Голубая Аргунь

ГЛАВА XXI

В ярко освещенной висячей лампой избе Терехи-мельника собрались комсомольцы. Пошел уже второй год, как в этой избе организовали комсомольский красный уголок. Тут комсомольцы проводили политзанятия, беседы и читки газет для населения, разучивали пьесы, обучали неграмотных.

Необычный для нее культурный и опрятный вид имела теперь терехина изба. На окнах — белые занавески. Свежепобеленные стены украшены лозунгами, плакатами, портретами вождей и картинами. Яркие диаграммы понятно и убедительно рассказывают о работе ячейки за год и четыре месяца ее существования: здесь можно узнать и о количестве обученных комсомольцами грамоте односельчан, и о том, сколько проведено политзанятий, бесед и читок, и о росте ячейки с восьми человек в начале ее организации до сорока шести комсомольцев в настоящее время, и о том, что в ячейке есть десять девушек, вовлеченных в комсомол активисткой Фросей Тарасовой.

Изба разделена на две половины занавесом из синей дрели. Передняя половина была предоставлена в распоряжение комсомольцев, а в кути помещались хозяева. Вместе с хозяевами в кутнюю половину переместились и иконы из переднего угла, на стене, между двух поставленных крест на крест красных знамен, помещены были портреты Ленина и Сталина.

Да и сам Тереха изменился к лучшему. К удивлению односельчан, он в эту зиму выучился грамоте, и теперь у него в кармане вместе с берестяной табакеркой всегда лежали карандаш и записная книжка, куда он не без гордости записывал всякую всячину. В разговорах с посельщиками он стал щеголять новыми малопонятными словами, вроде «контрреволюция», «гидра», «агитация», «дезертир» и т. п., значение которых он и сам не всегда понимал, а употреблял их лишь для того, чтобы показать свою «образованность». За это время он настолько привык, к комсомольцам, что в конце одного из собраний заявил Федору о своем желании вступить в комсомол.

— Чего загоготали! Жеребцы непутевые, — накинулся он на засмеявшихся при его заявлении комсомольцев. — Коваленку-то принимали же, а я что, хуже?

— Отказали нам, дядя Тереха, дедов принимать, — смеясь, пояснил ему Афоня Макаров. — Тебе сколько годиков-то? — 56! В партию… слышь, дядя, в партию просись.

— Не слушай, дядя Тереха, — оправившись от хохота, уже серьезно сказал Федор. — Не примут тебя в партию.

— А что, там тоже молодых надо?

— Да нет, там есть постарше тебя.

— Так отчего же меня не примут?

—Ты же, дядя Тереха, частный собственник. Мельницу имеешь, значит, получаешь нетрудовой доход, так что ты своего рода эксплуататор.

— Как ты сказал? Сплататор? — повысил голос разобиженный словами Федора Тереха. — А это не я, что ли, всю свою молодую жизню погубил в батраках и руку там изувечил? Это тебе невдомек? А как я у Аггея Овчинникова ни за грош год проработал? При расчете-то я его за такое дело чуть-чуть не захлестнул оглоблей. От тюрьмы едва ускребся, а теперь — на, поди! Получил на старости лет в приданое эту трещотку окаянную, и не трудовой доход стал, сплататор! Э-эх, Федька, Федька, ну никакой-то в тебе воздержанности нету. Мелешь всякие неподобные слова, все равно тупым серпом по шее.

— Ты подожди, дядя Тереха, не горячись, — успокаивал Федор рассерженного мельника, — я тебе все объясню подробно.

— Чего мне объяснять, когда я сам насквозь все знаю. Ты слыхал поговорку «Хлеба много — поросенка заведи, работы мало — мельницу». Это про добрую мельницу так старики говаривали, а это что? Одно горе. Да провались она в преисподнюю и с доходом ее вместе! Забирайте ее в крестком, что ли, пока я из ее дров не наделал.

Убедившись, что Тереха всерьез хочет отказаться от мельницы, Федор написал от его имени заявление в крестном с просьбой принять от него мельницу в вечное пользование бесплатно.

— Эдак-то лучше будет, — рассуждал Тереха, подписывая заявление. После ухода комсомольцев он хвастал, успокаивая жену: — Примут ее в крестком-то, так мое дело не житье будет, а малина. Голова об мельнице не будет болеть. Если на мельнице сторожить оставят, нам же легче будет, жалованье положат, из нужды выбьемся.

