Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 16 Петр

— Добрый вечер!

Он обращен лицом к окну и повернуться для того, чтобы ответить на мое приветствие не желает и, по всей видимости, делать этого даже не собирается. Ну что ж, это его не то чтобы законное, скорее, человеческое право. Я на этом не настаиваю и совсем не обижаюсь. Было бы из-за чего, в конце концов!

— Ты опоздал, — мужчина засовывает руки в карманы брюк и немного подается верхней частью своего сухого, но все еще крепкого тела вперед к сверкающему стеклу. Сильно упирается своим лбом в прозрачную, просто-таки неприлично вылизанную, поверхность, буравит прочной костью оконный проем и сипит. — Пе-е-е-тр…

Какого хрена? Что это за стресс-кабинет, в котором начальник решил отодрать подчиненного в его выходной день?

— Сегодня суббота…

— И ты решил, что можно наплевать на четко оговоренное время для нашей встречи? — транслирует вполне логичный вывод из моей жалкой объяснительной посылки.

— Па… — кривляюсь и недовольно подкатываю глаза. — Я же приехал.

— Почтил вниманием или сделал одолжение, не преминув притрусить, казалось бы, простое действие пылью из неуважения и цинизма? — отец терзает меня своей спиной, не считая нужным проявить встречную вежливость и хотя бы произнести задрипанный «привет».

Похож! Похож! Похож! Практически одно лицо и тот же неуживчивый характер.

Я бы точно так же поступил, если бы разговаривал с зажравшимся засранцем, похожим на этого невоспитанного батрака, каким сегодня я являюсь для своего родителя.

— Извини за опоздание, — громко выдыхаю и захожу внутрь помещения, в котором, по всей видимости, мне сейчас преподадут урок о том, как следует себя вести в приличном обществе, соблюдая простые правила и нормы, те наскучившие давным-давно прописные истины, на которые я имел неосторожность смачно наплевать, явившись на тридцать минут позже назначенного для отеческой экзекуции времени.

— … — его молчание означает, что мои слова не принимаются? Я типа зря старался? Ни хрена не догоняю, хотя отлично спал после свадебного забега двухдневной давности, словно розовый младенчик. А вот отец, по-моему, не спал те же самые два дня.

— Привет, — равняюсь с ним и как бы невзначай задеваю своим плечом отцовскую руку, согнутую в локте и выставленную острым углом для таких вот нежеланных посетителей.

— Ты, любезный, опоздал! — Гриша поворачивает голову и, стиснув крепко зубы, внимательно рассматривает мое стремительно краснеющее лицо, выжигая и на без того горячей коже какое-то нехорошее клеймо.

— Я извинился, — усиленно намереваюсь разрядить тяжелую, жутко угнетающую и не благоволящую к конструктивному диалогу обстановку.

— Считаешь, этого достаточно? — прищурив взгляд, шипит вопрос. — «Извини», «привет» или «выходной»? Какого черта, «папа»? М?

— Мне на колени, что ли, стать? — прыскаю и нахально ухмыляюсь.

— Обойдусь!

Спокойно, неторопливо, с оттенком явного пренебрежения, отец снова обращает все свое внимание на то, что происходит за окном.

Теперь в молчанку будем играть? Намерены потягивать через коктейльную соломинку слишком скоротечное время? Потом долго собираться с мыслями и заниматься эмоциональными манипуляциями или шантажом?

— Па? — решаюсь сделать первый шаг.

— Ты встречаешься с Тоней? — он все еще сосредоточенно рассматривает почти летний пейзаж, ровно, обманчиво спокойно дышит и медленно, по-волчьи поворачивает голову, словно блуждающий во тьме голодный хищник, выслеживающий недалекую и где-то слишком самонадеянную жалкую, не жирную и не питательную по мясу, но обреченную на зубную казнь добычу.

— Ты меня для этого сюда вызвал? — в точности копирую действия Велихова с подобием приставки «старший».

— У тебя с Антонией взрослые отношения?

Чего-чего?

— Не буду отвечать, — хмыкаю. — Это…

Не его, блядь, дело!

— Да или нет? — отец склоняет голову и обозревает уличную суету, набычившись и транслируя всему снующему туда-сюда крохотному миру, что он не в духе и что его лучше не раздражать, а отвечать прямо и открыто на те вопросы, которые он собирается тут задавать.

Все так и есть! Но я не этот мир, который жутко бесит папу, и таких намеков с родным по крови человеком в упор не замечаю.

— Я пойду! — намереваюсь развернуться, чтобы выйти из кабинета начальника, который, похоже, не с той ноги с утра пораньше в теплую субботу встал.

Отец, естественно, быстрее! Он старше, опытнее… Он мудрее, а его реакции по-прежнему на месте, да и сила с возрастом никуда не испарилась.

— Вы пара? Она с тобой? Это все серьезно или очередная х. ета, которую потом всем скопом придется разгребать?

— … — мычу и дергаюсь, пытаясь выдрать руку из его клешней.

— Это, блядь, было до усрачки смешно, когда вы были детьми и мило друг над другом подшучивали, пытаясь самоутвердиться и показать, какие вы охренительные остряки. Ты…

— Пусти меня! — шиплю, упираюсь и тянусь из его захвата. — Не буду…

— Егор — не просто мальчик с улицы, Петр. Он сын моего друга, это достойный человек. Он, твою мать, твой лучший друг. Что это…

— Я не собираюсь с тобой что-либо обсуждать.

— А придется! — Гриша, наконец-то, отпускает мою руку и снова устремляет взгляд на свободную от будничного бешеного трафика улицу. — Мне стыдно… — он хмыкает. — Никогда в жизни так паскудно себя не чувствовал, как на той сучьей свадьбе, которую вы превратили в не просто фарс, а откровенное издевательство.

— Как здоровье Михаила Андреевича? — зачем-то задаю вообще никаким боком не касающийся нашего разговора вопрос.

Отец не отвечает, зато громко, с нескрываемой надменностью, фыркает, а затем вдруг глубоко вздыхает.

