Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 25 Петр

Женщины по своей природе обидчивы, агрессивны, злопамятны и слишком мстительны. С каждым днем, в котором я живу, все больше в этом убеждаюсь. А Тоня — женщина! С этим точно не поспоришь. По крайней мере, я бы пороть горячку и плеваться истиной не стал. Значит, она та, которая всё, что я упомянул сейчас, очень точно подтверждает и старается соответствовать тому, что слабый пол от матушки-природы великодушно получает.

Семь дней прошло после нашего возвращения на «большую землю»:

«И что с того?» — «А, ничего!».

Тотальный игнор и исключительно рабочие отношения. Но лишь тогда, когда мы в кабинете с ней встречаемся или просачиваемся сквозь торговые ряды, проверяя ценники и копируя артикулы. Абсолютный холод — ноль и даже стойкий минус — тридцать пять, как щадящий максимум, а иногда — охренительный мороз и острый, торчащий, как терновый шип, торос, который нам не обогнуть, не растопить и не разрушить, не напоровшись сердцем на острый пик, вершину айсберга в бесконечном океане равнодушия. Как будто ничего не произошло:

«Ха-ха и типа все! Херня вопрос — прямо в яблочко, ведь не было там ничего».

Там, на той прогулочной посудине. Мы просто деловые партнеры с Тонечкой Смирновой, возможно, хорошие друзья почти забытого и вытертого из памяти безоблачного детства, задуренные свежим воздухом идиоты, которые чуть не скрепили отношения постельным приключением во время основного отпуска, положенного нам по Трудовому Кодексу, согласно заявлению, подписанного начальством, и выданным средствам на собственное содержание, небольшой кутеж и развлечения.

Стремительный откат назад и бешеное расстояние, которое в солидный шаг не преодолеть, чтобы задницей не разорваться — вот так сейчас обстоят наши с ней дела! Одно неосторожное движение и можно в пропасть улететь, или погибнуть смертью храбрых, перескочив на берег недруга, но бывшего когда-то твоим «собратом по несчастью». Хуже нет того, кто переметнулся из слаженного стана преданных друзей в когорту ненавидящих тебя людей…

Сижу, как школьник в кабинете у грозного «директора», который листает мой дневник, словно чрезвычайно познавательную книжку с картинками двойного содержания изучает. Подложив ладони себе под ягодицы, сведя вместе ноги, раскачиваюсь на стуле, стоящем перед столом престарелого врача, который что-то ищет, ищет, ищет, перекладывая бесконечный «чемодан» бумажек.

— Прошу прощения, — кашляю и стучу носком по полу. — Э-э-э… Простите! Алё! — нагло щелкаю перед его носом пальцами. — У меня мало времени. Скажите что-нибудь…

Да я к чертям отселе на все четыре стороны пойду! До чего паршивое местечко. Обстановка — просто швах, а еще этот больничный, пропитанный заразой, мерзкий запах. Здесь нельзя долго находиться человеку со слабой психикой или синдромом гиперактивности и рассеянного внимания. Не то чтобы я чего-то здесь боюсь, но не передать словами и нашим крепким матом, как я задолбался сюда кататься, словно на работу, огромные доходы от которой скрываю от родного государства, мухлюя с подоходным и на прибыль налоговым богатством.

— Вы торопитесь? — не поднимая на меня глаза, сипит венерический придурок, пошло искривив влажные и очень пухлые, как у надутой крали, губы.

— Есть еще дела, — ухмыляюсь.

— Я ведь не гуляю, — плечами пожимает.

А я ничего такого и не утверждаю!

— Понимаю, — опустив голову, шепчу. — Совсем херня, да? — рассматриваю холодный кафель на полу, слежу за швами, как за венозной сеткой больного, измученного устойчивой заразой.

— С чего Вы взяли? — я мельком замечаю, как он вскидывает на меня глаза и дружелюбно улыбается. — Одну минуту, пожалуйста.

— Я подожду за дверью, — резко подрываюсь со своего места.

