несчастную включает, канючит и пытается пустить слезу, но я-то в курсе, что Антония никогда не плачет.

Сама, кстати, зарядила, что на слезы чересчур скупа. Зато на скоропалительные, неблаговидные деяния и авантюры до хрена как ветрена.

— Обхвати меня, — не уступаю, присаживаюсь, чтобы поднять ее на руки. — Давай, щенок, не упрямься.

Антония взвизгивает, когда я отрываю ее и закидываю на себя. Подбрасываю несколько раз, словно трамбую, равномерно распределяя вынужденную для меня нагрузку.

— Удобно? — обращаюсь к ней лицом и встречаюсь со взглядом чересчур перепуганной чем-то женщины. — Ты чего?

— Я сбежала, Петя, — прижимает кулачки к своим губам и бегает глазами. — Бросила мужчину. Я нехорошая, да?

С этим не поспоришь, а имеющиеся доказательства, как говорится, полностью свидетельствуют против мелкой обвиняемой. Если бы дело дошло до суда, то мы бы однозначно проиграли и, вероятно, выплатили огромный штраф или неустойку, финансово бы покрыли нанесенный моральный ущерб вдрызг расхристанному жениху. Ведь ее побег видел каждый, у кого в наличии имеются глаза и уши, пусть и не со стопроцентным зрением и таким же слухом, да и вообще такое тяжело утаить и посчитать привидевшимся или нереальным. Ее ведь несколько раз пытались остановить: сначала кричащая мама, потом Егор, хватавший Антонию за руки, а на финал случайно подвернувшийся Максим Морозов, столкнувшийся с ней на самом выходе, когда она почти визжала, чтобы все убрались с ее дороги. Все, что случилось там, в том забронированном для торжественного мероприятия месте, видели все приглашенные на праздник и даже обслуживающий персонал. Считать ли это все позором? Не знаю. Но осадок точно неприятный, особенно у несостоявшегося жениха, которого выставили остолопом при его отце и деловом партнере.

— Мне жаль, Тоник. Но…

Жаль? Сука! Как я сейчас некрасиво и очень опрометчиво солгал. Не жаль! Абсолютно и совершенно. Хотелось бы еще разочек выдать, что я ее предупреждал и призывал прекратить все это, не доводя до свадебного представления.

— Я сбежала от Егора, — глубоко вздыхает и прячет взгляд, смежив веки. — Нехорошая, мерзкая… Я жестокая! — с закрытыми глазами смотрит прямо на меня.

Нет!

— Он это переживет, Смирнова. Перестань и хватит самобичеванием заниматься. Этот мазохизм сейчас вообще никому не нужен. Бьешь себя за то, чего уже не изменить.

— Все из-за тебя! — обхватывает ладонями мои щеки, сжимает, вытягивая мне губы, затем впивается ногтями в кожу и, приблизившись своим лицом, вновь открытыми глазами режет, словно скальпелем вскрывает воспалившееся брюхо. — Это ты! Ты меня заставил! Какого черта приперся? М? Доволен? Хозяином себя возомнил? «Шоколадница» не давала покоя или то, что это мое детище? Знаешь… Ты хоть знаешь, — тычет острым пальцем в основание моей шеи, — сколько я вложила в этот магазин средств и нервов? Ты вдруг вернулся, давил на жалость — молодой вдовец, убитый горем. Я сочувствую тебе, но… А-а-а-а! Какого лешего ты приклеился ко мне? Чертова игра! Знаешь, что…

— Успокойся, — дергаюсь, пытаясь вылезти из ее захвата и избегая неприятных тычков ее живой указки. — Что с тобой?

— Это все нечестно! Ничего не получишь. Я не стану подписывать ни одной твоей писульки. В конце концов, это, блин, смешно. «Антония» проспорила место соучредителя. Ха-ха! «Как? Как?» — орет толпа. «Все очень просто» — отвечаю им. — «Такое вот пари!». Не будет этого!

— Это долг чести, Ния, — посмеиваясь, говорю.

— Ты что, в прошлое нырнул? — рычит, разглядывая исподлобья. — У нас какой век на дворе? Какая честь, Велихов? Пошел ты…

— Успокойся. Что с тобой? Я надежный партнер, Смирнова. К тому же я вложусь в твой бизнес. Я же не с пустыми руками, в конце концов, к тебе пришел.