— Я… — опускаю голову и погружаюсь в созерцание носков своих туфель.

— Он болен, Велихов! Уверен, что тяжело. Ланкевич многое скрывает, но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы не понимать, как там все сейчас непросто. Су…

— Я не принуждал ее, я не подталкивал, я…

Всего лишь предложил Тузику пари! Был уверен, что она зацепится за это. У Смирновой заоблачная тяга к приключениям и гордыня, хоть ковшом сёрбай.

— Я ведь не об этом, Петя.

Тогда чего он хочет, что ему нужно, что мне следует ответить, чтобы папа в кои-то веки полностью удовлетворился, чтобы отвалил подальше с идиотскими вопросами и попытками пристыдить меня или как-то нехорошо затронуть Тоню?

— Тогда, в твоей квартире, перед Новым годом, когда я неудобно завалился к тебе, она…

— Это к делу не относится, — через зубы произношу и испепеляю слишком любопытного, да к тому же странно зациклившегося на том эпизоде, папу. — Считай, что ты провел со мной разъяснительную беседу, я все принял к сведению, но…

— Ничего не обещаешь? — глубоко вздыхает.

В точку! Работает интуиция у Гриши Велихова. Самое время добавить:

«До сих пор!».

— Тогда давай, наверное, поступим так…

По-моему, теперь подъехали пресловутые Велиховские пытки? Каленное железо, иголки под ногти, ледяная вода, одиночка, голод, вероятно, стояние и бодрствование и днем, и ночью, пока я окончательно не сбренжу, не сойду с ума или не стану покладистым, как будто слабовольным и мягкотелым, то есть тем, из которого он сможет вить веревки и не расстраивать престарелого дружочка по конторе, вылизывать задницу травмированному Егору, но трахать собственного сына в любой день недели, независимо от установленного внутреннего распорядка.

«Ни черта не выйдет, папа!» — дергаю губами и формирую из недавно расслабленных ладоней большие и увесистые кулаки. Дрожу, трясусь и изнываю от неутолимой жажды, словно на олимпийский старт спортивной беговой дорожки вышел, с одним желанием:

«Только двигаться вперед, и только побеждать! Я, сука, не позволю себя трахать… Никому!».

— Добрый вечер, мои родные люди, — Сашка вваливается как нельзя кстати. Отвел младший братец от греха. — У вас производственное? Мне выйти? Петенька, мое почтение. Па?

Способен ли я был ударить собственного отца? Вряд ли! О таком, откровенно говоря, даже и не помышлял. Зато хотел словами отлупить, чтобы перестал меня учить, давать советы или выкатывать возможные решения там, где я абсолютно в этом не нуждаюсь.

— А он тут что забыл? — киваю на Халву, подкатывающего к нашему «огоньку».

— Он здесь работает, Петр, — отец мне отвечает.

Об этом я и без этого напоминания знал. Мой вопрос был вовсе не о том? У нас, у Велиховых, по всей видимости, отныне планерка будет проходить исключительно по субботам и независимо от положения недели и успехов-неуспехов в делах, находящихся в производстве.

— Ты ведь понял, о чем я спросил, — настаиваю на своем и еще раз уточняю. — Что ему надо?

— У нас общее дело, любезный. Пока ты балду гоняешь и портишь людям жизнь…

— Бла-бла-бла… И что? — тороплю события, потому что на другое свидание уже опаздываю. Да вашу ж… Мне срочно надо! Мне даже некогда!

— У нас дела, старичок, — Сашка укладывает на мое плечо свою ладонь и пару раз через пиджак сжимает. — Напряжен, словно наэлектризован. Есть деловое предложение…

— Саш, — старший Велихов обращается к младшему сынку, — оставь нас, пожалуйста, на несколько минут. Я подойду, когда…

— Когда со мной закончит, сладкий! — обхватываю за пояс братца. — Поправился, дружище! Много жрешь, а двигаешься мало? Или это стресс, который ты ночами заедаешь? М?

— Пошел на хер, нервотрепщик. У меня здоровый аппетит, к тому же я еще расту. За собой следи, Петруччио. Отец!

Иди ты! Младшенький растет? Скорее, сытно и бесплатно кормится у теток, с которыми оттачивает мастерство сексуального козла. Халва не сильно-то разборчив в связях, мне бы намекнуть старичку, что девочек, с которыми он бывает тесным и довольно близким образом, следует обязательно проверить, например, на… Гонорею и другую лабуду? Я так злорадствую, бешусь или тихо радуюсь? У меня ведь хорошие анализы и определенный, стабильный и очень динамичный успех. Скоро-скоро-скоро… Я этот город на уши поставлю, а затрахаю ее!

Похоже, на своем лице я красочно изобразил все, что намерен сделать с попавшейся мне в лапы стервой, предполагая, видимо, Смирнову, в качестве первого объекта, предоставив ей снять пробу с моего конца, как только получу медицинское добро и гарантирующие половую безопасность рекомендации о том, как укрыть своего «мальчишку» на случай несанкционированного проникновения в важную для мужика систему злокозненных, прямо-таки адских, интервентов, устойчивых к пенициллину и тому подобной хрени.

Замечаю, как недовольно искривляет губы папа, когда мы пикируемся с младшим, изображая острословие. Гриша, слава Богу, отступает от окна и направляется к себе на место, за свой рабочий стол.

— Вы поговорите пока, а я подремлю, — сняв пиджак, отец плюхается в кожаное высокое, поскрипывающее от его зада, кресло и делает первый полукруг, описывая шарнирами дугу.

Ну, знаете ли! Это меня вообще не устраивает. Сегодня мой законный выходной в юридической конторе, но полноценный рабочий на месте шоколадной подработки. К тому же именно сегодня я пересматриваю контракты со Шнурком. А вот и маленький, но интересный и с далеко идущими последствиями, момент:

«А мой папа, вообще, в курсе, что я намерен предложить Сашке и дядьке? За новостями Гриша следит или только раздает зуботычины сынкам?».