Твою мать! Я ведь, правда, больше не могу. Это сущий ад и чересчур жестокое наказание. Болеть — не весело, а так, как я, к тому же и заразно. Чтобы с нами было, если бы…

— Скажите, пожалуйста, мне пересдать анализ или Вы назначите дополнительные обследования? Пересмотрите лечение? «Да» или «нет»? От таблеток меня тошнит, а мази…

Мрак, страх, ужас, тьма и… Стыдоба!

— … и я, клянусь всеми богами, идолами и деревянными истуканами, что выпрусь за одну секунду из этой комнаты и не буду отвлекать Вас от очень важного занятия. У меня есть личная жизнь, Вы слышите? Есть человек, это девушка, женщина…

Та, которую я по недоразумению обидел невниманием!

— … с которой я хотел бы построить серьезные отношения, а вместо этого, я на свидания хожу с врачом, которому нет никакого дела, он занят общественно-полезным занятием. Что такого важного Вы делаете, что не можете на пять минут оторваться, чтобы сообщить, как обстоят мои дела? — застегиваю свой пиджак и, двигаясь задом, обхожу стоящий посередине, приготовленный для жестокой экзекуции, металлический звенящий от моих действий стул, и таким образом, не поворачиваясь к доктору спиной, пячусь к двери, намереваясь сдрыснуть из заразного пространства.

— Прошу прощения, — бросает взгляд на карточку, на которой написаны мои инициалы и гордая фамилия, — Петр…

— Григорьевич! — вскинув подбородок, поправляю эскулапа, делая «дяде» замечание.

— Присядьте, пожалуйста, Петр Григорьевич. Присядьте-присядьте, — просьбу дополнительно кивает головой. — Давайте спокойно?

— «Да» или «нет»? «Здоров и все в порядке» или «приходите завтра», потому что нет в жизни ни справедливости, ни счастья?

— Прекрасное чувство юмора, — прикрыв рот кулаком, смеется.

Комплимент? Или издевка? Но на всякий случай:

— Благодарю, — но садиться все же не спешу.

Он перекрещивает руки на груди и откидывается на спинку кресла, выступающего над его лысиной и колышущемся волосяным пушком. Словно трон из бесконечной фэнтезийной сказки о борьбе добра со злом за престольное наследство.

«Ну, ну, ну, ну-у-у-у?» — молчаливо заклинаю мужчину в белом халате, надетом на больничный светло-голубой костюм.

— Учет, контроль, барьерная контрацепция, внимательность и доверие. Доверие к девушке, к которой тянется сердечко. Обязательно предупредите ее, что проходили лечение. Это необходимо сделать. Из уважения, например. И потом, внимание к таким вопросам никогда не помешает.

— Вы поэт? — хмыкаю.

Я что-то не пойму, это был ответ или затянувшееся либретто перед основной частью, в которой будет вынесен неутешительный вердикт с огромным крестом на возможном личном счастье.

— Иногда, но вообще-то я…

— Венеролог? — шиплю, выставив ему на обозрение свои зубы.

— Там другая специализация, если что. Но венеролог, так венеролог. Курс придется пропить до конца, Петр Григорьевич. Вас тошнит?

Похрен! Уже неважно.

— Немного. Я не привык к диетическому питанию по утрам, а из-за этой химии поглощаю овсяную кашу с каким-то тостом, словно…

Баба! Пожалуй, от грубого сравнения в этом кабинете воздержусь.

— Я изменю дозировку и регулярность. Оставим только, — он смотрит в собственные записи, — то, что поддерживает состояние, а с остальным закончим, заодно проверим, как система самостоятельно отрегулирует Ваше самочувствие.

— Я здоров? — зубов не разжимая, приглушенно рычу.

— Да. Но…

— Но?

— Есть такое понятие, как группа риска, понимаете?

Пожизненное клеймо и черная на члене метка?

— Как долго?

— Последите за собой и за девушкой, конечно, — он что-то пишет, больше не поднимая головы и не отвлекаясь на возвышающегося над его столом меня…

Господи, как легко дышать! Словно камень с души свалился, а сам я скинул полтонны чужого веса, который вынужденно несколько долгих месяцев на своем горбу таскал. Я, наконец-то, получил освободительный мандат на собственное счастье. Рассиживаясь в машине, листаю рекомендации и прочитываю результаты последнего анализа:

«Отрицательно, отрицательно, отрицательно…».

