Голубая Аргунь

ГЛАВА IX

Окончились весенне-полевые работы. Опустели заимки и станы. Все повыехали домой, готовиться к сенокосу. Старики, забившись от жары под сараи, стучали топорами, строгали, пилили, готовили грабли, вилы, литовки, налаживали телеги, сбрую, конопатили лодки. Молодежь, покончив с пахотой, пропалывала хлеба. А по вечерам, чуть начинало темнеть, парни и девушки собирались группами, чтобы повеселиться вволю. Скоро они снова разъедутся по дальним и ближним падям на все время сенокоса.

Проводив Фросю, Степан возвращался домой. Светало. Дружно горланили петухи. Кое-где во дворах хозяйки начинали доить коров. Какой-то дед в домотканной куртке, с лопатой в одной руке и ведерком в другой спешил на Аргунь смотреть переметы.

Спал Степан в летнее время в сарае. Там, на досках, положенных на сани, устроил он себе из доброй охапки сена и старой холстины неплохую постель.

Он снял сапоги, не раздеваясь лег, накрылся шинелью и сразу же уснул.

Проспал бы Степан, вероятно, до обеда, если бы не разбудил его Иван Малый.

— Вставай живее, — тормошил Иван племянника, стягивая с него шинель, — покосы делят у школы! Спишь тут и ухом не ведешь, а там такое творится, что не дай господь.

С незапамятных времен повелось в Забайкалье делить сенокосные угодья по годным душам^{13}.

К этому привыкли все, так же, как и к тому, что трава в еланях, на залежах, в раздел не шла. Зажиточные казаки ежегодно распахивали целину, а старые, заросшие пыреем земли, бросали под залежи и косили на них сено. Но как быть теперь, никто не знал. Иван Кузьмич предлагал и в этом году разделить покосы по старинке, по душам, а кстати разделить и залежи. С этим многие согласились. Но богачи стали возражать, а главарь их, Платон Перебоев, предложил делить покосы по скоту. Таким образом, большинство сенокосов доставалось богачам. На собрании даже подсчитали, что если так разделить сенокосы, то Коноплев получит покосу на 754 единицы^{14}, Платон на 480, а коноплевский батрак Илья Вдовин, как и многие другие, совсем ничего не получит.

— Понимаешь, как ловко подъехал, хапуга, — ругал Малый Платона. — Теперь, говорит, про души и поминать нечего, потому как ни налогу с них, ни податей никаких не полагается. За все отвечает скот. Значит, по скоту надо и покос делить. А души, говорит, сено не едят. Даже газету, где напечатано про налог, показал, вот гад какой. Нам прямо и крыть нечем. Я так не знаю, что и думать.

— Ну, что ты, — сказал Степан, — насчет покосов, наверное, есть закон. Но вот почему я его не видел?

— А может, они его уничтожили? — высказал свою догадку Малый. — Писарь вторую неделю пьянствует, а Кешка, чтобы богачам угодить, под сукно распоряжение, а то и в печку.

— Да, и это может быть, — согласился Степан. — Васильева я жду из ВИКа. Третьего дня сулился приехать, а вce что-то нету. Где он запропастился? — и уже выходя из ограды, продолжал: — Ну, а делить покос по скоту все равно не дадим. Если ничего у нас не выйдет, сегодня же махну в ВИК к Васильеву, в случае чего и до укома партии доберусь.

Едва они вышли из ворот, как увидели спешившего к ним дядю Мишу.

— Чего же вы там прохлаждаетесь? — еще издали кричал он, размахивая руками. — Там уж дело до драки дошло! — И, уже шагая рядом, отдышавшись, рассказал:

— Заспорил Павел Филиппович с богачами, а Платон на него по старой привычке с кулаками. Ну мы с Абрамом-батарейцем заступились, конечно, за Павла, я озлился, оборони бог как, и только хотел было Платону по скуле съездить, откуда ни возьмись Семен Христофорович, ведь помешал, горячка свиная. Схватил нас обоих с Абрамом в беремя и оттащил. Ну, кабы не Семен, ничего что их много, мы бы из них дров наломали. А уж Платка заявился бы сегодня домой без бороды, я бы из нее вожжей наделал.