— Чего? — не скрывая недовольства и сомнений, прищуривается, но все-таки прислушивается к тому, что я говорю.

— Я внесу определенную сумму в качестве учредительного капитала, так мы выплатим часть твоего кредита и подарим «Шоколаднице» часть финансовой свободы. У меня есть вопросы по налогообложению и расчетами с поставщиками. Это необходимо пересмотреть. Для начала такой фронт работ. Что скажешь?

— Скажу, что это очень странная щедрость с твоей стороны. Выглядит подозрительно и совершенно не вызывает доверия. Вот я еще раз спрашиваю… — останавливается, задерживает дыхание, сопит, и выдыхает открытым ртом.

— Ты задала уже вопрос? — перебиваю, выказывая нетерпение. — Или только собираешься?

— Какого черта, Велихов? — кричит мне в ухо.

Оглушила и, по-видимому, навсегда лишила слуха.

— Здесь об этом желаешь разговаривать, Антония? Среди мошкары, на сырой земле, в разодранном платье, с открытым тылом. Кстати, там тебе не дует? Не хотелось бы потом слушать упреки в непрекращающемся цистите, — поджимаю плечо к изувеченному ее ором уху. — Чокнутая! Дура!

— А ты привыкай. Поставь меня, — внезапно убирает руки, скрещивает их на груди и вместе с этим очень низко опускает голову. — Осведомленный грубиян. Какие умные слова он неожиданно знает. Мне…

Не слушаю ее трепню, но быстро озираюсь по сторонам, выглядывая какую-нибудь ерунду, которую мы могли здесь второпях оставить. Замечаю на земле, там, где я ее нашел, свой ремень и ее туфлю. За этим надо бы вернуться. Сначала посажу ее в машину, привяжу и закрою, а там… Там, наверное, посмотрим!

— Мне это неинтересно, Тузик. Доставлю тебя к месту встречи…

— Я домой хочу, — бурчит себе под нос.

— Домой? — небольшое изумление специально для нее изображаю. — Где твой дом, щенок? Куда Ваше мелкое Величество конкретно желает прибыть с комфортом? Может быть, к Егору? — и на всякий случай задаю уточняющий вопрос.

Тоня вскидывает голову. Пристально рассматривает, наклоняя голову то к правому, то к левому своему плечу, затем вдруг проводит пальцем по моим бровям, обрисовывая глазницы, опускается на щеку и останавливается лишь тогда, когда ее подушечка задевает верхнюю губу.

— Ты на дядю Гришу похож.

Сейчас я даже выражусь, как «дядя Гриша».

— Здрасьте, Ния, приехали.

— А что?

— Ничего. Но…

Какое верное и очень точное наблюдение! Все так говорят, особенно мама, когда я в чем-то с ней не соглашаюсь. Так прям и заявляет, что я точная копия отъявленного «негодяя», за которого тридцать лет назад она имела глупость выйти замуж. Потом, правда, вешается мне на шею и крепко-крепко обнимает, повторяя, что это шутка, а папа просто чем-то имел неосторожность ее достать, но она его за столько лет прощает…

— Красивый, — хихикает и ладошкой прикрывает рот. — Очень-очень.

По-моему, снова-здорово!

— Пытаешься меня подкупить, задобрить? — забираюсь на небольшую насыпь, еще раз подкидываю Нию, ловлю ее недовольное ворчание и ощущаю цепкость рук на своей шее. — Страшно, Тузик?

— Высоко, — щекой укладывается мне на плечо и ерзает, словно помятую рубашку собой наглаживает. — Петруччио?

— М?

— Отвези меня домой.

— Как скажешь!

Смирнова закрывает глаза, поднимает расслабленное лицо и утыкается носом в основание моей шеи.

— Шоколад! — шепчет, выдыхая теплый воздух, щекочущий мне кожу. — Лимон или апельсин? Что это? У тебя вкусный запах, Велихов.

А у нее собачий нюх и женская изворотливость!

— Итак? — стучу подошвой по асфальту, очищая налипшую грязь.

— Итак? — Тонька открывает глаза. — Что случилось? — отклонившись верхней половиной своего тела от моей груди, сканирует меня своими разноцветными глазами.