А это значит, удовлетворительно на медицинском языке, а по-простому — «хорошо» с намерением на твердое «отлично»! Похоже, с медикаментозным назначением доктор просто перестраховался. Напоследок затарюсь тем, что мне выписал специалист с лирическим отступлением в качестве листа с рецептом. Пока закидываю в онлайн-корзину аптеки под открытым виртуальным небом сегодня не большой по прошлым меркам список, получаю сообщение от Туза довольно странного содержания.

«Петя, ты где?» — пишет Ния. Простой вопрос, но я читаю нездоровое волнение в каждой букве и большое нетерпение, связанное с моим отсутствием на дополнительном рабочем месте.

«Приеду через полчаса. Что-то случилось?» — отправляю и бросаю взгляд в зеркало, через которое мне прекрасно видно заднее пассажирское сидение и букет цветов, который я приготовил для нее в качестве важной составляющей нашего примирения.

Ответа нет: телефон молчит и не вибрирует, а экран не светится словами, которые она могла бы настрочить. Из вежливости или по доброте душевной.

«Что произошло?» — еще раз набиваю сообщение. Мусоля пальцем сенсор, продавливаю пиксельную сетку, и нарушаю цветовую гамму оформления. — «Я еду…».

«У нас проверка» — принимаю в шторке уведомлений короткое послание все от того же абонента.

Какого хрена?

— Привет, — дождавшись принятия вызова, рявкаю по громкой связи.

— Это врачи, Петя, — мне кажется, что Тоня прикрывает рукой микрофон своего аппарата, потому как звонкий женский голос очень плохо слышно. К тому же я абсолютно точно различаю жалобные всхлипы.

— Ничего не показывай и не передавай.

— Это санитарная инспекция. У нас проблемы…

Вопрос или утверждение?

— Они предъявили документы?

— Конечно, — громко выдыхает.

— Это плановая проверка?

— Я не знаю, скорее всего, — похоже, она с кем-то разговаривает, до моего слуха доносится мужской голос и непонятное копошение рядом с Нией, — я не знаю. Все санитарные книжки в полном порядке. Мы… Петя! — голосит мне в ухо. — Приезжай скорее.

Не дослушав, скидываю вызов и, однозначно нарушая правила дорожного движения, наглым образом проскакивая на красный и пересекая двойную сплошную линию просто на виду у всех сотрудников соответствующей инспекции, посмеиваясь в объектив дорожной камеры, осуществляю разворот и, потерев резину об асфальт, с пронзительным визгом направляюсь к магазину, в котором что-то происходит. Что-то, чего пока я не понимаю, но обязательно с этим разберусь.

Сляпанный кое-как фильм дешевых ужасов и нагрянувший, как всегда, внезапно апокалипсис царят на узкой улочке, на которой находится наша «Шоколадница». Сегодня здесь опять не протолкнуться и не впихнуть свербящий зад автомобиля между вплотную расположенными — почти нос к носу — бамперами тех, кто был раньше и первее по праву скорости. Да что ж такое, в самом деле? Какое-то гребаное невезение!

Запрыгнув на бордюр — и тоже, как это ни странно — в неположенном месте, замечаю через боковое зеркало «то», чего здесь точно быть не должно. Две машины и обе мне знакомы: Мантуров и старший Велихов. Отец, по первому впечатлению и шальной догадке, сидит в своем автомобиле, обильно насыщая легкие вонючим никотином. Он нервно курит, то и дело выпуская дым через приоткрытое боковое окно. А вот в салоне у Егора пусто, там однозначно никого.

Из машины вылетаю шестеркой, получившей пендаля под зад и щелбана по стриженному под ноль затылку, спотыкаясь и пропахивая носом переложенную неоднократно ФЭМку, забегаю в магазин, в котором меня любезно принимают.

Суета, суета, суета… И мельтешение! То ли реальные, то ли наигранные актерские слезы, небольшой мятеж с повизгиванием и пищащими возгласами, который устраивает Ния, пока Мантуров хватает ее за руки, да хаотичное движение бесполых андрогинов в стерильных медицинских комбинезонах, блуждающих, как привидения, между витрин с какими-то палочками, которые они везде суют, словно смывы берут на месте тяжелейшего преступления.