В этот вечер он лежал, по обыкновению, на печке и с невозмутимым спокойствием слушал, о чем говорят комсомольцы. Одни в ожидании Степана разучивали роли в пьесе, готовясь к очередному спектаклю, другие читали газеты и журналы или шушукались между собой.

— Слушай-ка, Федор, — обратилась к Размахнину Фрося (после избрания Степана председателем сельсовета секретарем ячейки был избран Федор), — вы почему это нас, девчат, в ЧОН не записали?

— Да потому, что делать вам там нечего, — не отрываясь от журнала, ответил Федор.

— Как это нечего? Вы-то там что делаете?

— Ну вот еще, не знаешь… границу охранять помогаем.

— А мы хуже вас?

— Ну и беда же с тобой, Фрося, — отодвигая от себя журнал, недовольно проворчал Федор. — Я не говорю, что хуже, но не женское же это дело воевать с бандой.

— Какие уж вы вояки, — вмешался в разговор Афоня Макаров. — Вот поженитесь вы со Степаном — и готово, через год уж мамка будешь.

— Ну, об этом-то я с вами не буду советоваться, — вся зардевшись, огрызнулась Фрося. — А вот подумайте-ка хорошенько: живем мы на самой границе, нагрянет банда — и ведь нам нельзя от вас отставать-то… Тут нас свои богачи перебьют, а уж про банду и говорить нечего.

— Да так-то оно так…

— Ну вот. А в ЧОНе мы вам полезны будем: и перевязку сделаем, если кого ранят, и ухаживать за ранеными будем. На конях некоторые девушки ездят не хуже вас. А стрелять научимся, даже и шашкой рубить…

— Пожалуй, что оно и верно, — согласился, наконец, Федор. — Надо для начала организовать кружок санитарных сестер. Ты вот займись-ка этим, как член бюро. Пособия я тебе достану. А насчет оружия надо посоветоваться со Степаном.

Пришедший позднее Степан доложил собранию о том, что вчера на заседании сельсовета было решено создать под его председательством комиссию, которая проверит, правильно ли внесены в списки для обложения налогом посевы и скот зажиточного населения. Степан просил комсомольцев помочь комиссии выявить утайки. Потом обсудили решение сельсовета провести самообложение граждан на культурные нужды села — на капитальный ремонт школы и дома белобандита Солонова, в котором будут помещаться сельсовет и красный уголок.

Степан разъяснил, что решения эти очень важны, и что зажиточная часть населения будет сопротивляться, пользуясь тем, что вопрос о самообложении может быть принят окончательно только общим собранием граждан, на котором должно быть не менее семидесяти процентов населения. Поэтому все население Раздольной Степан разбил на участки и к каждому из них прикрепил ответственных за этот участок комсомольцев и активистов — членов сельсовета. Вопрос этот будет обсужден на собрании бедноты, но уполномоченные должны будут разъяснить на своих участках гражданам, для какой цели проводится самообложение.

— Растолкуйте каждому, — говорил Степан, — до чего довели школу и что если ее нынче не отремонтируем, то она может сгореть, а постройка новой для нас в двадцать раз дороже станет. Если будем делать ремонт, основная тяжесть ляжет на богачей, а с середняков, и особенно с бедноты, — плата небольшая. Только нужно, чтобы беднота поддержала нас на общем собрании и, не боясь богачей, проголосовала за наше решение. Богачи, конечно, пойдут против. Имейте в виду, что все они уже завтра будут знать, для чего мы созываем собрание, и заявятся на него вместе со своими семьями, чтоб у них было больше голосов. Они, конечно, постараются самообложение сорвать. Вопрос очень серьезный, и поэтому на участках следует поработать по-настоящему.

Выступавшие в прениях комсомольцы высказывали различные мнения: одни уверяли, что большинство населения пойдет за беднотой, другие высказывали опасения, что на собрании многие бедняки побоятся голосовать против богачей, так как находятся у них в кабале.

Слово попросила Фрося.