То, что я хочу скормить Морозовым непосредственно касается его, как одного из соучредителей французского заведения с великолепной репутацией и таким же непередаваемым по вкусовым качествам меню.

— Я думал, что мы уже закончили, — оглядываюсь на исчезающую из поля видимости спину брата. — У меня дела…

— Мне нравится Тосик, Петр. Нравится…

Как женщина, что ли? Вскидываюсь и широко шагаю через весь королевский кабинет, чтобы упереться бедрами в край его стола.

— И что? — с вызовом произношу.

— Нравится. Ты понял? — Гриша раскидывается всем телом в кресле, сгибает руки и раскладывает их на подлокотниках, сцепив пальцы на своем впалом от физических упражнений пузе.

— Мама в курсе?

— Не передергивай, — не поведя глазом, быстро отвечает.

— Ты несколько раз повторил, что Тузик тебе нравится. Из чего я сделал вывод, что ты влюбился в младшую дочуру Сергея Смирнова. Я переживаю за душевный покой мамы. Все-таки…

— Она, как дочь, Петр. Дочь, которой у меня никогда не было.

— Сочувствую! Но свои претензии к производителю и сборщику человеческой продукции изложи в письменной, разборчивой форме. Только учти…

— Не обижай Тосика. Иначе…

«Тосика»? Да он романтик, черт бы его подрал. Раздает угрозы, словно аванс за мои услуги старательно выплачивает? Выкрикивает предупреждения? Отец стреляет выше головы? Только бы не промахнулся. Я ведь жить хочу, а папа может дернуть карабин или на курок нажать в один момент, когда я неожиданно моргну и не успею шею с линии огня убрать!

— Удочери ее. Полагаю, что Смирнов тебе приплатит щедро. Насчет Жени не уверен.

— Ревнуешь? Красиво и очень мило! И так по-детски, — отец подмигивает и шустро перебирает ногами, раскручивая то, на чем он сидит. — Ты ее ревнуешь, Петька! Скучаешь, пасешь, постоянно ищешь. Только Тосика! Совсем не дышится без нее? А что со сном? Полагаю, та же петрушка. Ты плохо выглядишь…

Какое точное наблюдение! Спасибо, папа, ты так умопомрачительно галантен!

— Тяжело жить без девочки, которую чуть замуж не выдали, да еще и не за тебя? Зачем я, бл, спросил? Все ведь очевидно. Это заметили все! Все, кто присутствовал на той сраной свадьбе. И первый, кто осознал, что ты по уши увяз в Антонии, был Мантуров Егор. Хотел еще кое-что спросить. Это можно?

— Да уж…

Я заметил, как Егорыч полосовал меня цепким взглядом, как прислушивался к той лапше, которую я навешивал окружающим на раскрытые для на ходу придуманной повести уши, ведая им о том, как Смирнова неудачно подвернула ногу, когда пересаживалась в мою машину, при этом умудрилась разодрать платье и случайно шлепнулась на свою многострадальную и столько же повидавшую жопу в липкую грязь, каковой оказалось с огромным лишком на обочине, возле которой совершенно некстати сдохла ее крошечная машина. Тузик изображал взъерошенного трубочиста, вылезшего с большим, почти что титаническим, трудом из дымохода, расположенного по адресу:

«Березовая роща, один дробь два. Спросите Велихова Петю. Звонить не нужно, вам стоит просто постучать».

«Настучать! Настучать, конечно же» — похоже, я в очередной раз в гребаных определениях ошибся.

Егор именно тогда осознавал и принимал ситуацию такой, какой она на самом деле является; он свыкался со своим поражением, нюхал запах долбаной капитуляции, подписывал унижающий его пакт, когда я, немного заикаясь, раздавал советы и высказывал слезливые пожелания, почти декларировал, как «Отче наш», рецепты на то, что могло бы облегчить страдания похныкивающего щеночка, ведь ее «задняя» нога слегка опухла и поменяла цвет с кремового или светло-шоколадного на немного голубой с оттенком ярко-красного, дергалась и мышечно скулила в тон квохчущей Антонии, когда я укладывал последнюю в кровать.

«Уйди, пожалуйста» — тогда мне Ния прошептала на ухо. — «Оставь меня, если ты человек… Если хоть немного понимаешь, что я сейчас чувствую… Выйди!».

«Мы встречаемся, Смирнова? Да или нет? Как положено, по-настоящему? Мы пара, деловой партнер? Ответь!» — задавал вопросы, на которые так и не услышал что-нибудь членораздельное, что можно было бы за положительный кивок считать.

Антония промолчала и не ответила. И до сих пор как будто не желает меня знать! Уже два дня Тузик не отсвечивает собой, хотя я названиваю и спрашиваю, как дела у маленького героя. Она лишь грубо говорит мне в трубку:

«Буратино, отвали, сейчас не до тебя!»;

но затем быстро добавляет:

«Спасибо, что позвонил. Все хорошо, Велиховчик! Привет семье…».

Такое впечатление, что рядом с ней кто-то постоянно находится и караулит ее покой, при этом воспитывая у стервы порядочность, почтительность, нарабатывая вежливость и слабую покорность. Ей о душе задуматься бы, а кто-то упорный к совести и порядочности взывает. Ей-богу, бешеная шавка никогда не будет лаять, все время будет квакать невпопад. Ее игривость — фирменная фишка, жирная изюминка, славная харизма, симпатия, на которую я, как змей на дудку заклинателя, плыву. Сильно тянет… Это означает, что я Тузика люблю? Сомневаюсь! Или прав отец — без Тоньки я тупо задыхаюсь и поверхностно дышу.

До сих долбаных пор — за каким-то чертом поднимаю левую руку и сверяюсь с дергающимися шестернями на циферблате моих часов — шавочка молчит. Холодная и бессердечная рыба. Мелочь, а туда же лезет! Нос задирает высоко, словно великан на ходулях, желает гладким кончиком поддеть далекую Луну. Что за идиотские игры? Трудно выдавить согласие? Другой вариант, откровенно и весьма самонадеянно говоря, я вовсе не рассматриваю, ребята. Опять стервоза просит время на раздумья, опять затягивает строгий поводок… А я уверен, что заслужил ее, ее внимание и даже тело, к которому доступ открыл еще тогда, когда с ней спал в одной постели…

— Спрашивай! — как будто бы приказываю отцу.

