Gelato… Со вкусом шоколада

Глава 19 Он

Он опаздывает!

Но я ему прощаю — ему все позволено, все разрешено и все можно.

Сегодня Мишка сильно задерживается. Задерживается почти на тридцать пять минут, а я, заскучав и истомившись от нуднейшего ожидания, в гордом одиночестве набиваю мелкий резиновый мяч о стену забронированного сквош-корта. Гибкий темно-синий попрыгунчик с желтой жирной точкой где-то на экваториальной, вымышленной для него, тонкой линией отскакивает от изрисованной красной сеткой передней панели и с увеличенной в два раза скоростью возвращается к «обидчику», ко мне, как бумеранг, ревностно разыскивающий своего хозяина, того, кто запустил и ждет «косу», внимательно следя за траекторией движения фигуры со странной аэродинамической характеристикой.

— Да! — размахиваюсь и точно попадаю по мячу, запуская новую подачу.

Стена резко крякает и гулко стонет от силы и точности моего удара, а я в ответ шиплю удовлетворение и, сцепив зубы, активно дышу носом, экономно расходуя силу своих легких. Нужно продержаться! Подольше, подольше, подольше… Я настроен только на победу, и я ее, без сомнений, одержу. Как и всегда, как и каждый раз, каждую нашу встречу здесь, только в этом месте, в котором нас с давних пор принимают за своих, за тех, кто хорошему и качественному неширпотребу в погоне за дешевизной и общедоступностью никогда не изменяют.

Сегодня наш с ним день. Так повелось. Давно… Уже и не припомню с какого времени мы проводим наши пятничные вечера здесь. Здесь — на закрытом корте, арендованным с огромной скидкой. Я не просто постоянный клиент, я завсегдатай, почти теневой хозяин, я тот, кто задает тренд и делает погоду в этом виде спорта.

Ланкевич не спешит сегодня, как, впрочем, и месяц назад, и полгода, и даже год. Вероятно, у Мишки есть на то причины, а я совсем не обижаюсь.

Ведь он придет!

Замок щелкает, прозрачная и прочная дверь, выдерживающая удары большой силы, отворяется, а я ловлю спиной прохладные прикосновения воздуха, вползающего сюда с той, враждебной, внешней стороны.

— Ты опоздал, старичок! — кричу и не оборачиваюсь, потому что знаю, кто вошел, и не прекращаю суету по корту. — Часы сдохли или ты специально? Испытываешь мое терпение? Ждешь, когда взорвусь?

Я не пропущу удар, даже если споткнусь и растянусь на земле. Даже тогда буду ползать и размахивать рукой, стараясь попасть по «нападающему» на меня мячу.

— Были дела, Гришаня, — лениво отвечает. — Я в игре или у тебя сегодня соло?

— Попробуй забери, браток, — прыскаю и прикладываю сеточную морду теннисной ракетки о круглую ряху прыгуна.

— Велихо-о-о-в, — рычит Мишаня и выскакивает, словно черт из табакерки, пред мои светлы очи. Он отбивает запущенный удар и, отставив руку, шустро отбегает назад. — На-ка, получи.

Легко! И абсолютно без напряга.

В свои седые годы мы носимся по корту, как зеленые заигравшиеся юнцы, почувствовавшие запах крови и близкой победы, уши которой маячат здесь, неподалеку — только руку протяни. Без конца, непрерывно и довольно грубо матерясь, подкалываем друг друга, вставляем шпильки, острим и шикаем, сочно шлепаем лесочной сеткой себе все еще сексуальные задницы, упакованные в спортивные шорты, выставляем указательные пальцы, тычем ими друг другу в раскрасневшиеся морды, крутим фиги, и задрав вверх морды злобно хохочем, когда кто-нибудь пропускает среднестатистический, без подвоха, удар.

— Лох, лох… Велихов, ты лох!

— Я поддался, — подкатив глаза, парирую. — Тебя побаловал, сынок.

— Сынок?

— Сосунок! Теперь оговорился.

— Я тебе вялый член на морду быстро натяну.

— Попробуй! — вращаю пошло бедрами.

— Легко! — он дергает свою мошну. — Ты, блядь, не меняешься. Какой-то замкнутый круг или у нас токсичные отношения?

— Окстись, Мишаня. Мы не пара. Что за определения? Я твой абьюзер, что ли?

— Дружба тоже бывает токсичной, Терминатор. Один — нарцисс, а второй…

— Чур, я Мальвина! — подмигивая, скалюсь.

— Как скажешь! Сам амплуа себе выбрал, но…

— Не лох, Ланкевич! Велиховы — это…

— Торговая марка высококачественных юридических услуг?

— В точечку, мой друг! — высовываю язык и бедрами подаюсь вперед, проталкиваясь привычным действием.

— Как только пропустил, так сразу по воле случая и неспециально? Терминатор, ты неисправим, — фыркает и мою испорченность бурчанием дополнительно подтверждает.

— Никто ведь не пытался переделать. Вот таким и остался.