— Надо нам перехитрить богачей, — начала она. — А сделать это очень даже просто. Все они знают, что собрание будет в воскресенье, наберется их туда много. Ну и пусть. Они ведь не знают, что на собрании должно быть 70 % всего взрослого населения. И если беднота полностью не придет, а это будет от нас зависеть, значит, собрание не состоится. Мы объявим, что собрание не состоялось, и вопрос будет разрешаться на следующем собрании. А когда оно будет, — никому не скажем. Вот тогда-то уж и подготовим как следует бедноту, а в назначенный день сами обойдем всех и созовем собрание.

— Правильно! Молодец, Фрося! — дружно аплодировали раскрасневшейся Фросе комсомольцы.

— А богачей-то мы и звать не будем на собрание, — высказал свое мнение худощавый белокурый комсомолец Ларионов, которого все комсомольцы называли просто Фомич! Так, разве, кое-кого из не шибко вредных, для близиру. Собрание соберем не в воскресенье, а в какой-нибудь другой день.

— В субботу вечером, — подсказал Афоня Макаров. — Они как раз будут мыться в бане. А бедноту-то мы уж уговорим на этот раз не помыться. Соберем ее на собрание — и все в порядке.

Предложение Макарова также понравилось всем собравшимся. Только сидящий недалеко от Степана Лебедев, молча, чуть заметно улыбаясь, отрицательно качал головой.

— Разрешите мне, — попросил он слова.

Привычным движением оправив на себе гимнастерку, он положил на стол блокнот, пригладил рукой седеющие виски и начал, как обычно, ровным, спокойным голосом:,

— Товарищи, я целиком поддерживаю все то, что сказал товарищ Бекетов. Но с предложением товарища Тарасовой, которое многие из вас одобрили, я не согласен, и вот почему…

Лебедев на минуту остановился. В избе наступила такая тишина, что было отчетливо слышно, как где-то в стене потрескивал сверчок, а на печи тихонько похрапывал Тереха.

Предложение нашего уважаемого товарища Фроси очень заманчиво, — продолжал Лебедев. — Оно сулит нам верную и очень легкую победу над кулаками и их приспешниками. Но политически оно ошибочно и вредно. А поэтому я, как представитель партийной организации, против него возражаю. Мы под руководством коммунистической партии ведем борьбу с кулачеством, с классом эксплуататоров на селе, защищая кровные интересы бедноты и среднего крестьянства. Но борьбу эту мы ведем открыто, потому что на нашей стороне правда и основная масса населения — беднота и середнячество. Не будем прятаться от кулаков, заниматься каким-то обманом, а развернем массово-разъяснительную работу на участках, на собраниях бедноты. Правда, это будет трудно, но зато правильно. Кулак нам не страшен. Как бы он ни старался, на общем собрании мы дадим ему отпор. А если нас пересилят кулаки, — значит, работали мы плохо, поэтому население нас и не поддерживает, и цена нам всем ломаный грош…

— Товарищ Лебедев, — заметил Степан, — сказал правильно, и я с ним вполне согласен. Кто еще желает высказаться?

— Чего там высказываться… — виноватым голосом ответил ему Афоня Макаров. — Раз правильно, значит, надо начинать агитировать на участках, вот и все. Сначала-то ведь так и наметили, а тут Фрося выскочила со своим предложением. По правде-то сказать, я даже обрадовался ему. Ну, а раз оно неправильное, так в чем депо? Будем делать, как сначала наметили. И Николай Иваныч этому не против. Ты Фросю-то спроси, что она теперь скажет.

— А то я скажу, — блеснула Фрося глазами в сторону Афони, — конь о четырех ногах, да и то спотыкается… А на участок, который мне отведут, я хоть сейчас готова идти.

«Ох, и девушка! — залюбовавшись Фросей и одобрительно покачав головой, подумал Лебедев. — Эта и на участке сумеет развернуть работу!..»

— Значит, ты на своем предложении не настаиваешь? спросил Фросю Федор.

— Да нет, конечно…

Предложение Лебедева приняли единогласно.

— И вот еще что, товарищи, — собравшись уходить, сказал Лебедев на прощанье, — когда у вас будет народный дом, мы, ваши шефы, пошлем вам книги, газеты и журналы. Желаю всем успешной работы.

И второй раз за этот вечер изба Терехи-мельника огласилась шумными аплодисментами.