— Давно? И…

Э, нет!

— Один вопрос — один ответ, — дергаю перед ним указательным пальцем, запрещая какие-либо действия. — В порядке очереди, так сказать.

— Давно? — на этом вроде останавливается, вытянув руки и ухватившись пальцами за край стола, Гриша вплотную подкатывается к деревянной идеально чистой рабочей поверхности и изображает на лице въедливую внимательность.

— Уже тридцать лет, — хмыкаю.

— Спасибо за откровенность, — по-моему, папа озвученным мною сроком совсем не удовлетворен.

— Почти вышка, па! — горжусь тем, как ловко выкрутился из положения.

— Ты давно влюблен?

Э, нет! Повторять одно и то же…

— Смени пластинку, — через зубы говорю, пренебрежением растягивая губы.

— Хорошо-хорошо, — отец сдается и в знак вынужденного поражения поднимает руки. — Я на одну секундочку себе представил, как два дня назад на том представлении ты женился на Тосике. Поэтому…

— Я больше не женюсь! — мгновенно отрезаю.

— Ну да, ну да, — смеется, прикладывая ко рту большой кулак.

— С меня довольно, — вскидываю голову, изображаю несговорчивость и в чем-то даже уверенность, почти что убежденность, раскатываю упрямство, как будто в глупого осла играю.

— Представь только… — по-моему, он меня не слушает, зато уверенно продолжает чушь нести.

— Не буду напрягать извилины. Однако такое развитие событий на будущее учту. Следующий заход мы обязательно окропим собой, правда, фиктивно или ради шутки. Пари друг другу обозначим, например. Но ты на всякий случай подготовь жениха, накапай нервному рюмку валерьянки, — усмехаюсь и киваю в сторону кабинета, в котором по будням верой и правдой служит Егор.

— Ненавидишь? — прищурив один глаз, чушь изо рта выносит.

— Кого-о-о? — выпучиваюсь и почти визжу, как опаскудившаяся баба.

— Завидуешь? — накидывает версий, словно дерьмовентилятор разгоняет.

— Я не снимаю свой вопрос, меняю лишь падеж, — настаиваю на своем и не сдаю позиции. — Теперь «кому»?

— Мантурову!

Еще чего! Смирнова с ним по-своему разобралась, а я бы такое наверняка не выдержал. К счастью, мне даже мараться не довелось, я лишь сказал перед своим отбытием из лесного домика Смирновых:

«Пока, старик. Я…».

Егорыч заскрипел зубами и шустро вышел вон.

— Странно, что вы так долго тянули с этим, — отец подкатывает глаза и каким-то мечтательным тоном все это провозглашает. — Хорошая девочка… Серый, Серый, повезет тебе с таким…

— С чем? — расставив руки, ладонями упираюсь в его стол.

— С признанием…

— Нет признаний, есть бизнес и деловое соглашение, — остужаю пыл отца и опускаю высоко взлетевшего с божественных небес на грешную землю.

— Что это значит? — он выставляет локти и опускает свой подбородок на сцепленные пальцы.

— Мы поделили магазин, па. Поровну и по-честному. Ее «Шоколадница» теперь наполовину мой сладкий дом. Я вошел в состав учредителей и внес небольшую сумму на общий счет. Заплатим долю, погасим часть долга и вольготно заживем. Или полная стоимость, или какая-то часть, к тому же меньшая — разница все же есть!

— Пиздец! — старший ухмыляется и резко откидывается на спинку своего кресла.

— Мы пересматриваем договор с «Накорми зверя».

— Ты охренел? — он прыскает и, не скрываясь, откровенно ржет.

— Пятница, суббота, воскресенье — день сладкого застолья в ресторане. Спонсировать десерт будут Петр Велихов и Антония Смирнова, а Морозов, — хмыкаю и тут же уточняю, — дядя Максим вообще не возражает. После всего этого, — отталкиваюсь от поверхности и обвожу руками открытое пространство в помещении, — что ты мне тут устроил, я направляюсь к ним. Там все и обсудим. Шеф разве не сказал тебе?

На хрен я это спросил? И так прекрасно вижу, что Велихов Григорий не готов к такому повороту, да и вообще, по-видимому, не в курсе, чем занимается его деловой партнер.

— Я…

— Скажи, что рад за меня. И все! — скалюсь, наслаждаюсь, предчувствуя победу на всех фронтах.

— Я рад, но…

— Алексей и Сергей? — подмигиваю папе.

— Их двое, Петр. Это сильные противники, пятьдесят процентов на огромную семью. Смирновы за свое порвут. Только не говори, что твои планы с Тосиком…

По-моему, папа предполагает, что я начну обхаживать братьев, чтобы уломать на то, что уже произошло, а так как я плотно связан с Нией, то первой жертвой выступит Сергей? Неужели он считает, что я способен на такую нехорошую игру?

— Помоги мне, — как бы между прочим говорю.

— С чем?

— Тоне нужно больше, чем простой привоз под настроение Шнурка шоколадных конфет и сдобных булочек. У нас получится, в этом я уверен. Она старается и у нее выходит. Об этой «Шоколаднице» должны узнать. Народ пока не очень в курсе, какой кондитерский магазин открылся за углом. Реклама ей совсем не помогает — я просчитал и убедился: не тот товар, да и она этого не умеет. Антония не попадает в свой рыночный сегмент, если можно так сказать. Смирнова носится с тем, с которым этого делать не стоит, зато пропускает потенциального и заинтересованного в ней покупателя. Тузик бездумно сливает бюджет и получает при этом мизерный выхлоп, хотя считает, что успешно проводит рекламную кампанию. А у Зверя крутая клиентура: есть имя, известное и узнаваемое название, продолжительность жизни на рынке и в отрасли, его эксклюзивное меню, в конце концов. Морозов — это бренд! Люди ходят туда, потому что там дядя правит бал. Если он, скажем так, замолвит за Тузика словечко, но не просто почешет языком, а покажет, предложит, угостит тем, что она делает, то…

— Ты так решил клиентов переопылить?

