Голубая Аргунь

ГЛАВА II

Утром вышел Степан за ворота своей ограды и, прислонившись спиной к столбу, взволнованно рассматривал прямые и широкие улицы родной станицы и знакомые с детства окрестности.

Вновь видел он перед собой любимую Аргунь, уходящую в голубую даль, ее бурые, заросшие тальником острова и ярко блестевшие на солнце торосистые льдины. Елани и пади были еще покрыты снегом, но солнцепеки и южные склоны сопок уже освободились от снега, там паслись коровы и овцы.

За Аргунью, чуть подернутые синевой, чернели зубчатые, покрытые лесом хребты и утесы. Там беспорядочно сгрудились китайские лавки-бакалейки и низенькие глинобитные фанзы. За ними на обширных огородах дымились подожженные кучи навоза, с громкими криками перелетали с места на место стаи галок и ворон.

Все оставалось по-прежнему на той стороне, только прибавилось к китайским фанзам множество землянок, которые тянулись по всему берегу и далеко за огородами. Жили в них — Степан это знал из отцовских писем, — пьянствуя и злясь на весь белый свет, белоэмигранты из вдребезги разбитой семеновской армии.

«Приютились тут, сволочи, под самым боком», — с невольным раздражением подумал Степан и перевел взгляд на дома и улицы родной стороны, но мало что изменилось и здесь.

Недалеко от Бекетовых по-прежнему подслеповато двумя маленькими оконцами смотрела в улицу старенькая избушка бабушки Саранки. Настоящее ее имя и фамилию многие не знали, не знал и Степан. Так же уныло клонилась набок старая изба многодетного бедняка Николая Ожогина, а на ее замшелой, зияющей дырами крыше, там, где полагалось быть трубе, торчало ржавое, с продавленным дном ведро.

Такие же избы и серые от времени заборы виднелись и дальше. Оконные стекла многих изб пестрели берестяными заплатами, и только кое-где из общей серой массы выделялись своим нарядным видом и тесовыми крышами дома и усадьбы богачей.

С дальнего края улицы послышался отчаянный скрип телеги. Степан догадался, что это едет за водой старик Евдоким Коренев, прославившийся на всю станицу своей скупостью.

Предположение Степана подтвердилось. По улице, ведя в поводу пегую кобыленку, двигался дед Евдоня. Одет он был все в тот же старый, пестреющий множеством заплат козлиный ергач^{1} и облезлую барсучью папаху, в которых привык его видеть Степан еще в пору раннего детства. Поравнявшись со Степаном, старик остановил кобыленку и, приветливо улыбаясь, поздравил его с возвращением.

— Спасибо, дедушка Евдоня, спасибо, — поблагодарил Степан и спросил, как живется.

— Да что, брат, жизнь-то, она знамо какая у нас. Живем так себе — ни на себе, ни перед собой, — и старик заторопил кобыленку.

Снова на всю улицу заскрипела немазаная телега, словно жалуясь соседям на скупость своего хозяина.

вспомнил, улыбаясь, Степан им же сочиненную про Коренева песенку, которую много лет тому назад распевал он с друзьями ради баловства, проходя вечерами по улице мимо кореневской избы.

Степан постоял еще немного, посмотрел вслед скрипучей телеге и направился к избе Никулы Ожогина, возле которой, сидя на бревнах, разговаривали пожилые казаки.

Подойдя к старикам и уже здороваясь с ними, заметил полулежащего на песке богача Платона Васильевича Перебоева. Крупное, с большим мясистым носом лицо Платона обрамляла черная, с рыжеватыми подпалинами борода. Из-под лисьей шапки на Степана недружелюбно глянули бараньи, на выкате глаза.

Против Платона, на бревнах, в шубе нараспашку и папахе набекрень, сидел его брат Андрей, лицом похожий на Платона, только в бороде его было больше седины.