— Что происходит? — присоединяюсь к Тоне и тому, которому чешется рука начистить рожу, если он не перестанет трогать ее и что-то успокаивающее на ухо шептать.

— Отойдем? — не глядя на меня, шипит Егор.

— Отойдем! Тоня?

Она ничего не отвечает, лишь низко опускает голову и уходит в подсобку, оставив нас.

— Это что? — развожу руки в стороны, показывая величину своего недовольства. — Репетиция того, о чем забыли предупредить хозяев, бухгалтеров и другое важное начальство?

— Есть ордер, Велихов, — на мою колкость довольно сухо отвечает.

— Чего-чего? — прищуриваюсь и вкладываю в свой вопрос все недоверие, которое зудит на языке, да выход не находит.

— Люди отравились.

— А ты здесь в качестве кого? — уточняю понимание, хотя и без того, что он сейчас мне скажет, догадался.

— Адвокат…

— Кем-то управляемый с больничной койки в инфекционной палате? — насыщаю каждое слово колкостью и ядом.

— Это маленькие дети, Велихов.

Сейчас заплачу!

— Сочувствую. Но мы-то тут при чем?

— Мы? — он ставит руки на пояс, приподняв полы пиджака. Изображает важную чинушу, отменного делягу, дорогого адвоката при исполнении или просто тварь играет? Без подготовки, между прочим, и весьма талантливо.

— Это общее дело, Мантуров. Я совладелец! Документы в полном порядке.

— Мы? — похоже, мужика заело на множественной форме личного местоимения.

— Все? — выплевываю ненависть. — Проваливайте отсюда! Зачем ты цепляешь Нию?

— Ошибаешься, Петр! Я не цепляю. А это все из-за тебя. Из-за тебя будут проведены соответствующие проверки здесь, в вашей «Шоколаднице», и там, куда вы поставляли «вашим совместным магазином» сладкую продукцию. Поправь, пожалуйста, если я не прав. «Накорми зверя», например?

— Не трогай отца! — сжав кулаки и насупив брови, исподлобья говорю. — Решил устроить представление?

— Две девочки, десять и восемь лет, родные сестрички. Диагноз? — как будто сам с собою разговаривает. Задал вопрос и тут же на него ответил. — Крайне неприятный.

Ну-ну!

— У меня нет детей, — пытаюсь свести все в шутку, отворачиваюсь и делаю шаг в сторону, чтобы избавить себя от раздражающего меня присутствия того, кого я стал довольно быстро забывать.

— Там гнилой букет, Петруччио. Если ты понимаешь, о чем я говорю?

Как он меня назвал?

— Ты, бл. дь, ох. ел? — резко возвращаюсь мордой к идиоту. — Смени-ка тон, любезный.

— Говоришь, как твой отец, — скалит зубы и опускает руки. — Лю-без-ный! Ругань только добавляешь, как ярмарочный попрошайка.

— Заткнись, — я снова подхожу к нему, почти касаясь носом надменной рожи, которую разобью, как только от свидетелей избавлюсь. — Чего ты хочешь?

— Не я! — в подтверждение мотает головой. — Я всего лишь законный представитель.

— Значит, твои клиенты, — подкатив глаза, быстро исправляюсь.

— Компенсации, конечно, и запрет на ведение бизнеса. Пищевая промышленность — не место для игр, которые ты устраиваешь, Велихов. Как, кстати, самочувствие?

Ах, ты ж… Мелочная тварь! Вот, куда он клонит и на что прозрачно намекает. Я смухлевал со своей санитарной книжкой, когда устраивался сюда, но он об этом ни черта не знал. Не знал до той поры, пока не приперся, чтобы выслушать объяснения Антонии, на которых она совестливо настаивала. Как чувствовал, что добром это не закончится! И вот, пожалуйста, финал.

Мантуров прекрасно умеет считать и комбинировать. Встретив меня здесь в тот достославный день, когда пришел за покаянием от Тузика, он, вероятно, задал ей вопрос, о том, что я в «Шоколаднице» забыл. Почему хожу по служебным помещениям, строя из себя хозяина, почему так себя веду, почему позволяю разговаривать с владелицей в «подобном» тоне? А после внезапно всплыли потерпевшие, которым нужно удовлетворить себя, наказав, возможно, незаслуженно, того, кто первым под мстительную руку попадет.