Лучше и не скажешь! Правда, трахать никого не буду.

— Я не знаю, как это называется, но в этом городе сарафанное радио никто не отменял. Если…

— Ты подготовил документы? — он поднимается и, распрямившись, выбирается из-за стола. — Мы, пожалуй, с перезрелыми юношами все обсудим.

— Господи! — кручу башкой, выказывая наигранное недовольство.

— Тихо-тихо. Давай документы, если они у тебя с собой?

— Конечно.

Папуля клюнул? Он возьмет наше дельце под крыло? Старший Велихов поможет? Он поручится за нас? Переубедит Смирновых? Хотя, хотя… Я уверен, что Алексею сейчас все по большому барабану, а Сергей… У младшего есть собственное дело и неустроенные дочери, за которыми нужен его отеческий глаз да глаз. Я бы за младшей приглядел, кабы дама не артачилась. Навещу ее сегодня. Например, сейчас, раз поездка к Зверю так круто отменилась.

— Я на них взгляну, а потом…

— Тебе ведь нравится Тосик? — закидываю козырный аргумент.

— Она — да, а твое рвение и странное поведение не вызывают особого доверия.

— Я заинтересованная сторона, Григорий Александрович. Я нервничаю, когда…

— Бумаги! — отец трясет рукой перед моим лицом.

— Долго еще? — перегнувшись через порог, засунув морду в кабинет отца, скулит Халва. — Бля-я-я-я, — брат закатывает глаза, ослепляя нас пренебрежением. — Бля, бля, бля… — прикладывается лбом о дверной проем. — Я гулять хочу! Суббота, танцы, девчонки, развлечения. Нет, гребаный звездец, нежданно-негаданно — мой авторитарный отец и милая вторая смена! Уйду снова на вольные хлеба. Велиховы, имейте совесть, ведь у меня еще дела…

— Сашка, — забросив голову, отец, не прячась, заливисто хохочет. — Господи-и-и-и, иди к себе…

Оттаял папа? Так! Похоже, все будет намного проще. Мне даже ехать никуда не надо. Кого бы здесь расцеловать? Ведь это идеальный план! А всего-то достаточно, как оказалось, показаться в субботнее утро на глаза ему и… Маленькому брату?

Мотаюсь по извилистым улочкам города, улыбаюсь, разглядывая гуляющих прохожих, посылаю воздушные поцелуи милующимся парочкам — всё говорит о том, что я радуюсь сегодняшнему дню; затем вдруг разбираюсь с накладными, которыми оброс наш с Тоней магазин, галантно выкручиваю руки продавщицам, требую к себе другого, немного исключительного внимания:

«Теперь я ваш босс, свиристелки! Построились и повернулись ко мне задом, я каждую шлепком благословлю на труд и подвиг. Кто мне отсосет палец в знак повиновения, больной любви рабыни к своему жестокому господину, ту я в тот же час вознагражу ментоловым леденцом в форме… Форму выберете сами, дамы. Но премию получите гарантированно и точно!».

Народ волнуется, ведь их уже подбешивает мое начальствование и жутко непростой характер. Вожу глазами, рассматривая каждую на предмет профессиональной и чисто внешней пригодности:

«Красотки! Нечего сказать, но помалкивающий сегодня Тузик несравнимо милее и роднее мне, как ее злому господину и… Мужчине!»…

«Привет! Как самочувствие?» — набиваю сообщение, отсиживая в своей машине красный цвет на перекрестке.

«Привет. Нормально. Как дела?» — Ния присылает на удивление простой ответ.

Переписка хороша, когда мы состоим в довольно близких отношениях, а пока — пока Смирнова нестабильна и старается увильнуть из невода, в которой я ее усиленно тяну — беседу поддержим обычным громким вызовом. Нажав кнопку, запускающую скоростной набор номера Антонии, быстро скашиваю взгляд на бумажный чуть теплый сверток, источающий просто-таки божественный аромат. Там лакомство для маленького ребенка — булочка с корицей и долькой апельсина собственного производства, и маленькая шоколадка с лесными орешками для чудо-белочки, которая, судя по неторопливости с принятием моего звонка, все еще очень зла. Точит зубки и пилит когти?

— Что ты хочешь? — рычит по громкой связи Ния в мой салон. — Господи! Что это за эхо?

— Красивый голосок, Тузик. Как ты?

— Я уже ответила на вопрос. Что ты…

— Принимай гостей, щенок, — выворачиваю кисть левой руки, не снимая пальцев с рулевого колеса, прищуриваюсь и смотрю на время, — где-то через полчаса.

— Я уже легла спать.

— Семь вечера, ау? — шучу и издеваюсь. — Ты под колпаком?

— Мне врач прописал покой. Что ты хочешь, Петруччио?

Тем лучше! Я так устал, что до своего скворечника уже точно не доеду, а это значит, что мы ляжем вместе.

— Я ненадолго, цыпа.

Молчит, но точно шикает. По крайней мере, акустика в моей машине свидетельствует, что абонент на том конце телефонного чисто внешне отсутствующего провода явно чем-то недоволен, но сильно сдерживается.

— Ты не отстанешь? — Ния шепчет.

— Нет. До встречи.

— Не забудь, пожалуйста, что входная дверь внизу.

— В каком смысле? — удивленно изгибаю бровь, бросаю беглый взгляд в боковое зеркало и шустро перестраиваюсь в нужный ряд, чтобы с ветерком выехать из кишащего, как перегруженный муравейник, вечернего города.

— Отец тебе откроет.

О! Похоже, это наш пароль. Вся семья в сборе и даже папа сторожит покой той, которая совершила марш-бросок на мероприятии, оплаченным им же, сейчас расстроенным несостоявшимся событием Сережей.

— Сколько раз постучать?

