Голубая Аргунь

ГЛАВА VIII

Ночь. Степан под руку с Варей медленно шли берегом Аргуни. Позади осталась Раздольная, откуда долетали до них чуть слышные звуки гармошки, песни расходившихся с вечерки парней и девушек да редкий лай собак.

Слева далеко тянулся широкий луг, доносилось пофыркивание пасущихся лошадей и побрякивание ботала, под горой ухал филин.

Справа словно застыла полоса тихой Аргуни. Лишь изредка раздастся всплеск выпрыгнувшего карася, да гулко бултыхнется с подмытого водой крутого яра кусок отвалившейся земли, и снова тишина. На гладкой поверхности реки как в зеркале отражаются мерцающие звезды, серые клочья небольших облаков, извилистая линия противоположного, заросшего тальником берега.

— А ведь мы до Петрушиного острова дошли, — нарушив молчание, сказала Варя, указывая рукой в сторону темнеющего на середине реки острова.

— В самом деле, — проговорил, останавливаясь, Степан, — далеко зашли. Вот и столбик чугунный. Посидим здесь. Там дальше-то лог будет кочковатый и вода.

— Посидим, — согласилась Варя и, усаживаясь с ним рядом на траву, спросила: — К чему это ты сказал, что нам проститься надо?

Степан не ответил и, словно не слышал ее, смотрел в сторону Аргуни.

— Ну, почему же все-таки конец-то? Скажи? — допытывалась Варя. — Почему мы должны проститься?

— Почему проститься? — переспросил Степан и, помолчав, спросил в свою очередь: — Ты слышала, что мне сегодня Афоня Макаров сказал? Ну, когда мы на бревнах у Никулы Ожогина пели про Стеньку Разина? Не слыхала? Так вот, слушай. «Ну, а ты, говорят, скоро нас на бабу променяешь?» Я говорю: «Почему же я вас менять буду?» «А вот, говорит, обвенчаешься с Варей в церкви, и комсомол бросишь». Прямо как ножом в сердце меня кольнуло. Вот почему надо нам кончать, пока не поздно. В церкви венчаться я, конечно, не буду и комсомол на жену не сменяю.

— Ну, а если бы я согласилась так, без венцов, записаться? Тогда что?

— Поженились бы и жили…

— Эх, Степа, — глубоко вздохнув, печально сказала Варя. — Я бы всей душой…Но ведь если мы так сделаем, — знаешь, какой у меня отец, — он и благословлять не будет, и в приданое ничего не даст.

— Ну и что же? На чёрта нам нужно приданое? Что мы калеки, что ли? Работать не можем?

— Не привычна я, Степа, к нужде. Вот посмотрю на этих бедных батрачек, да как подумаю: «Неужели и я буду мучиться да ходить по чужим людям?», так у меня сердце кровью обливается. Ты подумай: у тебя ничего нет, да я приду голая, и что же? Ты пойдешь в работники, а я — чужие полы мыть. Будем шляться по квартирам, да жить в нужде. Нет, я так не согласна. Я одна дочь у богатого отца. И ты знаешь, что у меня от женихов отбою нет, а мне, кроме тебя, никого не надо. И я прямо диву даюсь, что ты за человек такой упрямый? Ведь ты же полный хозяин будешь: отец тебе все хозяйство передаст и заживем припеваючи, ни нужды, ни горя знать не будем. И отцу твоему поможем, и братьям… Всем хватит. Подумай, Степа, разве я худое говорю?

— Значит, я из бедняка сделаюсь сразу богачом. Буду держать батраков. Комсомол брошу. Буду таким же, как Коноплев или Платон Васильевич. Беднота меня будет проклинать и ненавидеть… Так, что ли?

— Батраков держать не обязательно, — горячо возразила Варя. — Убавим хозяйство, лишний скот продадим, деньги — в ящик и будем сами работать. В своем-то хозяйстве я не боюсь работы. Эх, и жизнь у нас пойдет, Степа… Не жизнь будет, а рай…

— А ты можешь себе представить, — перебил ее Степан, — что мне в этом раю дня не прожить, тоска меня задавит. Счастье я вижу совсем в другой жизни, за которую мы воевали, и которую теперь строим. И радость у меня в том, что не один я, а вся наша беднота заживет по-настоящему, что я не стоял в стороне, а боролся за эту жизнь, что не зря я терпел столько горя и нужды… А раз ты не хочешь быть мне помощником в этом деле, тянешь в сторону — значит дошли мы с тобой до росстани. Ты по моей дороге идти не хочешь, а меня на твою веревкой не утянешь… Давай простимся и хватит….

— Так неужели конец?.. Степа!? Нет, не верю… Не может быть… Не отдам, никому не отдам!.. — и, обвив его шею руками, она властно притянула Степана к себе.

Увлеченный ее порывом, Степан стал отвечать на поцелуи, и они на время забыли все…

Уже давно померкли звезды, над Аргунью поплыли сизые струйки тумана, постепенно увеличиваясь, они стали походить на громадные хлопья ваты, и все росли и росли.

Первым очнулся Степан.

— Ну, пора, — сказал он, поднимаясь на ноги. — Светло становится. Беги домой, пока на лугу люди не появились.

— Надо идти, — согласилась Варя, вставая. — Так как же теперь будет у нас с тобой?

— Только так, как я оказал. Иди в село и дожидайся меня у бабушки Саранки. А я сейчас пригоню домой коней и туда же приду. Вечером зарегистрируемся в сельсовете. Сходим к твоему отцу, скажем, что мы поженились. Хозяйство его нам не нужно. Сыграем в воскресенье свадьбу… А по-твоему как?