Все равно ни хрена бы не вышло. Я не поддался бы!

— Да уж. Отмазки все те же. Бедная твоя Наташка, — качает головой, цокая и сожалея, выражает этот хрен глубочайшее сочувствие моей жене. — Запускай уже! — теперь орет, разбрызгивая слюни. — Не тяни, козел. Видишь же, как я сильно заведен и настроен на победу.

— Хрен тебе, Ланкевич Михаил Андреевич. У тебя что, климакс? Что за странное настроение и гундеж дело не по делу?

— Ты договоришься, Гришок, — грозит мне пальцем.

— Я помню, помню, помню…

Ланкевич чешет яйца и еще раз напоминает, но только шепотом:

— Я тебе кое-что на рожу-у-у, — замедляет речь, ждет, по-видимому, что я продолжу и закончу за него.

— Да я как будто в курсе! — как баба закатываю глаза, а затем, хихикая, добавляю. — Если догонишь меня, старый жирный мальчик.

— Ты подаешь или мы до какого-то там пришествия твоего удара ждем?

— Сейчас, дружочек, ты зайчиком побегаешь!

— О! О! О! Пока одни слова и полное отсутствие дела. Закроем партию, пожалуй, как всегда — ничьей.

«Хрен тебе, Ланкевич!» — подпрыгиваю и, размахнувшись, отправляю тяжелый для принятия крученый мяч. Противник по-стариковски квохчет, но согнувшись почти в три погибели, все же отражает мое нападение и выкатывает встречное. Суечусь овчаркой на площадке, поджимаю «хвост», краем глаза слежу за Мишкой, замечаю его грустный и тяжелый взгляд и серьезную, на чем-то сосредоточенную, и немного грузную — я абсолютно не соврал, когда заметил, что старинный друг странно и наблюдаемо поправился — фигуру в целом и корявую, будто неуверенную походку.

«Его что-то беспокоит!» — я утверждаю и никогда ничего не спрашиваю. Не спрашиваю прямо и в упор исключительно у своего единственного товарища. Такой я нерадивый и холодный друг. Но так повелось у нас, еще со школярских времен. Свое дерьмо мы держим глубоко внутри, стараемся не выплескивать, чтобы вонью не окатить собрата и не обляпать человека, которому, на самом деле, до твоих проблем абсолютно нет никакого дела.

Так было раньше, по глупой молодости, по ветрености малых лет, но точно не сегодня. Мы затянули с нужным разговором, зашили рты, стянули нитками губища, потом зажмурились в большой надежде на авось:

«Авось нас пронесет и брызгами сморщенные рожи не заденет».

Но сегодня я снимаю это правило. Возможно, весьма самонадеянно и слишком нагло, но после того, чему совсем недавно мы стали свидетелями, я с ним не обсудил ни одной проблемы: ни личной, ни профессиональной, ни приватно, ни в рабочей обстановке. Погрязли в жирных недомолвках, предпочитая с затянутым узлами ртом перекантоваться, пережить несостоявшуюся свадьбу его единственного сына, с которым у Мишки, чего уж тут вилять и делать умное лицо, очень непростые отношения.

Они близки, но не рядом, не в одном окопе или по одну сторону революционной баррикады. Они вдвоем, но сами по себе. Егор — послушный парень, талантливый юрист, отличный исполнитель, грамотный профессионал, но с ним, со своим отцом, со «старичком» у них в большей степени служебные отношения, чем родственные и доверительные. Не знаю, правильно ли смешивать личное с рабочим, но наши сыновья работают вместе с нами, теперь вот Сашка влился в этот дружный коллектив. Уже бунтует не юный бездарь, но к работе все-таки относится с почетом и значительно серьезнее, чем его старший брат, который словно в облаках витает. У Петьки, по-моему, совсем другим башка забита. Он строит наполеоновские планы, внедряется во враждебную среду, пробует новое, развивается всюду и нигде, что-то мутит, возможно, недоговаривает или даже врет, а с Тоней… С ней он в нехорошую игру играет? Надеюсь, что мой следующий разговор состоится не с Сергеем. Мне не хотелось бы выдумывать для отца Тосика подходящее оправдание тому, что Петр натворит, если не прекратит городить очередную х. йню.

— Стоп! — рычу и запуливаю свою ракетку, прикладывая ее ребром о боковую стену. — Стоп, я сказал! — вторым возгласом останавливаю разбег Ланкевича, который он почти набрал.

— Какого хрена? — партнер юзом тормозит и, высоко подпрыгнув, как престарелый кузнечик, пружинит стопы о картонное покрытие игрового поля.

— Будем разговаривать, — слежу за ним, проветривая воротник своей поло. — Я устал от суеты! А разговор, пожалуй, будет в самый раз.

— Травить байки надо бы в конторе, Велихов.

— В которой ты не появляешься. Уволь! Сейчас, по всей видимости, выдался самый подходящий случай. В чем дело, Мишаня? — наступаю на него, сжав руки в кулаки. — Ничего не хочешь рассказать? Возможно, выместить на мне свое зло или аристократическое недовольство? Ну? — насупившись, рычу. — Еще разок! В чем дело?