В прежние времена братья Перебоевы держали в своих руках весь поселок. Их боялись, заочно называли горлохватами, но выступать против них открыто не осмеливались, что скажут на сходке Перебоевы — тому и быть. Только гордые, с непокорным характером Бекетовы никогда не ломали перед Перебоевыми шапок, между ними была глухая, многолетняя вражда. Правда, к этому были еще и другие причины. Об одной из них и вспомнил теперь Степан, усаживаясь рядом со стариками.

Лет десять тому назад Иван Кузьмич, занимаясь между делами рыбалкой, стал замечать, что кто-то обкрадывает его ловушку. Чтобы проверить свои подозрения, встал он утром пораньше и поспешил на реку. Пошел не яром, как обычно, а обходя огороды с тыла, вышел на Аргунь, да так и ахнул: его переметы, воровато оглядываясь по сторонам, вытаскивал не кто-нибудь, а сам Платон Васильевич.

Постыдил тогда Иван Кузьмич Платона, отобрал у него украденную рыбу, но никому не сказал о проделке — не любил скандалов. Так бы никто и не узнал про этот случай, если бы не поругался вскоре Иван Кузьмич с братом Платона, Андреем. В тот же год в один из воскресных дней у школы собралась многолюдная сходка. Делили покосы. Прямо из церкви, принаряженный, с «Георгиями» на груди пришел на сходку Иван Кузьмич. Андрей Васильевич домогался на сходке, чтобы отдали им с Платоном Волчью падушку, славившуюся тем, что всегда росла там хорошая трава. Захватывать эту падушку им удавалось много лет подряд. Но на этот раз казаки заупрямились, а Иван Кузьмич прямо заявил, что это несправедливо и отдавать Волчью не следует.

Не привыкший к тому, чтобы ему возражали, обозленный Андрей набросился на Ивана Кузьмича и в сердцах обозвал, его голью перекатной.

— Я — голь, — вскипел, в свою очередь, Иван Кузьмич, — да не вор! Чужие переметы не высматриваю, как твой брат Плотка… — И тут уж Иван Кузьмич не вытерпел и при всей: сходке рассказал о случае с переметами.

Взбешенный Андрей кинулся было на Ивана Кузьмича с кулаками, но, увидав в толпе Семена Христофоровича, круто, довернулся и убежал со сходки под смех осмелевших казаков..

Встреча с Перебоевыми неприятно подействовала на Степана. Разговор не клеился, и он искренне обрадовался, когда Иван Кузьмич позвал его домой.

Дома уже сидели, поджидая Степана, дядя Малый и Семен Христофорович. Степан поздоровался с ними и рассказал, о встрече с Перебоевыми.

— А ведь припомнил мне Андрей Волчью падушку, — отозвался на это Иван Кузьмич. — В гражданку-то наябедничал на меня атаману, тот и давай меня в подводах тиранить. Только приеду из подвод, не успею как следует очухаться, опять моя очередь подошла. Пошел я жаловаться к станичному атаману, а он на меня же и набросился: «У вас, у Бекетовых, сколько в красных ходит? Трое?» — Трое, — говорю. «Так за них тебя, старого черта, на воротах повесить надо, а ты еще ходишь жалуешься. Уходи, пока живой!» И все. И жаловаться больше некуда. Так вот и маялся я всю войну.

Позднее всех пришел унылый с похмелья дядя Миша. Вид у него был крайне страдальческий, но бокальчик водки, которым угостил Иван Кузьмич, его заметно оживил.

Большой неудачник, дядя Миша никогда не унывал. В отличие от всех Бекетовых, любил он похвастать и удивить слушателей диковинными рассказами из своей жизни,

В бытность на действительной службе страстно хотелось дяде Мише заслужить чин урядника или хотя бы приказного.

На беду он был неграмотный и как ни старался, начальство его не замечало. Так и прослужил дядя Миша все четыре года рядовым казаком. Уволившись со службы, решил он исправить ошибку начальников. Вдвоем с товарищем нашили они себе на погоны по три заветных лычки и таким образом произвели сами себя в старшие урядники. Героем ходил тогда по Раздольной дядя Миша, хвастал, что оставляли его на сверхсрочную вахмистром, «да вот своя сторона на ум пала». Но недолго пришлось пощеголять ему в урядницких лычках. Вскоре же вызвали его в станицу и станичный атаман, мало того, что снял незаконно нашитые лычки и обругал самозванцем, но еще надавал ему по шее и посадил на неделю в каталажку.