Варя не ответила. Обняв Степана, она положила голову ему на плечо, печально посмотрела в его улыбающиеся глаза, крепко поцеловала и, не сказав ни слова, быстро пошла домой. Степан смотрел ей вслед. Когда она оглянулась, он помахал ей рукой и пошел на луг искать лошадей.

Коней Степан нашел еще до того, как густой туман покрыл весь луг. Пригнав лошадей домой, он чуть не бегом кинулся к бабушке Саранке.

Бабушка только что встала и растапливала печь, когда к ней вошел Степан.

— Здравствуй, бабушка, — приветствовал он старуху, снимая с головы фуражку.

— Здравствуй, — ответила бабка, — проходи, садись.

— Да сидеть-то мне некогда, — окидывая взглядом избушку, с тревогой в голосе сказал Степан. — Варя у тебя не была сегодня? Пичуева?

— Нет, не была, — в голосе старухи слышалось явное удивление. — А зачем она тебе так рано?

— Да пойти она собиралась по какую-то траву, — смутившись и не зная, что оказать, соврал Степан, — не была, значит? Ну, ладно, до свидания, бабушка.

— До свидания, соколик, до свидания… — И уже когда Степан взялся за дверную скобу, спросила: — А что сказать ей, ежели придет?

— Что сказать?.. — Степан на мгновенье задумался. — Скажи, бабушка, что Степан приходил… и больше не придет…

Толкнув рукою дверь, он вышел, согнувшись, чтобы не стукнуться о косяк, и быстро зашагал домой.

Прошло три недели. Был поздний вечер, на западе догорала неяркая полоска зари. Узенький серп молодого месяца повис низко над сопкой.

В избе бабушки Саранки за столом, слабо освещенным самодельной лампой-коптилкой, сидела Варя. Старуха ворожила ей на картах.

— Досадовать что-то будешь, моя дорогая, — скрипел старческий голос. — Будет тебе известье от червонного короля при поздней дороге, но антиресу не выходит, а вроде какое-то лукавство от трефной крали и грубый разговор.

— Худо выпало, бабушка? — пытливо вглядываясь в желтое, морщинистое лицо старухи, с тревогой в голосе спросила Варя.

— Кто же его знает, девушка, — старуха пожевала бескровными губами. — Карты врут, так и я вру. Но, видать, в большой печали находишься.

— В печали, бабушка, все время в печали, — глубоко вздохнула Варя. — Вот уже скоро месяц, как он со мной и не разговаривает, и все через эту змею подколодную.

— Кто же это, моя голубушка?

— Фроська, Петрухи Романыча. И с вечорки ее провожает, и все время с ней, а на меня и смотреть не хочет. Она к тебе не обращалась? Нет? Бабушка, — Варя пугливо оглянулась на окно и, придвинувшись ближе, заговорила тише, — а ты можешь присушить его, сделать так, чтобы затосковал он, чтобы вернулся ко мне, а эту волчицу черноглазую бросил? Сможешь так?

— А почему же я не могу, — старуха открыла берестяную табакерку и, достав из нее щепоть молотого табаку, понюхала, шумно втягивая носом воздух. — Я, девушка, и лечить могу, и свадьбу разладить, и присушить, и в тоску вогнать доброго молодца, все могу, моя хорошая.

— Ох, бабушка, если сделаешь, я тебе за это хоть деньгами, хоть маслом. Все, что захочешь, все тебе будет. Вот тебе наперво, — Варя протянула старухе сверток. — Тут, бабушка, шесть аршин черного сатину, тебе на платье, и шаль кашемировая.

— Хорошая ты моя, раскрасавица, — обрадовалась старуха, дрожащими узловатыми пальцами ощупывая подарки. — Пошто же я тебе не сделаю? Сделаю, девушка, все для тебя сделаю.

Кряхтя и охая, старуха поднялась, открыла пахнувший сушеной мятой ящик и, спрятав на дне его подарки, долго шарила, разбираясь в каких-то мешочках.

— Вот, — она положила на стол несколько сухих коричневых корешков. — Истолки их мелко и в чай ему подсыпь, а я тебе сейчас на воду излажу, в бутылочку, носи ту бутылочку с собой, а когда повстречаешься с ним, побрызгай на него этой водой…

— Постарайся, бабушка, — упрашивала Варя. — Если сделаешь, чтобы по-моему вышло, то у меня и на свадьбе погуляешь, и всегда первой гостьей будешь. А потом, может, видела, у нас нетель есть породистая, красная, на лбу звездочка, по третьему году она. Так вот, твоя будет, и это сверх платы, сразу же после свадьбы сама приведу.

— Голубушка ты моя, — всплеснула руками старуха. — Цветочек ты мой лазоревый, как же не постараюсь, да я для тебя ночи не посплю, а все сделаю. Уж такую тоску нагоню на дружка твоего любезного, что ему без тебя и белый свет не мил будет. Изведет его печаль-кручинушка; как суровая нитка за иголкой, за тобой он потянется.

Долго сидела в этот вечер Варя в избе бабушки Саранки. Слушала нашептывания старухи, уверяла себя, что теперь-то уж Степан вернется, и все пойдет по-старому. Но какой-то внутренний голос упрямо твердил ей, что ничего не выйдет.

Покончив с наговорами, старуха, провожая ее до двери, наказывала:

— Если это не поможет, я тебе другое снадобье сделаю, еще покрепче этого. Ну, иди, моя милая, Христос с тобой. Калитку-то там закрой на крючок.