Голубая Аргунь

ГЛАВА XIX

Сумрачный и злой лежал на печи Мамичев. Со вчерашнего перепоя его тошнило и сильно болела голова.

Поссорившись с женой, он насилу спровадил ее к бабке Бакарихе за водкой, и теперь с нетерпением ожидал ее прихода.

— Провалилась где-то… чтоб ее громом убило! — ругал он жену. — Два раза уже можно было сходить. Ох… — и снова начинал кряхтеть, ворочаться с боку на бок, вспоминая события прошедших дней.

Полмесяца тому назад прошли перевыборы сельсоветов. Предвыборной кампанией по поручению укома партии руководил Лебедев. Ему активно помогали комсомольцы во главе со Степаном. И вот в результате этой кампании председателем сельсовета выбрали Степана Бекетова, а его, Мамичева, лишь членом ревизионной комиссии. При этом воспоминании Мамичева снова охватил прилив ненависти. С тех пор Мамичев загулял. Проспавшись, целыми днями валялся на печке, обдумывал, что же делать дальше.

Вспомнил он, как сразу же после гражданской войны начал было он с выгодой для себя спекулировать, доставляя на прииски контрабандные товары, а с приисков за границу — советское золото, но однажды ночью наткнулся на пограничников. Убили они под ним коня, а сам он еле унес ноги.

После этого начал он подрабатывать на том, что доставлял шпионские сведения белоэмигранту купцу Теплякову. Через него он познакомился с волостным милиционером Лопатиным и по протекции последнего пробрался в председатели сначала сельревкома, а затем и сельсовета.

Сразу же попав под влияние богачей, Мамичев рьяно защищал в сельсовете их интересы. Но как только появились в селе его старый враг — Степан Бекетов, и затем начальник заставы Лебедев, — так и пошло… Организовали в селе комсомол, батрачком, красный уголок, ликбез, крестком. Это создало массу неприятностей. А тут еще, в связи с проводимым по всей стране районированием, ликвидировали волости и уезды. Дружок Мамичева, Афанасьев, на поддержку которого он рассчитывал при перевыборах в Советы, оказался не удел.

Вместо восьми волостей создали один район. Избрали районный исполнительный комитет Советов рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов, или, как его называли сокращенно — РИК. Одновременно с РИКом организованы были райкомы партии и комсомола. В селах создали группы бедноты. Руководили этими группами коммунисты. Все важные вопросы советского строительства, прежде чем вынести их на общие собрания, обсуждались предварительно на собраниях бедноты. Вот почему беднота стала так активно выступать на собраниях, дружно голосуя за мероприятия Советской власти. Потому и середняки все активнее стали поддерживать Советы. Богачи теперь уже не имели того влияния на массу крестьян, как это было даже год тому назад.

Беднота на выборах в сельсовет передолила богачей, и кандидаты в сельсовет, намеченные Мамичевым и Платоном Перебоевым, провалились.

Мамичеву особенно запомнился вечер, когда проходили выборы. Ярко освещенный обширный класс собрания проводили в школе, битком набитым народом. На передней скамье степенно разглаживает черную окладистую бороду Платон. На коленях у него лежат большие собачьи рукавицы-мохнашки. Мамичев хорошо знал, для чего взял Платон эти мохнашки, знали это и все богачи и их подпевалы. Платон предусмотрительно разместил своих единомышленников по всему залу вперемешку с беднотой. План этот сулил ему удачу. Но и тут помешал Степан. Когда наступил момент голосования, оказалось так, что рядом с богачами сидели комсомольцы и активисты из бедноты.

— Голосуется, — объявил председатель собрания, — Бекетова Фекла Андреевна, середнячка, 52-х лет, мать красного партизана Семена Бекетова, выставленная собранием бедноты. Кто за нее, прошу поднять руки.

В ответ поднялся лес рук.

— Сосчитали? Запишите, товарищ секретарь. Кто против?

Высоко поднялась рука Платона в черной мохнашке, и сразу же все богачи и их приспешники вскинули руки вверх. Но того, что ожидали Платон с Мамичевым, не получилось: там и сям по залу одиноко торчали руки их единомышленников, словно осенью в огороде дудки от подсолнухов.

Оглянувшись, Платон увидел, что рядом с его приятелем Спиридоном Голютиным сидит и насмешливо смотрит на него комсомолец Афанасий Макаров. Понял Платон, что замысел его разгадан, но решил не сдаваться до конца.

Один за другим проваливались кандидаты, выставленные богачами. Степана избрали почти единогласно. Поняв, что против идти бесполезно, Платон при голосовании за кандидатуру Степана воздержался.