— Ты чего? — своим предплечьем вытирает вспотевшее и оттого блестящее и влажное лицо, покрытое россыпью крупных капель. — Гриш, ты головой ударился?

— Что происходит? — наконец-то останавливаюсь перед ним, широко расставляю ноги, не отвожу от его лица глаза, нетерпеливо дышу открытым ртом, поэтому шиплю, булькаю и натужно хриплю. — Наверное, я должен извиниться…

— За что? — Ланкевич смаргивает, перебивает и низко опускает голову.

— За сорванную свадьбу, за то, что долго тянул с этим, за своего сына, вероятно. Мало, что ли? За целую жизнь дерьма много накопилось, — вздергиваю верхнюю губу.

— Гриш…

— Ты дистанцировался, тупо отгородился от меня и от конторы. Если проще, то огромный х. й забил. Ланкевич — потомственный юрист, заинтересованная во всем сторона — и вдруг резко отходит от дел, словно их больше нет. Ты ведешь все исключительно в телефонном режиме, с каждым соглашаешься, словно не имеешь собственного мнения, ничему не перечишь, ни во что не вникаешь, ни хрена не добавляешь, не предлагаешь, ты даже… Не вертишься ужом и не изгаляешься! Так опостылело любимое дело? Все стало безразличным? Или здесь кое-что другое? Я ко всему готов! Можешь рассказать.

— Рассказать?

— Мишка! — вскрикиваю. — Что происходит?

— Вывод-то ты уже сделал, Велихов, — он громко хмыкает, демонстрируя на морде явное недовольство, почти пренебрежение. — Причем тут сорванная свадьба только? И чего ты орешь? Горло разрабатываешь? Давай-ка, — бросает взгляд на закрытую дверь, — наверное, на полтона тише. Распугаем посетителей. Все хорошо, хорошо, хорошо… Я уверяю, что все нормально и без обид.

Врет! Врет мудила и не краснеет! Это наша специфическая фишка! Юридическая жилка и отличнейшее воспитание старшего Ланкевича, о котором все еще молва по городу идет.

— Считаешь, что твое поведение не связано с тем, что произошло в тот день?

— Не цепляй к этому нашу молодежь, Велихов. Ты завис на сорванной регистрации?

— Я…

— Остынь, старичок! — через зубы произносит и дергает подбородком, словно спрашивает: «Чего тебе еще?».

Действительно! То мероприятие я странным образом приплел, а тон своего голоса сейчас предусмотрительно понижу. Хочешь быть услышанным, начни шептать, так еще и на уточняющие вопросы напросишься и станешь интересным человеком для своего вынужденного собеседника.

Нервничаю, завожусь, нескрываемо психую, прокручиваю громкость, настраивая децибелы так, чтобы не содержанием информации заинтересовать, а его подачей, экспрессией и большой тональностью. На это я могу сказать, что, вероятно, неспокойная совесть дает так о себе знать. Хочу кому-нибудь признаться, что испытываю охренительный испанский стыд. Стыд за старшего сына… Понимаю, как это грубо, неразумно, даже откровенно глупо, а такое поведение вообще не соответствует моему возрасту. Вероятно! Однако я предпочитаю несколько иное объяснение.

Мне стыдно, значит, я пока что жив и полностью отдаю себе отчет в том, что правильно, а что противоречит простому человеческому кодексу:

«Не влезай, не встревай, не мешай, не убий, не обмани и не навреди», а про прелюбодеяния я предусмотрительно забыл. Это живое и естественное дело! В том, конечно, правил нет, зато имеется половой учет.

Так вот, мой личный кладезь моральных знаний — почти Божьи заповеди, однако все же с маленькой оговоркой! О них я вспоминаю исключительно тогда, когда речь заходит о моих детях, а на себя в тот момент плевать.

Мои ребята — самые лучшие и исключительные, но их поведение зачастую противоречит тому, что я в действительности думаю и чему учил их, пока они не вылезли из молочного и щенячьего периода. Сейчас мы как будто говорим о порядочности или об иллюзии существования таковой? Нет, это, как оказалось не про Петьку. Я зря на это надеялся, когда сам с собой о старшем сыне речь завел. Считаю ли я его поступок омерзительным? Нет! Скорее, несвоевременным и импульсивным. А вдруг… Вдруг он так себе испортит только-только начинающуюся жизнь? Сломает и себя, и Нию. Что тогда будет с нашим хлипким миром?

— Мне действительно неприятно, что так вышло с Егором, — продолжаю, выстраивая свою защиту на том, что произошло на свадьбе, которую по мнению Мишани я странным образом приплел. — Глупость, ей-богу. Петру с Тоней нельзя встречаться — крышу парню сносит, когда он видит ее. У этих двоих еще с детства вражда, — размахиваю рукой, словно прошу не обращать на такие шалости внимания.