— Сегодня к нам Иван Евдокимыч Коренев придет париться, — сказал Степан.

— Неужели? — обеспокоился Иван Кузьмич.

— Да вон он уже идет, — подтвердил глядевший в окно Семен Христофорович.

Действительно, Иван Евдокимович вошел уже в ограду и, держа под мышкой огромный березовый веник, прямиком направился к бане.

— Вот черти-то его пригнали, — ругался Иван Кузьмич. — Не даст ведь попариться-то, сожжет, прямо хоть не ходи в баню.

— Ничего, — утешал его дядя Миша, снимая ичиги и предвкушая удовольствие хвастнуть своей крепостью к жару, — посмотрим еще, чей козырь старше.

— Да ты не с Иваном ли Евдокимычем хочешь потягаться? — изумился Иван Кузьмич.

— А что, думаешь, испугаюсь?

— Брось ты уж языком-то трепать.

— Ничего не треплю.

— Да мне-то что, — махнул рукой Иван Кузьмич, — свою шкуру жечь будешь. Да по мне ты хоть и после бани царапайся.

Когда Бекетовы пришли в баню, Иван Евдокимович уже распарил веник и, вылив на каменку сразу три ковша воды, полез на полок. Следом за ним, распарив веник в кипятке, ринулся и дядя Миша.

— Ну, конец нашему уряднику, — трясясь в беззвучном хохоте, говорил Степан дяде Малому.

— Так ему и надо, чтоб не хвастал, — чувствуя, что уже жжет уши, клонился ближе к полу Малый. — Смотри, что делают, на полу уже сидеть невозможно.

— Ну, как, Михайло Кузьмич? — покрякивая от удовольствия, спросил Иван Евдокимович. — Что-то вроде маловато.

— Давай, — еле живой, весь красный пробормотал, отдуваясь, дядя Миша, все еще надеясь устоять против Ивана Евдокимовича.

— Семен Христофорович, — попросил Иван Евдокимович, — будь добрый, плесни-ка там ковшичка два.

— О господи, твоя воля… Подожди, Сеньча, я вылезу в предбанник, там уж пережду. Сожгут… — и Иван Кузьмич на четвереньках полез из бани, а оставшиеся в бане растянулись на полу, поливая головы холодной водой.

Наконец, Иван Евдокимович напарился, слез с полка, окатил себя холодной водой и пошел в предбанник одеваться. А дядя Миша не выходил.

— Дядя Миша! — позвал, поднимая голову, Степан. Ответа не последовало. Дядя Миша, зажав в одной руке веник, лежал без движения.

— Угорел ведь, ей-богу, угорел, запарился! — крикнул в испуге дядя Малый, настежь распахивая дверь. Стащив при помощи Степана и Семена неудачливого парильщика, принялся отливать его холодной водой.

— Чтоб его лихоманка затрясла, — ругал Иван Кузьмич Ивана Евдокимовича. — И этот, наш хвастун, связался с ним. Ну что, дышит хоть он? Значит, ничего, пройдет… Вперед наука. Подложите ему веник под голову-то.

— Вздумал с. кем тягаться, — продолжал ворчать Иван Кузьмич, распаривая веник. — Он, намедни при мне с мельницы из Килги воз муки на себе привез. Конь-то у него распутался и убежал. Так он, чтобы не ходить за конем, сам запрягся и привез на себе весь воз. Вот поди да потягайся с ним.

Из бани дядю Мишу привели под руки.

— Фу ты, горячка свиная, — говорил он, опомнившись окончательно. — Голову мне прожгло. Надо было шапку надеть. Ну, будь-ка я в шапке, Ванька бы против меня не устоял.