— Голосуется, — продолжал председатель, — Мамичев Иннокентий Михайлович, 45 лет, бывший председатель сельсовета, выдвинутый гражданином Перебоевым.

— Бедняк, — громко подсказал Платон, — красный партизан.

— Да какой он к черту партизан? Не знаем, что ли!? — сердито возразил Абрам-батареец.

Это был самый позорный для Мамичева момент. Не успел еще сесть Абрам, как слово взяла Фрося.

— А что ты это за него, Платон Васильич, так шибко ратуешь? — вставая и поправляя на голове алую косынку, заговорила она. — Разве за то, что он за богачей-то горой стоял? Так нам это вовсе даже ни к чему.

— А ты кто такая, что за фрелина? — не вытерпев, крикнул Платон. — Тебе-то не все равно?

— Нет, не все равно! — вспыхнула Фрося. — Ты не забыл, как лонись мы косили вместе в Березихе? У тебя, хоть по годным душам, хоть по едокам, все равно семья меньше нашей, а травы было вчетверо больше. Отец наш и пошел жаловаться в сельсовет. Так он, Мамичев-то, и разговаривать с ним не стал. Как же тут зло не возьмет? А теперь его снова в сельсовет? Нет уж, извините, нам его и даром не надо! А ты тут, — прикрикнула она на краснорожего чубастого парня, сына богача, Фильку Дементьева, толкнувшего ее локтем, — рукам воли не давай, а то так отвечу, что своих не вспомнишь!..

— Хо-хо-хо!.. — засмеялись, зашумели вокруг.

— Ну и девка, орел!

— По зубам его!

— Что-то ведь я еще хотела сказать… — Фрося на мгновение задумалась и уже хотела сесть, но, вспомнив, снова выпрямилась. Еще больше зарделось ее загорелое лицо. Подперев руками бока, гордо подняла она голову и, четко выговаривая каждое слово, сказала: — Ты спрашиваешь, кто я такая? Гражданка советская… вот кто я!

Первым захлопал в ладоши Степан, и сразу же гул аплодисментов покрыл собой и одобрительные и злобные выкрики по адресу Фроси. Взглянув на Платона, Мамичев увидел, как часто открывался его желтозубый рот, шевелилась борода, и понял, что Платон ругает Фросю. Он решил выступить, сказать что-нибудь в свое оправдание, охаять эту ненавистную комсомолку Фроську. Но, к стыду своему, как ни старался, ничего не мог придумать, чем бы можно было осадить ее, пристыдить при всем собрании.

— Попадешь ты мне в узком переулке, ведьма красноголовая, — стиснув зубы, пробормотал он и, опомнившись, пугливо оглянулся. К счастью Мамичева, никто его не слышал.

— Есть еще желающие выступить? — спросил председатель. — Нет? Вопрос ясен. Голосую. Кто за то, чтобы избрать в члены сельсовета Мамичева, прошу поднять руки.

Снова взметнулась вверх мохнашка Платона. Но следом за одиноко торчавшими руками богачей лишь кое-где несмело тянулись вверх руки особо обработанных Платоном бедняков и собутыльников Мамичева.

— Кто против?

Красный от стыда Мамичев сидел недалеко от стола президиума. Опустив голову на руки, он уставился в пол, не смея взглянуть в зал.

— За Мамичева 37, против 249.

И все-таки Платону удалось протащить Мамичева в члены ревизионной комиссии. Случилось это потому, что на собрании бедноты кандидатов в ревкомиссию не подбирали, а здесь, на избирательном собрании, против кандидатуры Мамичева не выступили ни Степан, никто из бедняков и партизан.

Хуже всего для Мамичева было то, что сразу, как сдал он Степану сельсовет, к нему изменили свое отношение и дружки-богачи, чьи интересы он так рьяно защищал в сельсовете. Все они теперь, когда заходил к ним Мамичев, угощали его, жалели, поили водкой, ругали Степана и Лебедева, но как только он, по старой привычке, заводил разговор о том, чтобы купить в долг муки или мяса, дружки под различными предлогами отказывали. А Спиридон Голютин прямо заявил:

— Ну, какое там «долг»… Сколько я тебе передавал добра, а много ты мне заплатил?

— А мало я для тебя делал? — взъелся Мамичев. — Хозяйство-то кто тебе помог разделить? Живете четыре брата вместе, а числитесь порознь. Это кто тебе сделал? Забыл? Сколько скота у тебя прописано да посеву, думаешь, не знаю?