— Вражда? Они дрались, что ли? — Ланкевич улыбается. — Твой старший сын маленькую девочку терзал?

До драк между мелким «мужчиной» и некрупной «женщиной», конечно же, не доходило, но тогда все, что они чудили, воспринималось несколько иначе. Ребята с большим трудом выносили друг друга, а по молодости, небольшому количеству лет и недостатку опыта вымещали свою злость, от которой никак не удавалось избавиться, резкими толчками, шуточными подножками, иногда, правда, даже и укусами. Вспоминая те давние времена, одухотворенно улыбаюсь и прикрываю глаза, пряча счастливый — чего уж тут — взгляд. Между ними точно что-то есть. Это чувство трудно объяснить, но где-то на подкорке я фиксирую все, что делает сын, когда встречается с Антонией: как Петр смотрит на нее, как глупости специально вытворяет только для того, чтобы она все оценила, высмеяла или похвалила, что он такой крутой; как он ждет любезного разрешения, жаждет одобрения того, что делает, задумывает и не говорит, надеясь на то, что ей все понятно будет без растолковывающих объяснений. Он хочет ласки, словно драный пес, тыкающийся мокрым носом в бедро незамечающей его маленькой хозяйки.

Да кто бы мог подумать, что так все далеко зайдет? Но… Я, естественно, болею за «свое» и втайне радуюсь, что Смирнова не вышла замуж за Егора. Только, если с Петькой все как будто ясно, то с Тосиком неясно абсолютно ничего. Она… Такая!!! Такая странная, скрытная, немного дикая и в то же время… Родная, хорошо знакомая и по-доброму чудная! Как так вышло, что после возвращения домой, он увяз в той девочке, о которой несколько лет ничего не знал и вообще не вспоминал, потому что был на другой женщине счастливо женат?

Ношу в себе подобную херню, компилирую решение, комбинирую позиции и угадываю дальнейшее развитие событий, а вот выводами поделиться, как оказалось, не с кем: Петька прячется и при каждом случае и моей попытке в бутылку лезет, не идет на контакт и не намерен своими чувствами делиться, а романтизирующей все и вся Черепашке дай только подходящий повод, она превратит простое подозрение в сюжет для своих книжонок, от которых, лично у меня, уже башка трещит…

— Не преувеличивай. Никто не дрался, все было чин по чину. Но… — заикаюсь и останавливаюсь в трансляции своих выводов.

— Но? — зато Ланкевичу неймется.

— Неудобно получилось. По-детски как-то. Кому-то весело, а кому-то…

— Да?

— Тяжело! Миш…

— Мне нормально. Да, весьма неприятно, что слишком далеко зашло. Да, чересчур противно, что все в последний момент определилось, но точно несмертельно. А ты тут при чем? — прищурившись, спрашивает он.

— Как Егор? — заискиваю, заглядываю ему в лицо и задаю вопрос о сыне.

Ланкевич странно шикает и резко отстраняется, почти отскакивает от меня, словно чего-то нехорошего, грязного и неблаговидного чурается.

— Тебе ведь это лучше знать. Он чаще бывает в конторе, чем…

— Не преувеличивай. К тому же там я не пересекаю черту. Егор — подчиненный, а я его начальник. Диковато будет смотреться, если я начну вести личные разговоры в кабинете для совещаний. Прямое давление, Мишка. Он сочтет, что я его с пристрастием допрашиваю. Там работа, но нет личного. Это только…

— Бизнес и восьмичасовой рабочий день, — заканчивает за меня.

— Хочешь, я с ним поговорю? — тут же предлагаю.

— О чем? Думаешь, разговор вне стен офиса будет смотреться несколько иначе?

— Что он говорит? Что думает?

— Сменим тему, Гришаня. Пожалуй, — он смотрит на наручные часы, — наше время вышло. Мы заваливаемся сюда, чтобы почесать языки и обсудить текучку. Пора завязывать, наверное, с этим. Ты впустую тратишь деньги, а эта бронь отнимает время и место у тех, кто действительно заинтересован в игре. Ты на машине?

С водителем! Все, как всегда, здесь ничего не изменилось.

— Да. Я подвезу.

— Поговорим, наверное, по дороге.

— Миш…

— Велихов, реально я устал. Егор не считает нужным разговаривать. Он сильный парень. Все будет хорошо. Более того, я считаю, что для Мантурова достаточно будет объяснений бывшей девушки и невесты. Нам не стоит туда лезть. Это мое мнение, однако оно вполне может не совпадать с твоим.

Отцовское или мимо проходящего мужчины? Я ведь не ослышался? Мишка назвал собственного сына по фамилии, по девичьей фамилии своей бывшей жены? Какая кошка между ними пробежала?

— Мантуров? Мишка, ты серьезно?

— В чем дело? — он нервно дергает губами, злится и заводится. Я однозначно вижу эту злость!