Песчаный бугор напротив школы сплошь был покрыт пестрой, шумной толпой. Степана сразу же окружили бедняки.

— Что, не правда моя? — набросился на него Родион Петелин. — Помнишь, на пашне-то я говорил. Так и вышло.

— Да подожди ты!

— А чего ждать? Слышал председателя, он сказал: «Налог по скоту и трава по скоту». Неужель так оно и будет?

— Подождите, товарищи. Врут богачи! Не будет по ихнему, — сказал Степан, протискиваясь к столу, где в окружении богачей сидел Мамичев.

— Ты что же это допускаешь беззаконие?! — набросился Степан на председателя. — Где это выкопали такое право бедноту без травы оставлять?

— Какой тут может быть закон! — огрызнулся Мамичев. — Тут сила в народе. Как захотят, так и поделят траву.

— Как лучше для богачей? Не выйдет так, Мамичев!

— А как же, по-твоему, делить надо? — повернулся к Степану сидевший сбоку у стола Платон.

— Как делить? — Степан на минуту замолчал. Он и сам не знал, как правильно разделить покосы, но быстро нашелся. — Надо так разделить, чтобы бедноте было не обидно.

— Стало быть, покос бедноте, а налог со справных? — ухмыльнулся Платон.

— Во-во! — как потревоженное осиное гнездо, загудели богатые мужики.

Степан отошел от стола и громко, чтобы перекрыть поднявшийся шум, выкрикнул:

— Товарищи! Не соглашайтесь на такой дележ покоса! Советская власть издает законы в интересах трудового народа, и такого закона, чтобы оставить бедноту без травы, нет и не будет при нашей власти. Я сейчас же еду в волость к товарищу Васильеву.

Под одобрительные возгласы бедноты он стал пробираться от стола.

Но поехать в волость Степану не пришлось. На полдороге к дому увидел он подъезжающего Васильева.

— Павел Спиридонович! — радостно вскрикнул Степан. — Здравствуйте! А ведь я к вам собрался ехать. Тут у нас такое дело с покосом, что беда!

— Не знаете, как делить? Ну, брат, не ожидал от тебя этого, — укоризненно покачал головой Васильев. — В газете «Забайкальский крестьянин» была статья о порядке раздела сенокосных угодий. Неужели не читаешь? Да и сельсоветам было дано указание по этому вопросу.

— В глаза не видел ни того, ни другого! Газеты-то мы читаем населению, но не видел я такой статьи!

— Значит, ловко у вас орудуют кулаки. Хоть это и не только у вас!

Отпустив возницу, Васильев поздоровался с подошедшими к ним Иваном Малым и Абрамом, и все вместе отправились на собрание. Крестьяне расступились, пропуская Васильева к столу, Мамичев поспешил приготовить ему стул.

— Что же это у вас происходит, товарищ председатель? — обратился Васильев к Мамичеву, — почему покосы не разделили как следует. Как это вы не знали, как делить. Где же письмо наше по этому вопросу?

Собрание притихло, насторожилось, и Степан с удовольствием наблюдал, как присмирели богачи, как под суровым взглядом Васильева сбивчиво оправдывался заметно побледневший Мамичев.

Васильев достал из папки какую-то бумагу, быстро пробежал ее глазами и ровным спокойным голосом рассказал собранию о решении правительства, подписанном Лениным, о порядке раздела сенокосных угодий.

Правительство предписало покосы делить по едокам.

— По едокам? — присвистнув от удивления, переспросил Абрам. — Верно! Вот Коноплев, у него скота — чёрт-те сколько, а едоков — трое, а у его работника Ильи Вдовина — ребятишек полна изба. Значит, закон на стороне Ильюхи.

— Да, так и полагается.

— Скажи ведь, как придумали, а?

— Умно. Шибко умно!

— И все Ленин, его забота!