Потомственный юрист — очень добросовестный служака. Более того, в этом деле у придурка законный интерес и намечающаяся битва по понятиям. Решил взять реванш и продемонстрировать Антонии, какое я квёлое создание, к тому же в «группе риска» и с клеймом учета до снятия с крючка, на котором болтаюсь еще с заграничных времен?

— Отлично! — задираю подбородок, выставив его слегка вперед. — Дети отравились не здесь. Уверен на все сто процентов.

— Как давно ты здесь ошиваешься?

— Не твое дело.

— Полгода? Семь, восемь месяцев? Год?

— Дети заболели не здесь. «Шоколадница» не при чем!

— Следствие установит.

— На здоровье!

Как бы это ни прискорбно звучало!

— Проверки будут произведены, Петр. Я рад, что ты поправился, но этого не избежать, а ты не сможешь надавить на нас.

— Надавить? Ты дебил, что ли? На хрена мне давить? Считаешь, что начну выкручивать руки?

— Это не хороший прецедент.

— Еще раз повторяю — мы не виноваты, — прошу немного больше информации. — Какой диагноз?

— Не для достояния общественности. К тому же девочки несовершеннолетние, я не собираюсь делиться с тобой информацией.

— То есть я под подозрением, потому что имею запятнанный х. йней анамнез? А если малышня подхватит коклюш, тоже «Шоколадница» будет отдуваться, потому что я на них случайно чихнул, кашлянул или плюнул?

— Не утрируй!

— Да пошел ты! — грубо обрываю сочувствующий тон и лживые потуги.

— Был подлог! Даты красноречиво об этом говорят. А это статья…

— Решил напомнить номер?

— Уверен, что ты его и так прекрасно знаешь.

— Забирай своих нукеров и оставь в покое «Шоколадницу».

— Нет, — отрезает и тут же поворачивается ко мне спиной. — Смывы возьмут у всего и всех, Велихов. Будет произведена полная проверка. И это не…

— Подстава!

Сука! Червяк и жалкий трус. Решил поквитаться таким образом? Включил машину правосудия? Думает, что сможет? Ей-богу, только бы пупок не надорвал.

— Нет, Петр, не подстава. Мне жалко девочек, на лечение которых мать-одиночка потратила, — он замолкает, задрав голову, шипит куда-то в потолок, а затем засунув руки в карманы брюк, тихим, как будто угрожающим тоном, произносит, — херову кучу денег. Ей тяжело финансово и психологически. Над дочерями смеются в школе, они стали маленькими изгоями в детском обществе, которое и так особо не отличается мягкостью и добротой.

— Я их не заражал, — шепчу.

— Ты не имел права здесь работать. О чем я вообще думаю? — плюется, чертыхается и исправляется. — Тебя вообще здесь быть не должно.

— Мне не нужно от тебя разрешение.

— Это подлог! — не слушая то, что я говорю, мотает головой. — Это преступление.

— Не путай, — через зубы отвечаю. — Убирайтесь отсюда.

— Они уйдут, когда закончат. Магазин будет опечатан до выяснения обстоятельств, проведения лабораторных исследований, получения результатов анализов проб и соответствующего распоряжения.

— Баран ты, Мантуров. Душное чмо, но с полномочиями. Какого черта отца сюда привез?

— Я никого не привозил.

— То есть он сам за тобой увязался?

— Григорий Александрович мне не отчитывается. Вероятно, у него были здесь дела и потом…

— Проваливай! — недослушав, рявкаю.

Через его плечо я наблюдаю, как Тоня мечется из угла в угол в подсобном помещении. Со своего места мне все прекрасно видно. С понурой головой и сведенными перед собой ручонками, Смирнова вышагивает на небольших квадратах, искоса поглядывая на нас. Переживает за спокойствие и благополучие? Боится, как бы мы с еб. аном не задрались? Караулит нас!

— Ее зачем? — спрашиваю, насупив брови и не сводя с Нии глаз.

— Что?

— Это месть? — перевожу на него взгляд, наполненный гневом, почти яростью.