— Его фамилия так для тебя важна, старик? — укладывая ладонь на его раздавшееся раза в полтора плечо, шепчу. — В этом все дело? Он единственный ребенок и ты…

— Мы играем или закончили? Ей-богу, Гриша, тебе все это не идет. Твоя прожженность, опытность, даже злость совсем не контактируют с любезностью и эмоциональностью, которые ты решил развить, выказывая мне какое-то ненужное сочувствие. Или ты решил сэкономить на сеансе у психотерапевта? Разговоры об этом не способствуют моему выигрышу, а тебя выставляют каким-то… Черт! Дошло! Ты похож на смущающегося отца, которого вызвали в кабинет директора школы, чтобы обсудить поведение его сына. Ты, бедняга, долго готовился, почти всю ночь не спал, вероятно. Речь репетировал, строил предложения, подбирал оправдания, даже готов взять на себя вину засранца. Вот так всплыла свадьба, о которой я сейчас вообще не думаю. Меня невеста в ЗАГСе не бросала. Я не знаю, блядь, что чувствует Егор. Он молчит, а я не лезу к парню с расспросами. Так у нас с ним повелось. Мы не досаждаем друг другу… Но, если бы он женился, а дело вдруг до развода дошло, тут, вероятно, я бы парню пригодился. Потому что…

— Миш…

— Я сказал «стоп»! Я ухожу, — он поворачивается и направляется к двери.

— Ты болен? — шиплю в удаляющуюся спину друга.

— Подвези меня, Гришок, — слышу в голосе смех и чувствую во всем грубую издевку и нескрываемое пренебрежение…

Рано или поздно дружба прекращается. Заканчиваются отношения, которые до судного момента старательно выстраивались день за днем. Люди забывают напрочь друг о друге и о своих совместных счастливых и не очень жизненных моментах, затем стремительно отдаляются и бросают в спины когда-то слишком близких поднятые камни, плюют в лица обвинения или окатывают жестким безразличием, что только горше, сильно злятся, но при этом скрывают истинную, хоть и субъективную, потому что свою собственную, причину, как будто бы чего-то боятся, прячутся под лживыми масками, вычеркивая из памяти то, что держало их вместе и из-за чего когда-то давным-давно возникли эти отношения. Но о том, что послужило поводом для раздора, как правило, помнят в мельчайших подробностях и до своей кончины…

— Что с тобой? — повернувшись к своему окну, шепчу, лениво двигая губами.

— Велихов… — в ответ рычит Ланкевич.

— Считай, что это старческое, но я полагаю, что так себя не ведут. Если это, конечно, не блажь или придурь. Тебе следует вернуться в контору и принять дела. Немедленно. Довольно, старичок! Ты чересчур раскис, размяк, Мишаня, и превратился во что-то непонятное. В кисель на жирных ножках. Прости, другое сравнение на ум быстро не пришло. Мне нужны скупые факты, четкие доводы, а не размазанные по тарелке объяснения, если я тому виной, то хотел бы знать об этом. Если какое-то неприятное событие или проблемы со здоровьем, то поделись… Я могу помочь! Если дело в задравшихся пацанах, то я обязательно поговорю с каждым, и мы гуртом разрулим любой тупик. Пристрелим кошку, которая между ними пробежала…

— Пиздец! Какое охренительное самомнение, Гришок, — он обрывает меня. — По-прежнему считаешь, что шар земной вращается, потому что ты по утрам глаза распахиваешь и любезно разрешаешь балаган, всего лишь двинув мизинчиком на своем копыте? Ты в чем-то виноват? Решил что-то рассказать, покаяться или от пресыщенности и счастья дурью маешься? Ищешь, где выгребная яма глубже, чтобы в знак солидарности по нос туда залезть?

— Не переводи стрелки, — скребу пальцем по кожаной дверной обшивке. — Считаю, что…

— Заткнись! Я устал, Велихов, от твоих решений и мудрых мыслей. Ты зажравшийся болван, у которого до такой степени все хорошо, что не знаешь, как себе еще подгадить, чтобы выпросить чуточку внимания. Ты с жиру бесишься, Гришаня, потому что у тебя все в шоколаде и просто ох. ительно великолепно. Ты везунчик, в этом все дело. Но тебе чего-то не хватает? Экстрима, вероятно? Ты плесневеешь и копаешься в чужом дерьме. Ты лезешь людям в душу. Вкури, старик, нет никаких секретов. Я задрался распутывать чужие проблемы и вытягивать угодивших под каток правосудия, с умным, слегка одухотворенным видом цитируя бесконечные параграфы в статьях, декламируя трехстрочные предложения в пунктах и подпунктах. Пенсия, Григорий, меня сильно манит. Хочу быть дома и валяться на диване, переключая пультом триста двадцать пять каналов цифры, за которую плачу большие бабки, а каждый раз стопорюсь, когда ищу кнопку, на которую должен нажать, чтобы прыгнуть с музыки на сношающихся в Африке слонов. Хочу быть один, в тишине и спокойствии… Много, видимо, хочу? Ты, братишка, тут же напоминаешь о себе своим присутствием. Что тебе надо? Скулишь целый вечер, как вроде…

— Вернись в контору, Миша. Перед подчиненными неудобно, — перебиваю язвительную речь Ланкевича. — Это дело твоего отца, а ты плюнул на то, что он строил, чему нас учил с тобой и к чему сам стремился. Порадовался бы Андрей, если бы увидел, как ты, жирдяй, погряз в мечтах о продавленном кожаном диване, на котором греешь свой рыхлый зад, потому что типа устал от нарушителей закона. Гормоны, видимо, шалят! БАБА!