— Позвольте, а как налог?

— Налог так, как об этом указано в декрете, то есть по количеству скота и посева.

— А правильно это будет? — заносчиво спросил кто-то из толпы.

— Правильно, — спокойно сказал Васильев и, обождав пока приутих говор, продолжал: — Теперь у власти стоят представители рабочих и крестьян. Их главной заботой является улучшение положения трудового народа. Налог всей тяжестью ложится на кулацко-зажиточные слои населения, а крестьяне-середняки и в особенности бедняки получают по налогу большие льготы. Такое же положение и по сенокосам.

Продолжая наблюдать за собранием, Степан видел, как, ругаясь, отошел к сторонке Платон. За ним, поняв, что спорить бесполезно, потянулись и остальные богачи. Беднота же, наоборот, придвинулась к столу, наперебой задавая Васильеву вопросы.

По предложению Васильева, руководить разделом покосов поручили комиссии, в которую избрали Степана, Абрама- батарейца, Павла Филипповича, Кирилла Размахнина и дядю Мишу.

Новое положение о покосах понравилось большинству граждан и, расходясь перед вечером с собрания, все только и разговаривали про покос. Особенно ликовал дядя Миша, польщенный еще и тем, что его выбрали в комиссию.

— Умный, видать, мужик, этот Васильев, — рассуждал он, шагая в толпе своих соседей. — Сразу увидел, кого надо в комиссию назначить, знает, что уж эти постоят за народ!

В этот вечер около избы Никулы Ожогина было особенно людно.

Девушки разместились на бревнах. Широким полукругом стояли парни и подростки. Непрерывно сменяя друг друга, пары плясали то «подгорную», то «барыню», то «краковяк» и «коробочку». Плясали весело, с уханьем, топаньем и залихватским присвистом.

Среди собравшихся на этот раз не было ни Степана, ни его товарищей. Все знали, что сегодня у Терехи Васильев проводит собрание комсомольцев и бедняцко-батрацкого актива по поводу создания в селе комитета крестьянской взаимопомощи и батрачкома.

Фрося и Настя Макарова с нетерпением поджидали своих дружков, то и дело поглядывая в сторону избы Терехи-мельника, где теперь был красный уголок. Но время шло, а комсомольцы все еще не появлялись.

— Фрося, — позвала подошедшая к подругам Акулина, — мне тебя надо на минутку.

— Меня? — переспросила Фрося. — Зачем?

— Пойдем, я тебе что-то скажу по секрету.

Взяв Фросю под руку, Акулина отвела ее к изгороди, где стояла Варя.

— Это я, Фрося, не бойся, — чуть слышно проговорила Варя. — Поговорить с тобой хочу.

— Да я и не боюсь, с чего ты взяла? — в голосе Фроси слышалось удивление. — Что у тебя за разговор ко мне?

— Разговор вот какой, — Варя перегнулась через низенькую изгородь, сорвала там какую-то былинку и, обождав, когда отошла Акулина, посмотрела укоряюще на Фросю: — Ты почему же это дружка-то у меня отбиваешь, Степана?

— Я отбиваю? Да ты в уме? Что же, я бегала за ним? Или колдовала?

— Колдовала не колдовала, а зачем разрешала провожать себя с вечорки? Да ты обожди, послушай, — и, придвинувшись ближе, дыша Фросе в лицо, заговорила частым полушепотом: — Ведь ты же знаешь, Фроська, что я люблю его, сколько лет ждала, а он теперь и не смотрит на меня. Ну, осерчал немного, это верно. Но ведь если б не ты, он снова ко мне вернулся бы. Чего же ты поперек дороги встаешь? Ты же его не любишь, а у меня о нем все сердце выболело.

— Вот оно какое дело, — усмехнулась Фрося, — а я слышала, что он предлагал тебе замуж выйти, а ты не согласилась, бедности его испугалась. Верно это?

— Ну, верно это или нет, про то мы знаем, — уклонилась от прямого ответа Варя.