— Что тебе сейчас надо, Тузик? — отдышавшись и переведя свой дух, иду туда, куда изначально метил.

— В каком смысле?

— Ты изменила интонацию, откинула ругательства, стала слегка покладистой. Это свидетельствует о том, что…

— Я пить хочу.

Я так и знал! Сейчас будет вить веревки, потому что «сильно ранена».

— Достань брелок, пожалуйста, — останавливаюсь возле двери на месте пассажира, сидящего рядом с водителем. Старательно делаю вид, что не услышал пожелание, смотрю куда угодно, только не в ее лицо и, уж тем более, глаза, чтобы не попасться на крючок под названием:

— Петенька… — пищит и тут же квохчет. — Тебе не тяжело?

— Просто достань брелок, Антония.

Если она не заткнется, я ее брошу. И плевать на то, что это будет ощущаться болью для нее, а с моей стороны будет выглядеть жестоко.

— А где он? — Смирнова приподнимается, вытягиваясь телом, словно из глубокой спячки пробуждается и почти с ног до головы осматривает меня. — На тебе нет пиджака.

Логика и наблюдательность — все сто процентов. Помимо пиджака, на мне еще и ремня нет, и если Тонька не поторопится, то я могу лишиться брюк, схватив их где-то возле своих коленей.

— В правом кармане, — не смотрю на нее, зато разглядываю наш общий образ в тонированных стеклах забрызганного дорожной грязью недавно еще белоснежного автомобиля.

— О! — Тонька прыскает и раскачивается на моих руках.

— Тонь… — перевожу на нее взгляд. — Ты не могла бы просто успокоиться и…

— В кармане у Пети Велихова я найду ключик, которым…

Прищуриваюсь и с особой тщательностью и даже въедливостью, и нескрываемой страстью к мелочам, деталям, изучаю того, кого с некоторой легкостью держу на своих руках. Странное дело, должен вам сказать.

Мы с ней на одной поляне были? Вроде да! Ничего там не случилось? Да нет, все было, как обычно: пикирование и грубость. Она что-нибудь там в рот брала? К сожалению, нет, хотя у меня точно есть то, чем можно Тонечку заткнуть хотя бы на пятнадцать минут, а потом…

— Ты не кончишь, если я вдруг руку засуну в карман твоих брюк?

— Желаешь дальше ковылять на своих ногах?

— Я пошутила. Ну, пошутила же, — надувает губы, возится, умащивается, а затем перегибается и засовывает руку в мой карман.

— Ния-я-я, — шиплю, прикрыв глаза, — нашла?

— Конечно.

Антония раскачивает перед моим носом тяжелым брелком с ключами от машины, словно гипнотизируя.

А дальше все, как по писанному, согласно исторической составляющей. Усевшись в кресле, пристегнувшись и внимательно осмотревшись в обстановке незнакомого ей салона, Антония, всплеснув руками, внезапно вспоминает от том, что где-то — не помнит, где, конечно — потеряла обувь, потом вдруг озабочивается судьбой своей машины, ищет какой-нибудь — не важно чей — мобильный телефон для того, чтобы сообщить маме с папой, что с ней все хорошо и она «с Велиховым».

Раздраженно хлопаю дверью и отваливаю на хрен от этого автомобиля, как от корабля, доставившего бубонную чуму на континент, выкосившую пол-Европы в соответствующем исторической справке веке…

— Да? — отвечаю на звонок, который в аккурат принимаю, когда наклоняюсь за своим ремнем и поломанным каблуком Смирновой.

— Она с тобой? — отец, как всегда, спокоен и немного груб. — Петр!

— Да, — спокойно отвечаю.

— Где вы?

— Скоро будем, — прижав плечом трубку, продеваю ремень в поясные петлицы своих брюк, расправляю шлейф и щелкаю железной пряжкой, надеясь вслепую насадить отверстие на язычок.

— У вас все нормально?

— Замечательно, — докладываю грубо, но по обычной форме.

— Как она?

Когда отчаливал от автомобиля, по-моему, напевала какую-то херню, чем занята сейчас боюсь предположить, да и в конце концов:

«Мне-то что, за дело? Совершенно неинтересно и не надо!».

— Расстроена, но…

— Мы у Смирновых, Петр, у Сергея, естественно. Здесь все, кроме Мишки и Алексея со своим табуном.