— Ну и что же? — ни мало не смутившись, ответил Голютин. — Ежели ты и делал какое там снисхождение, так ведь не даром. И от меня отказу ни в чем не было. За раздел-то, помнишь, как вы с Лопатиным воз хлеба увезли? А теперь подо что я тебе давать буду, под Кичиги?.. Тебе дай, да вот, гляди, и новый заявится, тому давай. Он хоть и коммунист, а ведь жрать-то хочет. Ясно, что придет, куда он денется… Где же я всем-то надаюсь? У меня ведь сусеки-то не бездонные…

Пришлось Мамичеву припугнуть Голютина тем, что он пойдет в сельсовет и, как член ревкомиссии, заявит председателю об утайке Голютиным посева и скота. Нагреб Голютин Мамичеву полмешка муки, но дал понять, что это в последний раз.

«Подождите, гады, — со злобой думал Мамичев, перевертываясь на другой бок, — зальется вода и на наши луга… Попляшете вы еще под мою дудку…»

Наконец, появилась жена с водкой.

— Ну, где ты сдохла там! — напустился на нее Мамичев. — Тебя только за смертью посылать!..

— Молчи уж! — огрызнулась жена. — Скажи спасибо, что хоть принесла. Она вон, Бакариха-то, не дает. Нету, говорит, и все. Пришлось на ту сторону плыть к Ваньке Ли-Фу. На вот бокальчик, опохмелься и хватит.

Трясущимися руками взял Мамичев бокал и, стуча о него зубами, выпил.

— Мало, Татьяна, — жалобно произнес он, возвращая пустой бокал. — Налей еще хоть полстакана, и больше просить не буду.

— Вот наказанье-то господне, — наливая вина, причитала Татьяна. — Совсем сдурел, вторую неделю пьешь! Пьяница несчастный! Наверное, из совета-то за это тебя и выгнали…

— Но-но-но!.. — повысил голос Мамичев. — Выгнали!? Я, может, сам оттуда ушел! Нужен мне твой сельсовет, как собаке пятая нога! Буду я там торчать за какие-то десять рублей в месяц! А страху-то сколько! Как нагрянут из-за границы — и конец. Кому-кому, а председателю первая петля. Да и теперь рад не рад, что вырвался из этой беды.

— Да хоть бы принимался за какое-нибудь дело скорее. Со спиртом, что ли, съездил бы на прииски. Скоро уж жрать нечего будет…

— Достану. Подай-ка ичиги-то…

После обеда Мамичев пошел к Коноплеву, которого он не видел со дня выборов.

К радости Мамичева, Коноплев принял его по-прежнему благосклонно, и едва он намекнул о своей нужде, Коноплев без всяких разговоров отвесил ему два пуда пшеничной муки и десять фунтов скотского мяса.

— Пусть это постоит тут, в амбаре, — предложил хозяин. — Пойдем ко мне в горницу. Дело есть. Хорошо, что пришел.

Вместительная горница, куда провел Коноплев гостя, была обставлена на городской манер. Тут был и дубовый со стеклянными дверцами шкаф с посудой, и большое, во всю ширину простенка, зеркало-трюмо, и мерно тикающие старинные часы с медными гирями, и венские с плетеным сиденьем стулья. На окнах висели тюлевые, подвязанные голубыми ленточками шторы, на стенах — картины и фотокарточки в черных и коричневых рамках. На ярко-желтом полу были постланы полосатые дорожки. Все это за бесценок скупил Коноплев в голодные годы не только у своих посельщиков, но и у населения окрестных сел и станиц.

В горнице было тихо и прохладно. Коноплев усадил гостя за дубовый под голубой скатертью и клеенкой стол и приказал жене подать графин с водкой и закуску. Когда все было на столе, он выпроводил жену и плотно закрыл за нею дверь.

— Чем думаешь заняться? — наполнив водкой пузатые стеклянные рюмки, спросил хозяин.

— Похожу на охоту, — выпивая и закусывая холодной свининой, ответил Мамичев. — Гусей, говорят, нынче видимо-невидимо. А потом к Козлову хочу съездить на прииск.

— На охоту походить неплохо. — Коноплев пристально взглянул на гостя и, понизив голос, спросил — у Мирона Якимовича Теплякова давно был?

— А что? — насторожился Мамичев.

— Я вчера был у него. Велел он тебе завтра к вечеру сообщить все броды через Аргунь, от Усть-Каменной до Борзи, указать подробно и точно, где находятся, какая глубина по теперешней воде, охраняют ли их пограничники, если охраняют, то где их посты; список комсомольцев и сочувствующих большевикам… И последнее — на каких конях ездят начальник заставы, его помощник и Степан Бекетов. Все это доставь сам лично.