— Я полагал, что ты умнее, Велихов.

А я считал, что до сего момента работал с человеком, а не дерьмом, пытающимся утвердиться за счет физически и эмоционально слабого человека, за счет девчонки, у которой с этим магазином сердечная связь и полное взаимопонимание.

— Убирайся! — сжимаю кулаки.

Мантуров поворачивается и не спеша выходит из магазина, который намерен похоронить под бумажной кипой судебных предписаний.

Озираюсь по сторонам. Все движется и копошится, раздражает, злит и заставляет дичь творить, повышая голос, выкрикивать ругательства.

— Что вы ищете? — ору суетящимся туда-сюда «экспертам».

На меня совсем не обращают внимания, но въедливо и высококлассно выполняют свои непосредственные обязанности, заглядывая в углы и мусорные корзины.

Тоник тормозит движение, застывает в дверном проеме, напротив меня, громко охает, спрятав мордочку в ладонях, всхлипывает и проклинающую молитву причитает.

Ей больно. Неприятно. Паршиво. Она страдает только от присутствия посторонних в ее святая святых, там, где Тосик чувствует себя счастливой и в полной безопасности. Размашисто шагаю в служебное помещение. Смирнова вскрикивает, когда хватаю ее за руку и начинаю тянуть в личный кабинет. В то место, где мы могли бы поговорить наедине, без посторонних в стерильных халатах.

— Послушай меня, — шепчу, прикрывая за собой дверь. — Тоня?

— Это конец! — запустив пальцы в волосы, стрекочет. — Все! Они… Они нас похоронили. Я отменила все заказы, закрыла перед клиентами входную дверь, потому что они, — вытянув руку, указывает в неопределенном направлении, намекая на тех, кто сейчас хозяйничает в торговом помещении, — приперлись и сказали, что… Меня фактически обвиняют в неаккуратности и несоблюдении санитарных норм, а также намекают на нарушение технологического процесса. Петя, у меня нет диплома. Я не училась официально. Не заканчивала кулинарных техникумов или торговых институтов. Я не повар, не технолог, не кондитер. Я самоучка, получившая сертификаты в интернет-пространстве, участвуя во всевозможных конкурсах и мастер-классах. Я не специалист. Я выскочка, которая нарушает технологию приготовления. Я травлю людей! Понимаешь?

— Неправда, — еле двигаю губами, хриплю и не могу повысить голос, чтобы донести до ее ушей одну простую мысль. — Ты ни в чем не виновата. Мы разберемся. Нужно время. Уверен, что это ошибка. Обыкновенная…

Но мерзкая и до боли ощутимая! Расследование затянется, а тут как раз этот факт смерти и подобен.

— Моя кухонное пространство признано… Петя, они сказали, что там нарушены габариты. Что я не имею права занимать это помещение, что оно не предназначено для тех целей, которых я тут достигаю. Что я…

— Тихо-тихо, — неуверенно обхватываю женские плечи и подтягиваю Тоника к себе. — Мы со всем разберемся. Обещаю.

— Весь персонал погонят на медицинское освидетельствование. Я не понимаю. И девяти месяцев не прошло, как мы все это проходили. Неужели кто-то принес заразу? Егор сказал, что заболели дети. Дети! — пищит Смирнова.

А это значит, что соответствующее время подошло? Ах, как не вовремя, хотя… Я чист, здоров, но под наблюдением. То есть, когда лаборантишки начнут рассматривать чашки Петри, установив их на предметное стекло под микроскопом, то обязательно найдут следы лечения и продукты жизнедеятельности микроорганизмов, которые я с большим трудом извел. Я должен ей все рассказать, признаться в том, что был болен, что бессовестно подтасовал результаты несуществующих анализов, которые якобы сдавал для оформления санитарной книжки, купил необходимые справки и влился в коллектив, будучи нехорошо больным. Ведь если сволочь начнет копать целенаправленно под меня, то естественно всплывет тот факт, что я сбежал с прошлого места жительства, будучи поставленным на учет по неблагонадежному состоянию здоровья, угрожающему окружающим меня людям, что я долгое время игнорировал лечение и не придавал значения серьезности поставленного мне еще там, за бугром, диагноза, пытался избежать всего, что мне настоятельно рекомендовали и предписывали. Я бравировал своим здоровьем, ставя на кон чужое благополучие и спокойствие. Егор, пожалуй, прав:

«Я преступник!» — ну вот, себе признался, теперь осталось Нии обо всем спокойно рассказать.