Ланкевич, похоже, благополучно отбыл?

— Михаил Андреевич…

— Он пожаловался на плохое самочувствие и уехал. Мы с ним не мальчики, так что прояви уважение и откинь свои остроты на хер. Твою мать! Привези ее, пожалуйста, домой. Здесь Женя очень нервничает. А как Тосик? Она не пострадала?

Да, бля-я-я-я! Что ей-то сделается?

— Нет. Все хорошо. Есть, правда, небольшие проблемы со стопой. Похоже, подвернула.

— Подвернула? — шипит в трубку Гриша. — Это как? Не на ту педаль нажала? Или…

Я просто гнал ее, а она споткнулась, видимо, или через что-то перецепилась, нашла выступивший на поверхность древний корень, или просто неуклюжая согласно заводским настройкам, шлепнулась на землю, приложившись мягким местом о траву. Прекрасно помню, как Смирнова ахнула и запищала, вот тогда подошла моя очередь водить и салить. Я вылетел пулей из машины и побежал туда, где скрылась Ния.

Еще раз осматриваюсь, прищуриваюсь, останавливаюсь взором на тех березах, возле которых мы с ней боролись и между которыми я втиснул маленькое тело, чтобы насладиться поражением мерзавки, с которой удачно для себя поспорил на часть ее преуспевающего шоколадного бизнеса.

— Петь?

— М? — иду назад по направлению к дороге и стоящей там машине.

— Осторожно только, не гони.

Как пацану отвешивает предупреждения.

— Через час будем, — вскидываю руку и засекаю время. — Извини за машину, но она немного поменяла цвет.

— Похрен!

— Хорошо. Все? — опять та же насыпь, та же грязь, то же движение ногами.

— Мы вас ждем.

Вот и замечательно!

Скидываю звонок и прячу трубку в карман своих брюк, края которых я точно так же, как и автомобиль, сырой землей измазал.

На полпути к ожидающему транспорту все же останавливаюсь и разворачиваюсь, чтобы проверить машину Нии. Все-таки мы ее бросаем: одинокую, несчастную, да еще в темном злом лесу. Но… Все очень чисто, аккуратно, электроника потухла или хозяйка ее предусмотрительно выбила, а сама «карета» обездвижена и, по-видимому, намертво, по крайней мере, до прибытия по ее душу грозного эвакуатора.

— Готова? — забираюсь на водительское место.

— Да.

Антония снова поменяла «цвет»: насупив брови, она сосредоточенно рассматривает что-то мелкое, прилипшее с той стороны лобового стекла.

— Ты как, Тузик? — наклоняюсь, всматриваюсь и осторожно поддеваю согнутым пальцем покрасневший нос.

— Что мне сказать Егору, Велихов?

Она у меня сейчас об этом спрашивает?

— Я не знаю…

Обратный путь, путь домой, домой к Смирновым, занимает немногим больше часа, а я слегка приврал, не рассчитав точное время нашего прибытия. Антония закуняла на пассажирском месте, расслабилась и уткнулась лбом в свое стекло. Подкатившись к раскрытым настежь подъездным все еще украшенным лентами и надувными шарами железным воротам, плавно торможу и почему-то не спешу пересекать черту, за которой находятся владения Сергея Смирнова. Не то чтобы я его боюсь или чувствую свою вину за неадекватные действия его дочери, но все же это старый друг моего отца, его партнер, к тому же самый веселый и безбашенный чувак из всей этой братии престарелых мужиков.

Пока я гоняю совесть и приказываю ей заткнуться, Тонька переворачивается и укладывается на бок, подложив под щеку одну руку, а второй она, видимо, непроизвольно, без конца одергивает свое платье.

Смирнова возится, укладывается в автомобильном кресле, а я вдруг вспоминаю, как смотрел на то, как улыбающийся Егор гладил эти обнаженные руки, заглядывал ей в глаза, целовал розовые щеки и непрерывно повторял:

«Тонечка, я тебя прошу, пожалуйста…».