— Им хорошо с тобой, — похоже, он меня не слышит и отворачивается, когда я обращаюсь к нему лицом.

— Кому?

— Подчиненным, Гриша, тем, кто служит в твоей адвокатской конторе, — раскрытой ладонью вкруговую водит по своему колену.

— Моей? — таращусь на него. — Я в шоке!

Мы словно семейная пара, расстающаяся по обоюдному согласию, потому как за столько лет брака сварились и перестали друг друга понимать. Нам лучше врозь, чем вместе. И чтобы не доводить дело до суда, встречаемся на нейтральной полосе, правда, в присутствии безмолвного арбитра, крутящего баранку и осторожно приглядывающего за нами через узкую полоску зеркала заднего вида.

Мой старый водитель по-прежнему со мной и на своем рабочем месте. Сейчас я то и дело замечаю его обеспокоенный взгляд и сдвинутые брови. Подмигиваю почти седому Вадиму и качаю головой в знак того, что все хорошо и все идет так, как надо, согласно плану.

— Не впечатляйся, Велихов. Я привел свое обывательское наблюдение. Это не криминал, — спокойно продолжает говорить партнер. — К тому же вы прекрасно справляетесь. Мне даже не к чему придраться, Гришаня. Вадик? — вдруг обращается к тому, кто следит за нами через свой «объектив».

— Я слушаю, Михаил Андреевич.

— Ты не устал от Велихова? Он такой занудный на старости лет стал. Тошнит всю дорогу.

Водитель не отвечает, лишь хмыкает и поворачивает голову, обращая свой взгляд в боковое окно.

— Он ко мне привык, Ланкевич, — отвечаю за Вадима. — Не цепляйся к нему.

— Привычка, привычка… Вторая натура? — друг глубоко вздыхает, а затем снова обращается к водителю. — Тормозни-ка, пожалуйста, здесь, — Мишка крутит головой, прищуривается и внимательно, даже с интересом осматривает обстановку. — Запрещающего знака нет?

Машина тянется, немного сбавив скорость, а Вадик ждет подтверждения на остановку от меня.

— Делай, как Мишка говорит, — киваю и опять встречаюсь взглядом с человеком, с которым всю жизнь катаюсь в суд, в полицию и по личным делам, эксплуатируя служебную машину.

Автомобиль останавливается там, где мы «загадали», а Ланкевич вдруг просит персональной аудиенции у водилы. Захватив телефон и сигареты, тот выбирается из салона, оставив нас.

— Я буду говорить, Велихов, а ты просто слушать. Не перебивай и не вставляй свои мудрые рекомендации. И не смей, — он дергает меня за руку, — давать добрые советы или как-то шантажировать, угрожать или что-то комбинировать. Ни хера не выйдет! Мы сто лет знакомы, я научился отбивать твои поползновения. Предупреждаю, станет только хуже, если ты раскроешь пасть!

Какого черта он сейчас нагородил?

— У меня рак, Велихов, — вдруг спокойно и негромко произносит. — Я умираю, хоть с виду вполне здоров и даже, как ты успел отметить, поправляюсь. Полгода, возможно, год, но, — криво усмехается, — не больше.

— Бля-я-я, — брякаю грубость невпопад, нарушая не данное лично слово о том, что буду просто слушать, выполняя роль немого и недалекого болванчика.

— Заткнись! — шипит друг. — Черт тебя возьми! Что ты за дерьмо? Мне эти возгласы на хрен не упали. Ты достал вопросами, вот я и удовлетворяю твое любопытство. Но нет, теперь ты намерен дальше волну разгонять…

— Мне жаль, — прикрыв глаза, говорю.

— Велихов, будь, сука, человеком, а не машиной, не металлической херней с микросхемами в башке, насаженной на титановый прут. Я тебя прошу-у-у, — он водит головой и воет.

Воет, чтобы заглушить мои слова сочувствия, а мотает головой, чтобы вызвать головокружение, возможно, потерю ориентации в пространстве и наконец-то получить закономерный обморок и отдохнуть от моего присутствия.

Ланкевич хнычет, как ребенок. Мужик скулит и стонет. Это ведь что-то значит? Он плачет. Плачет сильный и когда-то чересчур веселый и беззаботный человек, а сейчас тот, кто получил смертельное наказание не за что-то… А для чего-то? Пошловатая философия с циничным оттенком и еще какой-то хренью о том, как мы над собой всю жизнь растем, а на своем закате с улыбкой на губах тихо загниваем.