— У нас звонок, а постучишь по дереву, — слышу, как прыскает и тут же добавляет, — если подходящее не найдешь, то можешь…

— Я булочку тебе везу, — перебиваю Тузика и сливаю почти секретную информацию.

По-моему, сейчас Антония проявила чуточку внимания, сосредоточилась, сильно напряглась и даже затаилась. Обдумывает ситуацию или начинку у теплой сдобы предполагает?

— Ния?

— А? — ноет в трубку. — М?

— С апельсином. Представляешь?

— А шоколадная крошка? — по ее голосу могу судить о том, что Тузик подобрел, оттаял и мило улыбается.

— Конечно. А еще…

— Корица? — так и вижу, как она хлопает в ладоши, морщит нос и растягивает красивые губы, выставляя ровный белый ряд зубов на обозрение толпы.

— Тоже там.

— Поторопись, Пиноккио.

— Хочешь меня? — закусываю нижнюю губу и выжимаю газ, сигналю впереди скучающему чуваку и, вильнув, быстро обгоняю.

— Я булочку хочу, — всхлипывает Ния.

— Я еду, Тузик. Стели постель.

— Что?

— Еще я захватил шоколадку. По-моему, с орешками. Я… — сигналю всем черепахам, которых сегодня, как назло, слишком много и все в своем персональном темпе не торопятся куда-то.

— Пока! — Тонька вдруг сбрасывает вызов, а я с открытым ртом и так и невыплюнутым словом застываю.

Вот же… Накажу ее! Стерва мелкая. Сначала, правда, накормлю и расскажу о том, как у нас обстоят дела, потом проверю ее ногу, поглажу заболевшую стопу, приласкаю маленькое тело и под бок ее себе заткну. Я действительно устал за целый день. Отцовский вызов был однозначно лишним, хоть и продуктивным. Это надо бы признать. Надеюсь, что старшую братву не хватит кондратий, когда папа развернет кампанию по продвижению Тузика на жирный и подвижный рынок пищевого дела.

Чудесная погода и свежий теплый воздух! Очень жаль, что Смирнова подвернула ногу и заработала больничный лист до стабилизации ортопедического положения. Она мне в тот же день, после сорвавшегося торжественного мероприятия, с укором в каждой букве доложила сообщением, что ее травма — это полностью моя вина, а значит:

«Я должен взять на себя расходы? Оплатить твое лечение?» — ответил в мессенджере явно чем-то обколотой Антонии. Уж больно она говорлива была в тот, казалось бы, унылый вечер.

«Ненавижу!» — мелочь настрочила и тут же отключилась.

Видимо, спать легла. Я не придал особого значения ее словам и бомбардировал своим вниманием, но издалека, давая ей некоторое время на рекогносцировку. Пусть осмотрится, отойдет немного, успокоится и примет, наконец-таки, здравое решение.

Сегодня оставлю своего железного коня подальше от подъездных ворот Смирновых. Случайные свидетели мне ни к чему. Выключаю все и закрываю машину, подготавливаю свою любимую «девочку» к ночевке. Выбираюсь из салона, обхожу небольшой периметр, пинаю колеса и, прихватив пакет с гостинцем для Нии, пару раз оглянувшись на потухшие фонари и темный силуэт успокоившегося автомобиля, удаляюсь от места вынужденной стоянки. Двигаюсь по-над забором, выискивая подходящую лазейку или незащищенное место. В прошлый свой визит, да и вообще, во время посещений этого дома еще в юности, я выяснил слабые места, через которые можно беспрепятственно проникнуть на территорию, которую охраняет только честность и тонкий юмор ее старшего хозяина.

Подпрыгиваю, цепляюсь пальцами за верхний край забора, легко взбираюсь, перебирая ногами по каменному полотну и, перемахнув ограждение, спрыгиваю уже с той стороны, во владениях темного короля.

«Порядочек!» — отряхиваю руки и поправляю задравшиеся джинсы.

Пригнувшись, виляю по зеленой площади, обминаю елочки, кустарники, цветочки и каменные фигуры каких-то идолов. Смирнов, похоже, впал в язычество. Они тут духов вызывают в соответствующее солнцестояние — два, а то и четыре раза в год?

«Ведьмаки!» — хихикаю, изображая из себя коммандос, подгребаю к месту, на котором открывается прекрасный вид на открытый — специально, видимо, для меня — балкон, ведущий в комнату Антонии.

«Забраться на ее этаж? — Не вижу в этом никаких проблем!».

Здесь, по-видимому, специально все заточено под мои руки-ноги и физическую подготовку. Пристроив тормозок себе в зубы, начинаю восхождение к злобной принцессе с вывернутой или растянутой стопой. Пока переставляю руки, фиксирую носки и упираюсь, затем подтягиваю себя, зачем-то припоминая, как Тосик испуганно смотрела на меня, когда я выходил из ее комнаты после того, как положил растрепанную барышню на застеленную аккуратную кровать. Тогда мне на одно мгновение показалось, что Антония просила взглядом:

«Велиховчик, не оставляй меня одну! Не надо! Не бросай, пожалуйста. Ты ведь…».

— Какого черта? Блин, Велихов! Придуро-о-о-ок! — рычит и без конца оглядывается на закрытую дверь своей комнаты Антония. Похоже, девочка не соврала. Она и в самом деле то ли полулежит, то ли полусидит в своей кровати, причем в каком-то смешном салатовом, по всей видимости, наряде. Кузнечик, твою мать!

— Крашивая пышамка, — шепелявлю, прожевывая плотную бумагу пакета с угощением. Спрыгиваю на пол и вытаскиваю ароматную посылку изо рта. — Привет!

— Господи! — Тузик откидывает голову, к тому же неудачно. Она ощутимо даже для меня прикладывается макушкой о стену, глухо стонет и прикрывает глаза. — Ты больной, больной, больной. Мне очень жаль тебя, деревянный мальчик.

— Так полечи меня. Привет, Антония! — прохожу в ее комнату, моментально разуваюсь, помня о милых пунктиках с мужской обувью на светлом ковре в ее комнате, и осматриваюсь в помещении.