— Тонь, — подаюсь немного на нее, — послушай меня, пожалуйста. Сможешь?

— Что? — Смирнова будто отмирает.

— Никого таскать никуда не будут.

— Это не смешно! Пусти, — начинает дергать плечами, пытаясь избавиться от меня. — Больно, Велихов! — взвизгнув, подпрыгивает на месте.

— Мы справимся с этим, — держу крепко, — я обещаю тебе, что никто не пострадает…

Кроме меня, конечно!

— Самоуверенность — твоя отличительная черта! Убери руки, — оскаливается и шипит.

— Это я! — рычу, исподлобья разглядывая ее лицо.

— Ты! — словно подтверждает.

Она не поняла! Мне нужно четче выразиться, чтобы избавить нас от чертовой двусмысленности.

— Я причина этой гребаной проверки.

— Господи! — она подкатывает глаза. — Тебе бы эго проверить. Ты, ты, ты, ты… Только ты! Всегда и везде! Игра — только на твоих условиях. Победа — любой ценой.

— Ты такая же… — язвительно хмыкаю.

— Ах, это моя вина? — прищурившись, с присвистом произносит.

— Успокойся. Давай успокоим бурю.

— Пошел ты! — плюет словами, топочет ногами, сгибает их в коленях, глубоко — на сколько я ей позволяю — присаживается, и гримасой ненависти портит свое красивое лицо.

— Я болен, Тоня, — резко убираю руки, отпускаю и даю возможность отойти от меня. — Был! — мгновенно добавляю, заметив удивленный взгляд и приоткрытый рот. — Была проблема…

— Какая? — шепчет нехорошим голосом, что-то, видимо, подозревая или о чем-то догадываясь.

— Если проще, то я бы не прошел санитарную инспекцию. Это…

— Ты-ы-ы-и-и-и… — пищит на высоких нотах. — Не могу поверить!

Однако, видимо, придется!

— Но я здоров, — опустив глаза, сообщаю, на самом деле, чересчур хорошую новость, которую я совсем не так должен был ей преподнести. Совсем не так!

— Ты обманул, что ли? — Смирнова странно приближается ко мне, становится в точности напротив, задирает голову и широко распахивает глаза, словно выталкивает их из орбит. — Заврался, да?

— Я не мог сказать, — взгляд ответно отвожу. — Пойми, пожалуйста, гордиться нечем, да и…

«Когда? Откуда? Как она смогла?» — я не успел зрительно зафиксировать пощечину, зато прекрасно ощутил обжигающее касание ее руки на своей щеке.

— Все будет хорошо… — прикрыв глаза и стиснув зубы, произношу.

Еще один удар! Другая сторона. Скула, щека. Все заслужил! Поэтому не отворачиваюсь и не пытаюсь остановить хлесткий шпарящий удар. Похоже, Смирнова не станет слушать оправдания, зато физически оторвется на том, кто нагло обманул и нанес урон делу ее жизни.

Да будет так! Перетерплю. Тяжелая рука, гнев разъяренной дикой женщины-кошки, которая вкладывает всю душу в оплеухи, коими вознаграждает проглотившего язык меня.

Квакаю и мгновенно затыкаюсь, зажмуриваюсь, пряча глаза от женских пальцев, мельтешащих возле моего лица.

— Сволочь! — кричит Тосик, заканчивая ручную экзекуцию.

По ее дрожащему и неуверенному голосу я понимаю, что она страдает, переживает, и в то же время сильно негодует.

— Сдохни, мразь! — визжит и, отскочив от меня, поворачивается ко окну. — Будь ты проклят! Не-на-ви-жу!

«Мне жаль» — про себя произношу, смаргиваю несколько раз и облизываю губу, которую Смирнова порвала мне, когда прикладывала ладонь, выпячивая кольцо на среднем пальце. Обод зацепился за мякоть и, расцарапав ткани, повредил ее. Кровь чересчур соленая, металлическая, противная и отравленная херней, которую я закидывал в себя, выполняя назначения врача, попадает мне на язык, сильнее раздражая слизистую, третируя вкусовую братию.