— Я не лечусь, Велихов, — Мишка продолжает. — С меня хватит! Ни хера всё равно не помогает, а я трачу оставшийся жизненный ресурс на восстановление после очередного курса «волшебной» терапии. Я хочу прожить причитающийся мне остаток, сцепив зубы и улыбаясь каждому дню, но не под капельницами с бурдой и иглами толщиной с мой палец, от которых у меня стабильная омерзительная рвота и ничем не перебиваемый металлический привкус во рту, словно я сам себя жру. Кровь из десен, языка и щек… ГРИША! — орет мой лучший друг. — Ты понимаешь, что я говорю?

Чем я могу помочь? Чем? Чем? Я, сука, очень необдуманно предложил себя, а на самом деле… Обхватываю его и прижимаю к своему телу дергающегося в адовом припадке когда-то здорового мужика, а сейчас слабого человека, пожираемого изнутри ужасной, никак не поддающейся лечению, хворью. С бессмертием тяжело бороться. Его бы только покорить, да смельчаки пока что не нашлись. Все мы трусы…

— Егор… Егор… — хрипит мне в шею лучший друг. — Ты хороший человек, Велихов.

— Замолчи, — произношу сквозь зубы.

— Не бросай парня. Присмотри за ним. Эта сучья свадьба-а-а-а…

Мишка — отличный отец, а я прекрасно вижу, как сильно он переживает за своего ребенка. Вероятно, в тот день он успокаивал себя мыслью и торжественным событием, которое плясало где-то рядом, считал, что его единственный мальчишка, наконец-то, выбрал женщину, с которой готов связать свою жизнь, стать ей верным мужем, построить собственную семью, затем родить детей и… Посадить дерево и отгрохать теплый дом! Свить собственное гнездо.

— Миш…

— Ты спрашивал, как у него дела? Как мой Егор? Правду хочешь? Тебя интересуют только факты, а сам сплетнями питаешься. Боишься у него спросить, потому что чувствуешь вину. Твой Петька сбил девчонку с панталыку…

Зачем он так? За что?

— Да! Да! Сука, на х. й! Егор переживает. Он переживает! Потому что она разбила ему сердце, Велихов. Я уверен в этом. Вот тебе неопровержимый факт. Тоня ударила наотмашь по лицу моего сына, своей крохотной ладошкой дала пощечину мужчине, который в нее по глупости влюбился и, как полагается, решил жениться. Порядочность, похоже, не в цене. Я, дурачок, плохо сына воспитал. Желаешь, старик, узнать, как я называю эту сучью мелочь, сцепив зубы, чтобы, не дай Бог, вслух не заорать, когда вижу, как он возвращается домой и закрывается в собственной комнате? Он там, блядь, работает или за этой все еще страдает? Ему гулять надо и трахать девок, искать еще одну любовь, а Мантуров штудирует блядский кодекс. Идиот! А она мелкая дрянь, сумасшедшая, глупая мокрощелка…

Нет! Она ведь дочь еще одного друга. А значит, почти святая девочка, в которую влюблен мой сын… Влюблен странно и очень дико! Как будто о-д-е-р-ж-и-м-о!

— Не надо, Мишаня. Дай Егору время. Слишком мало…

— «Мишаня»? «Мало»? «Дай время»? Оно есть у меня, ты об этом подумал, когда что-то вякнул? А? Что оборвался и затих?

— Перестань, — сильнее стягиваю руки и крепче прижимаю к себе Ланкевича. — Ты злишься, потому что…

— А вот и знаменитое адвокатское двуличие подкатило. Играешь за две команды, Гришок? Друзья детства и по прибыльной работе. Это тяжело, наверное. Не ссы, Велихов, со мной скоро будет все ясно. Я живой труп. Потерпи годок…

— Прекрати!

— Слышишь? — уперевшись кулаками в мои плечи, Ланкевич отталкивается, вырывается и все же освобождается от моих поддерживающих его объятий. — Отпусти, урод!

— Извини! — вытягиваю губы в жесткую линию, впиваюсь пальцами в обивку заднего сидения и безумно пялюсь в глаза того, кому и сочувствую, и за кого переживаю, и с кем тысячу, возможно, лет дружу. — Извини нас. Из… — заикаюсь и тут же исправляю окончание. — Извините нас. Миш…

— Не бросай моего ребенка, Гриша, — прикрыв глаза, раскачивается, словно находится в жутком трансе. — Не бросай Мантурова Егора Михайловича. Помни, что он Ланкевич, он мой сын. Все, все, все! Закончим на этом, — двигается задницей по скрипящей коже, пока не упирается спиной в дверь и угол между спинкой кресла.

Его ремень безопасности странно обмякает, словно теряет эластичность, а оттенок кожи Мишкиного лица повторяет цвет обивки кресел автомобиля представительского класса, в котором мы с ним сидим, пытая друг друга откровениями.