О чем он ее умолял тогда, когда я через дверь подглядывал — она не ошиблась в наблюдениях и была права? Я следил за ними и… Завидовал! Сейчас мне кажется, что Смирнова отказала Мантурову именно сегодня, в день их свадьбы, а то, что устроила потом — вся эта беготня и моя за ней погоня — реакция на его неисчезающую настойчивость. Тонька просто убежала от ответственности, решила таким образом изменить свою судьбу. На свой манер отписывалась, отклонялась, пыталась отвернуть и отменить мероприятие, а Егорыч по-мужски настаивал и принуждал? Объективное и подходящее обстоятельствам объяснение. Брак силой не сулит ничего хорошего тому, кто в него вступает. Хорошо, что Тоник это поняла и выбрала разумное, хоть и чересчур жестокое, по отношению к Мантурову, решение.

— Ния, — шепчу, не глядя на Смирнову, — мы приехали. Слышишь?

— Да.

Скашиваю на нее глаза и замечаю, как водит пальцем по стеклу, рисуя чудные загогулины.

— Я волнуюсь, Буратино, — шепчет и тут же резко, словно испугавшись, убирает блуждающую, как по холсту, руку.

— Я помогу…

Остановившись перед широкими ступенями у полностью стеклянного входа в дом, глушу мотор, отстегиваю свой ремень безопасности и помогаю с этим Тоньке, затем выпрыгиваю из салона и, обойдя спереди машину, подхожу к двери пассажира, у которого господствует испуганное и искореженное жутким страхом странно раскрасневшееся лицо.

— Все будет хорошо, — протягиваю к ней руки и прошу, — обхвати меня за шею, чтобы я мог тебя вытащить…

Не успеваю до конца озвучить весь наш план дальнейших действий, как Смирнова выполняет все в точности, как я предполагал, не протранслировав вслух свои намерения.

— Вот так! — подхватываю Тоню и бережно вытягиваю обезображенную гонкой и сидением на земле крохотную невесту.

Она вцепляется в меня, прижимается к моей груди и становится из-за этого как будто еще легче.

— Все нормально? — заглядываю ей в лицо, как бы свысока, выказывая снисхождение.

— Угу, — мычит и тут же прячется. — Прекрати, пожалуйста.

Антония скрывается, почти сливается со мной и, не поднимая головы, скрутившись милым, но чересчур мелким круассаном, покидает салон автомобиля и поднимается на моих ногах по ступеням, ведущим внутрь ее дома.

По ощущениям жутко неудобная и многозначительная картина: нам открывает дверь Сергей, у которого из праздничной одежды осталась расстегнутая рубашка с подкатанными, как и у меня рукавами, да помятые от долгого сидения выходные брюки.

— Добрый вечер, — глядя ему в глаза, произношу негромким голосом.

— Добро пожаловать! — Смирнов произносит через зубы, но все-таки гостеприимно протягивает руку, указывая направление, куда мне следует доставить его дочь.

Иду, не испытывая непосредственного давления…

Однако, словно через строй…

Меня встречает испуганная и заплаканная Женя, затем моя мать, с какой-то укоризной смотрящая на то, как я держу Антонию и шепчу ей что-то на ухо, пока несу туда, куда меня направил ее отец. Вот тетя Надя, ее муж, мой дядя, Максим Морозов и…

Черный, но не от природной краски его кожи, а от того, что сегодня несколько часов назад перенес, Егор…

Твою мать! Я не ожидал, что он здесь тоже будет. Мантуров с заложенными руками в карманы своих брюк, стоит возле лестницы, ведущей на второй этаж и, наблюдая за тем, как я прижимаю к себе Нию и как ее несу, как перед этим переступил порог замершего и сегодня совершенно негостеприимного дома, пронизывающим насквозь, очень нехорошим взглядом, не разбирая, кто прав, кто виноват, осуждает, вынося обвинительный, не подлежащий дальнейшему рассмотрению и обжалованию приговор. Он режет нас, испытывая странное наслаждение?

Когда равняюсь с ним, то непроизвольно или все же специально поворачиваю к нему голову, встречаясь с ним своим лицом.

Нам больше нечего сказать друг другу? Это все? Мы сталкиваемся профилями и испепеляем друг друга взглядами, пока нас не растаскивает Ния, шепчущая и испуганно взирающая на Мантурова:

— Егор, прости меня, пожалуйста. Мне очень жаль, — а затем приподняв голову и встретившись со мной, тихо, но отчетливо произносит. — Велихов, не надо!