— Я не болен…

— Убира-а-а-йся! — орет, не слыша мои потуги оправдаться.

— Я с этим разберусь.

— Обойдусь! — оборачивается и, гордо вскинув подбородок, кричит, словно находится в агонии. — Пошел к черту! Так тебе понятнее?

Вполне!

А ей, похоже, нужно время? Она должна все взвесить, обдумать, примериться к неожиданному неприятному положению. Она должна сгруппироваться и найти выход из сложившейся ситуации. Должна меня простить… Должна… Должна!

— Я помогу! — сиплю сквозь зубы. — Тосик?

— М-м-м-м! Как ты меня задрал! Я заявлю в полицию, если ты не отстанешь. Что непонятно? Ты достал меня! — сжимая руки в кулаки, дергает ногами, словно избалованный ребенок в магазине, в котором мнительная мать не соизволила купить ему игрушку. Теперь обиженный малыш вынужден кататься на общественном полу, показывая свой характер и прогибая родственницу на доброту и щедрость. — Преследуешь? Портишь жизнь? Что я тебе сделала? За что-то мстишь?

— Нет, — бухчу под нос.

— Детство закончилось, Велихов. Все уже прошло!

Она мгновенно обрывает свою речь и завороженно смотрит куда-то вдаль, через меня, поверх плеча, словно с кем-то взглядом там встречается и ищет одобрения. Повернув голову, скашиваю взгляд и точно вижу темную крупную фигуру, застывшую в проеме. А как же так? Я ведь досконально помню, как самолично закрывал дверь, а сейчас она открыта, а конфиденциальность разговора с Нией нарушена. Нас слушают и, вероятно, слушали! Другой вопрос:

«Кто и как давно?».

Зачем гадать, придумывая версии? Это ведь отец… Его коронный выход после того, как Мантуров ушел, оставив после себя разгром и бл. дский ад, настал черед того, кто догрызет нас, вырвав сердца и сжав трепыхающиеся мышцы в огромных кулаках, заливая пальцы кровью. Его Величество — непотопляемое, несгибаемое и несгораемое правосудие! Отец пришел добить нас?

Он смотрит исподлобья на меня, совсем не замечая Нию. Старший сосредоточен лишь на мне, исключительно меня Григорий Велихов испепеляет цепким и пронизывающим взглядом, неспешно препарирует, внимательно изучая внутренности и компоненты собственного старшего сынка, который, как это ни парадоксально, выступил первопричиной тому, чему отец стал единственным свидетелем.

— Добрый день! — сглотнув, он произносит, все еще пристально таращась на меня.

— Ой! — вскрикивает Туз и сразу зажимает рот.

А я давлюсь слюной, закусывая собственным языком. Все тайное рано или поздно становится явным. Об этом я ни на секунду не забывал. Не рассчитал, что все-таки придется так пошленько вскрываться. Не думал, что на четвертом десятке случайно посвящу отца в интимные подробности неприятных событий плодотворной личной жизни.

Наверное, мне уже пора. Не обернувшись, я направляюсь на выход. Нет больше желания и потребности заставлять Смирнову повторять теперь уже при очевидных свидетелях, какое я ничтожество и эгоистичная дрянь, разрушившая все, что создавалось кровью, мотивацией и потом.

Отец, как это ни странно, не останавливает меня, но почти демонстративно отходит в сторону. Вот так шарахается? Так сильно избегает? Боится подхватить заразу? Чувствует неприязнь или страх? Он, по-видимому, ипохондрик со стоическим характером?

А я теряю хватку. Все намного проще, как зазубренное лезвие бритвы Оккама. Отец стесняется меня! Он краснеет и прячет взгляд, не смотрит, но внимательно изучает свои туфли, суетится взглядом по полу, трепещет ресницами, чувствует неприятие. Он избегает меня? Желает откреститься?

— Я здоров! — зачем-то шепотом произношу, нахально обратившись к нему лицом. — Я докажу…

В ответ — лишь нехорошая, потому что злобная, надменная и издевательская, ухмылка и звенящая тишина…