Здесь ничего не изменилось с моего последнего посещения. Правда, свадебного платья больше нет, а на прикроватной тумбочке покоятся мази и эластичные бинты.

— Велихов…

— «Привет» скажешь или так и будешь шипеть, сверкая взглядом? Ния-я-я! — подмигиваю, затем присев и слегка пригнувшись, начинаю красться к Смирновой, выставив руки, как когти, в которых зажато лакомство для жертвенного зверька.

— Ванная там! — внезапно выставляет пальчик, указывая направление. — Иди туда!

— Что?

— Руки помой, прежде чем приблизишься ко мне. Не хватало еще проблем с кишечником.

— Вырабатывай иммунитет, Смирнова. И вообще, — хмыкаю, — зараза к заразе не липнет.

— Я закричу, Велихов. И твой спектакль закончится, так и не успев начаться.

— Да в курсе я, что ты истеричка! — швыряю ей на кровать булку с шоколадом и шаркаю в ванную комнату, на которую мне указала эта мелкая дрянь. — Ничего не трогай! — шиплю вполоборота, потому как вижу, что она уже возится, тянется к пакету, ухватывается за бумагу и даже крутит верхний край, стараясь разодрать мою обмотку.

— Да пошел ты!

А мне, по-видимому, все же стоит поторопиться. Уж больно шавочка возбуждена.

Ух ты ж! Чтоб меня черти-то разодрали! Ни хрена себе санузел у Смирновой! Круглая ванна, как глубокий таз — для маленькой задницы навороченное джакузи. Бог очень любит стерву, раз подарил ей такое фирменное корыто! Душевая кабина, фарфоровый дружок и местечко для интимной гигиены, предметы личного пользования, розовая аптечка с огромным красным крестом и ее маленькие, просто-таки бесящие меня, шмотки.

— Привет, друзья, — пока споласкиваю руки и лицо, подмигиваю забытым женским трусикам на тумбе рядом с раковиной. — Как дела? Вы чьих будете?

Тряпочка молчит, но, по-моему, внимательно следит за тем, что я здесь делаю. Закрываю воду и осматриваюсь по сторонам в поисках полотенца, чтобы вытереть насухо руки.

«Чем черт не шутит!» — хватаю то, что не положено и от чего я, как маньяк, тащусь и млею.

Маленькие, кружевные, с глубокими вырезами и узкой полоской.

«Стринги, танга, бразилианы… М-м-м, кайф!» — цепляю пальцем маленькую тряпку и раскручиваю на своей указательной фаланге.

— Смотри, что я нашел, — выхожу из служебной комнаты и направляюсь к Тоньке, уже жующей булочку.

— Ты… — Смирнова сильно давится и жутко кривится. — Ты…

— Вкусно? — киваю на то, что она держит в одной руке, а пальцами другой, изображая аристократку и голубую кровь, отщипывает прежде, чем уложить лакомство себе в рот.

— Верни на место, — подпрыгивает и качается на кровати. — Петя… — вдруг подключает жалость и нытье. — Пожалуйста! Это не смешно, это же…

— Они такие миленькие, — снимаю нижнее белье с пальца и отбрасываю на кресло-кокон, стоящее в углу. — Наелась?

— Я не голодная. Просто сладенького захотелось, — откладывает выпотрошенный пакет на тумбочку. — Осталась шоколадка, — предлагает плитку мне.

Это без меня, малыш! Неспешно, как бы неохотно и лениво, приближаюсь к ней, а она речь с каждым моим шагом размеренно вдруг замедляет.

— Ты чего? Куда? — смотрит снизу на меня, возвышающегося и почти вплотную приблизившегося к краю ее кровати.

— Я устал, щенок, — еле-еле двигаю веками, хлопаю ресницами, как дурачок, зеваю, широко открывая рот, потягиваюсь и глубоко вздыхаю. — Давай по-быстрому.

— Нет, — рычит и отрицательно мотает головой.

— Перестань, — отмахиваюсь от нее, снимаю свой пиджак, отщелкиваю пряжку ремня, затем вытягиваю его из петлиц, швыряю на пол и киваю головой насмерть перепуганной Антонии. — Подвинься, Тузик! Хочу полежать.

— На пол! — пальцем указывает место и, как псу, приказывает. — Иди сейчас же туда.

— Ага! Сейчас! — наклоняюсь и бережно подталкиваю Тоньку, она в ответ рычит и зло взбрыкивает, но все же слабо движется. — Давай-давай, а то не расскажу новости.

— Хорошие? — раскрывает рот и сильнее ерзает по простыни.

— Великолепные! — поворачиваюсь к ней спиной и сажусь на матрас, снимаю часы и вытаскиваю из заднего кармана джинсов телефон и портмоне. — Закачаешься! Месячные?

— … — а вот сейчас, похоже, Ния подавилась языком.

— Как дела, спрашиваю? Что там с красными днями календаря?

— М-м-м-м, р-р-р, — по-моему, царевна-Лебедь снова превратилась в мерзкую лягушку.

— Не совсем понял, — проворачиваюсь на заднице, забрасываю ноги и вытягиваюсь на ее кровати. — Приставать можно или ты не в настроении?

— М-м-м, — Антония потеряла нежный чудо-голос?

— Трудно ответить? — поворачиваю к Нии только свое лицо.

«Ох, твою мать!» — зажмуриваюсь и тут же прижимаю плечи к своим ушам, потому как получаю серию жалящих ударов почти свинцовыми кулачками по всему мягкому и восприимчивому к боли, по всему тому, чем с самого рождения обладаю.

— Козел! — шипит и шлепает меня уже раскрытыми ладонями по плечам, груди и животу. — Пошел вон! Убирайся из моего дома.

По-видимому, сегодняшний подкат не удался! Зайдем с другой, наверное, стороны. Перехватываю суетящиеся передо мной тонкие и голые ручонки, свожу их вместе и дергаю бешеную на себя, затем резко переворачиваю нас и накрываю собой мелкую змею, плюющуюся ядом.