«Мне жаль… Извините… Я обещаю… Не волнуйся… Он переживет…» — давлюсь словами, талдычу только эти фразы, и рассматриваю облик друга, словно запоминаю его таким, каким он здесь и сейчас для меня есть, ведь рак в скором времени его сожрет, а я его тогда, наверное, забуду…

— Привет, Тосик! — опираюсь согнутым локтем и боком на прилавок, за которым стоит смеющаяся, но все же чем-то перепуганная Ния.

— Добрый вечер, дядя Гриша, — водит указательным пальчиком по столу, быстро оборачивается, кого-то сзади ищет, затем снова возвращается ко мне лицом.

— Как твои дела?

— Все хорошо.

Тоня убирает руки за спину, отходит от расчетного прилавка, обходит возвышение и идет ко мне.

— А вы сегодня один? — встав на носки, заглядывает мне за спину, а потом бросает взгляд поверх плеча.

— Угу, — растягиваю рот в улыбке и блуждаю глазами по ее фигуре.

Она очень похожа на…

На ту! На ту взрослую женщину из тех безоблачных времен, когда мы были молоды, слишком непоследовательны и ни черта неудержимы, когда мы самозабвенно влюблялись, потом неистово любили «только лишь одну», страдали от непонимания, отказов, и своим страданием жадно питались и с улыбкой на губах всем этим наслаждались. На мать Сергея, на ту женщину, которую боготворили сыновья и сильный муж на руках носил. В той исчезнувшей далекой жизни. Антония с ней почти одно лицо, тот же невысокий рост и похожая щуплая фигура. Как я только раньше этого не заметил?

— Вам что-то предложить? — распускает шарм, подключая сленг милой продавщицы, работающей за небольшой процент.

— Зефир, Тосик. Помоги мне с выбором, пожалуйста.

— Конечно-конечно. С радостью, Григорий Александрович.

Ланкевич ошибается. Он ни в чем не прав, а Смирнова не такая, она не та, какой он ее со зла назвал.

Ния поворачивается и направляется в сторону витрин, которые любит обносить Черепашка, когда лично посещает «Шоколадницу»:

— Тетя Наташа здорова? — оглядывается на идущего меня.

Неспешно следую за ней, то и дело застывая взглядом на узких женских плечиках и тонкой талии. Короткое розовое платье с некрупными белыми горошинами на колышущемся в такт ее походке как будто шелковом подоле и маленькие туфли в тот же тон, словно у крохотной принцессы — такой вот скромный образ девушки, которая соберет сейчас сладкую корзинку для моей Натальи.

— Да, все хорошо. Был здесь поблизости по делам, вот решил завернуть к тебе и отовариться. Сладкое никогда лишним не бывает.

— Конечно. Это верно.

Маленькая лиса! Она слегка заискивает, безобидно флиртует и не теряет только установившуюся связь с заинтересованным в ее товаре покупателем. Хватка у этой девочки стопроцентно есть!

— Что предложишь, Тосик?

— Бело-розовый, шоколадный и с начинками. Вот, пожалуйста, посмотрите сюда! Все свежее. Как обычно, — она протягивает руку к торговым лоткам, на которых лежат дольки того, от чего моя жена теряет моментально голову, показывает мне ассортимент и терпеливо ждет, что я выберу и закажу. Огромный выбор, а мой глаз, увы, уже замылен то ли усталостью, то ли нехорошей и несвоевременной сейчас слезой.

Поэтому, пожалуй:

— Я все возьму.

— Попробовать понемногу? — Антония подмигивает мне и надевает полиэтиленовые перчатки на крохотные руки.

— Точно так. В один пакет, — киваю ей и оборачиваюсь, почувствовав чей-то наглый взгляд, прожигающий на моей спине дыру.

Это Петр… Велихов собственной персоной! Сегодня пятница, а у него добровольная работа в их совместном магазине. Дисциплинированно и весьма самоуверенно!

Киваю в знак приветствия, он мне тем же отвечает и выходит из подсобки. Сын мнется возле места кассира и не спешит ко мне.

— Привет! — ему кричу через весь торговый зал.

Смирнова за моей спиной с громким «охом» глубоко вздыхает и тут же, как будто поперхнувшись, задерживает свое дыхание.

— Все нормально? — вполоборота спрашиваю.

— Григорий Александрович, хватит или еще? — встряхивает бумажный пакет и подставляет мне под нос.

— Не жадничай, Тосик. Я оплачу все…

Иду к прилавку, желая перекинуться двумя, а то и тремя словами со старшим сыном.

— Выйдем? — кивком указываю на входную дверь.

— Привет, отец.

— Нужно поговорить.

Петр смотрит мимо, куда угодно, только не на меня.

— О чем?

— Есть одна проблема.

— Па…

— Выйдем! — это не вопрос и не приказ, но по моему тону он понимает, что разговор будет не из приятных, хоть и не долгий.

— Хорошо, — сын точно так же, как и Ния несколькими минутами ранее, обходит стойку и следует за мной, уже коснувшегося рукой дверной ручки…