— Значит, так и было? — не унималась Фрося. — Но какая же это любовь? Разве так любят по-настоящему? — Фрося взяла Варю за руку и продолжала: — Ты помнишь, как Татьяна Ожогина любила своего Данилу? Три года, до самой службы, он за ней ухаживал, а жениться решили они после службы. Данила знал, конечно, что Таня ему не изменит, дождется. И она ждала его четыре года службы, да три года войны. А к концу седьмого года убили Данилу немцы. Ведь вот какое горе обрушилось на Таню, что пережила она, бедная… А потом год никуда не ходила, ни на вечорки, ни на посиделки. «Привезли бы, говорит, мне Давилу хоть без ног, я бы и то рада была, и за такого пошла бы замуж». Вот, как надо любить, — Фрося выпрямилась и, заметно волнуясь, говорила все громче: — Разве можно твою любовь назвать любовью? Нет, девушка, это не то. Конечно, нам с тобой далеко до Татьяны, но скажу тебе прямо, если уж я полюблю какого казака и узнаю, что он меня тоже любит, я не побоюсь с ним хоть в огонь, хоть в воду пойти. А уж если говорить по правде, то Степана, — Фрося положила руку на плечо своей соперницы и, приблизившись к ней, понизила голос, — я любила еще раньше, чем ты. Никто только про это не знает, даже и сам Степан… Понятно тебе? Но чтобы ты не думала, будто я его у тебя отбиваю, сделаем так. Комсомольцы, кажется, пришли, значит, и Степан там. Жди здесь; я сейчас его приведу, поговори с ним, хорошенько поговори. Вернется он к тебе, дело его. А если не захочет вернуться, я тут ни при чем.

— Правда, Фрося! — обрадованно вскрикнула Варя. — Спасибо тебе, Фросюшка, спасибо!

Проводив Степана к Варе, Фрося вернулась обратно и села рядом с Настей.

— «Что же я наделала? — с ужасом думала она. — Сама оттолкнула от себя Степана. Вот дура-то. Нет, Таня бы, наверное, так не сделала…» Гнетущее чувство потери все более овладевало ею. Сразу опостылело все на свете. Опершись локтями на колени и положив на руки пылающую голову, безучастно смотрела Фрося, как веселились вокруг, старалась ни о чем не думать, но мысли упрямо возвращались к только что происшедшей встрече с Варей.

«Теперь уж все, — вертелось у нее в голове. — Кончилась наша любовь… Но что же делать, дождаться их?..»

— Да ты оглохла, Фрося, что ли? — толкала ее в бок Настя. — Что молчишь-то?

Ничего не ответив подруге, Фрося схватила ее за руку и, рывком поднявшись с бревен, потянула Настю за собой.

— Что случилось? — допытывалась Настя, шагая рядом с Фросей по улице. — Или со Степаном что вышло? Да ты плачешь?

— Ничего! — концом платка вытирая слезы, глухо выговорила Фрося. — Ладно, иди обратно… Я потом расскажу…

Когда Степан вернулся от Вари, на бревнах Фроси уже не было. Он дошел до Фросиного дома, ждал там — не выйдет ли, но так и не дождался.

«Что такое? — недоумевал он, направляясь домой. — Зачем-то свела меня с Варей. Неужели отделаться хочет?»

Накануне выезда на покос, ранним утром, сидя верхом на коне, гнал Степан лошадей.

Утро было тихое, ясное.

По широкому лугу, словно щедро рассыпанные кем-то алмазы, блестела и переливалась на солнце роса, отягощенные ею клонились к земле цветы, а трава, казалось, была покрыта сизоватой дымкой. Проходя по ней, лошади оставляли далеко видный ярко-зеленый след.