— Все! Проехали, порядочная ты моя, — давлю ее и сильно встряхиваю, словно так прошу успокоить сумасшедшую энергию, которую она испускает. — Прости-прости, дурная шутка, я слишком перегнул. Ния!

Она обмякает и останавливает сопротивление, затем отворачивается от меня и говорит куда-то в сторону:

— Я не буду с тобой встречаться, Велихов.

— Почему? — кручу башкой, пытаясь поймать ее глаза и установить контакт, который только что необдуманно утратил.

— Не буду.

— Почему? — осмеливаюсь губами тронуть ее щеку. — Посмотри на меня, пожалуйста, — ласковое и вежливое слово шепотом добавляю.

— Ты меня обижаешь и пугаешь.

— Тоня-Тоня, мы всегда так общались. Ты, видимо, забыла.

— Ты хочешь со мной встречаться, но при этом обзываешься и…

— Попробуем еще разок? — все, на что сподобился, быстро предлагаю.

— Нет.

Я не уйду! Пусть об этом даже не мечтает. Я не уйду и своего добьюсь. Это дело принципа, в конце концов.

— Тосик? — ерзаю губами по теплой нежной щечке, задеваю границу острой скулы и носом щекочу мочку ее уха.

— Что? — спрашивает тихо.

— Тосик, Тосик, Тосик. Ну, как?

— Что?

— Нравится? — отстраняюсь на одно мгновение, чтобы посмотреть на ту, которую хочу зацеловать, потому что два дня не видел и уже соскучился. А она? Она строит недотрогу и невинность изображает, заводит с половины оборота и вынуждает меня дичь творит.

— Я спать хочу, — Смирнова разворачивает подо мной серьезную возню.

Тузик крутится потому, что я ей это позволяю. По крайней мере, почти не сдерживаю, лишь повторяю все, что она осуществляет. Ния укладывается на бок, я тенью следую за ней. Поджимает ножки, утыкается лицом в подушку, я осмеливаюсь перекинуть через нее свою ногу лишь для того, чтобы крепче и теснее к себе прижать. Смирнова ойкает, кряхтит, но после того, как я обхватываю ее под грудью, резко замолкает, шумно выдыхает и тут же успокаивается и мгновенно затихает.

— Спокойной ночи, Тосик, — перегнувшись через ее плечо, шепчу в сильно раздувающий ноздри носик. — Тонечка?

— Чего? — бурчит и пальцами расчесывает кожу, на которую я имел неосторожность выдохнуть слова.

— Ножка не болит?

— Давай спать.

— Тебе не тяжело? — приподнимаюсь, чтобы ослабить хватку.

— Нет.

— Тосик?

— Спокойной ночи, Велихов.

Велихов! Велихов! И слава Богу, что не долбаный Петруччио, Пиноккио или деревянный мальчик из Толстовской сказки. Это чертова кличка, которую мне дал ее отец, когда я порвал очередной букварь, в котором они, всей мужской компанией, усиленно водили по слогам мой детский пальчик. Я не выдержал принудительного обучения и высказал свое собственное «фи». Сергей увидел в этом совпадение с книжным персонажем и окрестил меня:

«Юный Петруччио, сын папы Карло… Как его там звали? Бу-ра-ти-но!».

Так я и поймал это сучье прозвище:

«Деревянный мальчик!».

Это уж потом эти злобные дьяволицы приписали смешную, с их точки зрения, кличку своему авторству. Орали, старались переплюнуть друг друга, чтобы доказать, что их фантазия еще жива, свежа и ого-го как бешено игрива. Практически неистощима!

Антония сопит и сквозь дрему пальцами перебирает наволочку своей подушки, а я, как цербер, сторожу ее спокойствие и сон. Она идеальная женщина. Не только по антропометрическим параметрам, конечно, хотя…

Наглею или осмеливаюсь, но позволяю себе осторожно сжать одну небольшую грудь, Смирнова тут же отвечает, сводя вместе плечи и толкаясь шустрой задницей, терроризируя мой сейчас чересчур болезненный, потому что возбужденный пах, и осторожно отползает от меня.

— М-м-м, — мычит и пытается освободиться из моих тисков.

— А ну давай назад. Спи, Тузик, — прикусываю ее затылок и зарываюсь носом в короткие завитые волосы.

Вкусно! Спокойный аромат — душистый, но не навязчивый, скорее, тонкий, баюкающий и сильно расслабляющий. Она гипнотизирует меня и заставляет брести, с большим трудом переставляя ноги, через дебри жутких и в то же время эротических сновидений, которыми я, чего греха таить, откровенно наслаждаюсь. Я, видимо, чересчур расслабляюсь, потому как точно проваливаюсь в сон, прижавшись к то и дело вздрагивающей спине Антонии.

Мне с ней так хорошо и так удобно.

Привычно…

Запросто…

Легко…

Свободно…

Мирно…

Неторопливо…

Плавно…

Мне с Тосиком так безмятежно и спокойно. Наверное, потому что я…

— Ве-ли-хов! — мужской грубый голос шепчет, а пальцы жестко бьют по кромке моего уха.

Просыпаюсь резко, поймав, похоже, не один сердечный приступ и инсульт. Выпучив глаза, рассматриваю красиво очерченные лопатки Нии и застываю на трех родинках, которые восходят вдоль позвоночника к тонкой шее. Смирнова спит и в ус себе не дует.

— Выспался? — шипит змеей мужчина. — Вставай, жених!

Что? Где я? А где он? Откуда козел так грубо говорит?

Еще один щелчок по уху, заставляет меня повернуть голову и скосить глаза.

Ну что сказать? Там стоит тот, кто назвал меня деревянным лишь потому, что я не приветствовал его методы обучения чтению. Смирнов во всей своей красе! Решил почтить собой комнату очень взрослой дочери? Я, пожалуй, разъясню ему…

— Идем со мной, — хмыкает и жестким, но очень тихим, голосом произносит. — Сделаешь мне кофе, я что-то не могу уснуть…