— Это можно… Ну, а что там слыхать?

—Да есть кое-что, — Коноплев снова наполнил, рюмки, самодовольно улыбнулся и, разглаживая бороду, продолжал: — Казачки наши не дремлют. Организовали у себя, в Трехречье, «Союз казаков Дальнего Востока». Три войска в нем объединились. Наши, значит, забайкальские, амурские и уссурийские казаки. Войско большое… Разговаривал я там с одним. Дела идут неплохо. Войсковой наказной атаман у них наш, Семенов. Теперь у них вместе с Японией сила-то, брат, худа к черту!..

— Сила-то сила, Трофим Игнатьич, — возразил Мамичев, — но ведь и эти теперь сильны. Японии-то навтыкают, пожалуй… Посмотришь на карте, какая она, Россия-то, шутка сказать!

— Так кабы она поднялась вся, в одно сердце, это другое дело. А ведь у нас же везде разлад. Кто ее поддерживает, власть-то эту? Одни голодранцы. Весь справный класс против. Да тут, ежели они выступят, у нас между собой такая каша заварится, что не скоро и расхлебаешь…

— Это-то верно, — согласился Мамичев, — делов будет.

— А потом возьми во внимание и то — не одна Япония пойдет. Тут и Китай поднимется, и Америка, и Англия, и Германия, и другие там прочие. Ведь все они против коммунизма. Они уж теперь нашему казачьему союзу помогают и деньгами, и оружием, и обмундированием, словом, всем необходимым. Теперь-то они пока что выжидают, силы накапливают, сговариваются. А наши из казачьего союза разведку ведут. Вот для чего и нужны эти сведения. Понял, Иннокентий Михайлович, к чему все это клонится? Вот подойдет время, давнут со всех сторон, так от этой большевизмы только мокренько останется. Ну, и мы должны тут, конечно, помочь…

— Господи! — всплеснул руками Мамичев. — Да я хоть теперь, так с полным моим удовольствием. И почему тянут-то там, не выступают?

— Ничего, ничего, Кеша, не торопись. Дозреет ягода, — свалится. Надо помогать им хорошенько. Следить здесь за всем, немедленно сообщать Мирону Якимовичу или мне. Наша служба, Кеша, не пропадет. Это помни всегда. Надо вредить большевикам на каждом шагу и, где только возможно, давить их, как клопов. Между прочим, Мирон Якимович сказал мне так: если найдется молодец, который сшибет рога кому-либо из этой тройки, особенно Лебедеву или Степке, Тепляков платит ему чистым золотом. Ты вот намотай-ка это себе на ус. Это, брат, получше будет прииску-то…

Уже начало темнеть, когда Мамичев, забрав муку и мясо, собрался домой. Коноплев проводил его через ограду на задворки и оказал на прощанье:

— За гусями-то попромышляй. Это, паря, хорошо. Черт его знает, может, между гусями-то и лебедь попадет…

От Коноплева Мамичев шел, как обычно, задами, чтобы не встретиться с посельщиками.

«М-да… — размышлял он, шагая мимо огородов по чуть заметной, но хорошо ему знакомой тропинке. — Значит, живет наше казачество… Да хоть бы уж скорее отделаться от этой красноты. Ну, тогда припомню кое-кому свои обиды… А уж Степку… — тут Мамичев даже остановился и, погрозив в сторону, где жил Степан, злобно процедил сквозь зубы: — С живого сдеру шкуру!..»

Вечером Мамичев, предварительно завесив окна, достал из-под печки завернутую в холстину винтовку и подсумок с патронами. Винтовка эта была коротко обрезанная бердана-пехотинка. Мамичев сам обрезал ее зазубренной литовкой, переделал ложе, немного укоротив приклад. И теперь, когда он надевал винтовку на длинном ремне на плечо под шубу или шинель, ее трудно было заметить. И хотя этот обрез не имел уж такой дальнобойности, но меткость стрельбы у него сохранилась, и Мамичев, будучи отличным стрелком, на 250–300 шагов бил из него без промаха.

«Возьму с собой дробовик, — думал он, протирая и смазывая затвор обреза, — и эту штуку на всякий случай».

— Татьяна, — обратился он к жене, — дня на четыре харчей мне положи. А чугунок с чаем поставь в загнетку, я утром рано пойду. Кто спросит, скажи, что ушел с дробовиком за утками.