Мотая головами, фыркая и размахивая хвостами, лошади шли шагом. Степан не торопил их, и, задумавшись, ехал позади. Сегодня его не радовало ни это тихое, благодатное утро, ни веселое переливчатое пение жаворонков, и даже на спокойную красавицу Аргунь, когда лошади шли ее берегом, он не взглянул. Мысли его были заняты другим. Все это время он думал о Фросе, старался и не мог понять ее последнего поступка, вспоминал все встречи с ней, разговоры и спрашивал себя сотый раз:

«Ну в чем же все-таки дело? Почему ей хочется, чтобы я ушел к Варе? Неужели, какой богач приглянулся? Нет, нет, не может быть. Тут что-то другое».

И он снова начинал ворошить воспоминания, стараясь в прежних разговорах найти хотя бы намек, объясняющий странное поведение Фроси. И тут припомнилась Степану недавняя встреча.

Ехал он вечером с пашни на табор и, спускаясь с елани в падь, увидел Фросю. Она с цветами в руках подгоняла к речке быков. Решив сделать приятное Фросе, Степан сорвал несколько крупных нежно розовых колокольчиков (вспомнив, что эти цветы особенно любила Варя) и подал их ей.

— Ну уж и цветы нашел, — укоризненно покачала головой Фрося. — Я их смерть не люблю. От них один вред. Видел, как они в пашне хлеб портят? Опутают его, все в одну кучу стянут. Мы в прошлом году выпалывали их из пшеницы, так сколько мученья было… — Взглянув на свой яркий букет из ландышей, саранок и марьиных кореньев, она добавила: — Вот цветочки. И красивы, и запах хороший, и даже польза есть. Говорят, из них лекарства делают. А эти, — кивнула она на колокольчики, которые Степан мял в руках, — лучше брось. Смотреть на них не могу.

«А может быть, она сказала, что на меня смотреть не хочет?» — думал Степан, глядя на свои намокшие от росы ичиги с прилипшими к ним лепестками дикого клевера.

«Ну, конечно, так оно и есть. А потом видит, что я не понимаю, взяла за руку и отвела к Варе. Теперь мне ясно… Но все-таки увидеть ее надо. Попробую вызвать через Настасью, если не придет сегодня вечером…»

Фросю Степан увидел случайно. Он уже подгонял коней к поселку, когда она с ведрами на коромысле вышла из переулка, направляясь на Аргунь.

— Фрося! — радостно вскрикнул Степан и соскочил с лошади.

Подходя к Фросе, он положил руку на коромысло и остановил девушку:

— Здравствуй, Фрося! Вот я и увидел тебя.

— Здравствуй, — негромко и, как показалось Степану, печально ответила Фрося, потупив глаза в землю.

— Что же это ты, Фрося, — заметно волнуясь, скороговоркой начал Степан, — и глаз не кажешь, зачем-то свела меня с Варей.

— Так ведь она сама об этом просила.

— Сама просила?! — воскликнул удивленный Степан. — Вот оно что!

— А разве плохо? — Фрося пристально взглянула на него и, подавив вздох, продолжала: — Она тебя любит, ждала четыре года, а красавица-то… не нам чета.

— Красавица? — горько усмехнулся Степан. — А ты помнишь, Фрося, что ты недавно сказала о розовых колокольчиках? Так вот, я Варю считаю таким же цветком — красивым, но вредным.

— Да неужели? — с плохо скрытой радостью улыбнулась Фрося. — О чем же вы тогда говорили?

— О чем? — Степан на мгновенье задумался и, подняв на Фросю глаза, решительно сказал: — Все между нами переговорено, и дороги наши разошлись навсегда.

— А хорошо ли это, изменщиком-то быть?

— Вот тогда я и стал бы изменщиком, если бы послушал ее да женился на ней. Сам бы таким же колокольчиком стал…

Степан не замечал, что его лошади повернули обратно на луг и уходили все дальше и дальше.

— А коней-то у тебя чуть видно, — смеясь показала Фрося в сторону лошадей.

— Ну пока, — заторопился Степан. — Сегодня еще встретимся?

— Приходи вечером к Пикуле.

Уцепившись рукой за гриву, Степан легко вскочил на лошадь и, огрев ее нагайкой, помчался по лугу.

Фрося счастливыми глазами долго смотрела ему вслед.