Голубая Аргунь

ГЛАВА XXXV

Таких громадных пашен, какие стали распахивать в колхозе, никогда не видывали в Раздольной.

Одна из таких полос появилась на самом виду поселка, на широкой, полого спускавшейся к Аргуни Казачьей елани. Разработанная колхозом в прошлом году, была она неслыханно больших размеров — двенадцать с половиной десятин. Это был хорошо и своевременно перепаханный двойной пар.

Усердно поработали на нем колхозники и зимой, с самой осени перегородив пар поперек ветра щитами из таловых прутьев. За зиму по всей пашне наметало огромные сугробы снега, а потому весной на ней были сплошные лужи и грязь.

Обратившая на себя внимание всего поселка, эта пашня даже получила собственное название — Коммунариха. Прозвище это дал ей совсем нечаянно Тереха-мельник. Как-то, еще ранней весной, проходя по улице и поровнявшись с избой Семена Горченова, где на завалинке сидели старики, Тереха поздоровался с ними и, показав рукой на пашню, воскликнул:

— Видали, что делается? Кругом на пашнях голо, а на нашей Коммунарихе сплошные суметы! Вот что значит милирация!

— Как ты сказал, дядя Тереха? — заинтересовавшись новым словом, спросил мельника Трифон Петелин, — милирация? Это как понимать?

— Очень даже понятно. — Тереха не торопясь с ответом, достал из-за пазухи табакерку, положил за губу табачку и, поколотив крышкой по боку табакерки, протянул ее желающим угоститься. — Милирация — это значит, по-нашему, снег на пашне задерживать, понятно? Теперь, брат, все будет по-научному, а не как-нибудь с бухты-барахты. Почитай-ка вот журнал «Сам себе агроном», там все это досконально описано. Также и насчет многопольной системы. Мы вот на Коммунарихе начнем нынче это дело провертывать, — и, усевшись рядом с Трифоном, Тереха принялся объяснять старикам, что это за штука «многопольная система». С того времени эту большую колхозную пашню на Казачьей елани называли не иначе, как Коммунариха.

Вскоре Коммунариха превратилась в своего рода наглядное пособие для агитации за новую жизнь, за колхоз.

Началось с того, что на нее привезли невиданную до этого в поселке сеялку, посмотреть на которую захотелось всем работающим поблизости.

В этот день Степан верхом на лошади также выехал на пашню. Еще на выезде из поселка увидел он, что колхозники на Коммунарихе уже начали бороньбу. Три связки — по три лошади в каждой — медленно двигались по пашне друг другу навстречу, а с краю пошла в ход сеялка.

Хорошо весной в Забайкалье по утрам, но это утро казалось Степану каким-то особенным. Широкие, начинающие зеленеть елани, с черными заплатами пашен на них, местами отливали синевой от множества цветущего на них ургуя. А склоны гор казались лиловыми от зарослей начинающего цвести багульника.

Во всем этом — в пробудившихся от зимней спячки еланях, в первых весенних цветах, в переливчатом щебетании множества птиц и в веселых задорных выкриках пахарей — чудилось Степану, что все живое на земле ликует вместе с ним, радуясь благодати весны и неистощимой щедрости солнца.

Когда он подъехал к пашне, там около телег сидели на меже несколько хозяев-единоличников. Среди них Степан увидел Митрофана Коренева, Чегодаева, Трифона Петелина, Лаврентия Кислицына и Архипа Шубина. Все они работали где-то поблизости и пришли на Коммунариху посмотреть на работу сеялки.

— Здравствуй, здравствуй, здорово! — вразнобой ответили они на приветствие Степана.

— Куда это собрались так рано?

— Да вот пришли на новую машину посмотреть.

— Так и шли бы к сеялке.

— Нельзя гуртом-то. Дядя Миша у вас, брат, такой оказывается строгий хозяин, больше двух человек не допускает к ней, пашню, говорит, затопчете.

— Оно и правильно, да ничего, мы подождем. Садись-ка вот с нами покури, — предложил Архип, достав из кармана кисет.

— Некогда, товарищи, спасибо, — и расседлав коня, Степан пустил его пастись, а сам поспешил к сеялке.

— Вот оно как дело-то повернулось, — глядя вслед Степану, задумчиво, словно сам с собою, проговорил Лаврентий. — Не верили по первости-то, многие уверяли, что ничего у них не получится, разбегутся! А они, вот поди ка ты, на деле доказали. Еще засуха им много помешала. А если нынче хороший урожай будет, вот тогда-то уж они докажут! Одна вот эта Коммунариха сколько сыпанет пшенички!

— Заживут колхозники.

— Говорят, в Михайловском тоже артель сорганизовали.

— Да чего там Михайловское, у нас уже вторая артель наклевывается. И знаешь, кто собирается в нее входить? Все больше середняки! Евграф Прокопьич, Иван Евдокимыч с братом, еще кто-то. ТОЗ какой-то хотят сделать. При мне они разговаривали со Степаном Иванычем. Совсем уж вроде наладилось, да какой-то разлад вышел. Людей, что ли, не набрали, сколько положено по уставу и вот до осени, кажись, отложили.

— К осени-то многих в колхоз потянет.

— Да хоть не к осени, а к весне-то не миновать, чтоб не вступить в колхоз.

— Чёрт бы в него вступал. Меня туда силком не загонишь.

— А тебя и загонять никто не собирается. В колхозе таких-то как ты, подкулачников, не шибко обожают.

— А ты не обзывайся, а то выпросишь последнюю заржавленную.

— Попробуй! В момент сдачи получишь.

— Бросьте вы! А то еще, чего доброго, раздеретесь, — заговорил молчавший до этого Архип. — Ты, Радивон, зря серчаешь, не хочешь идти в колхоз — не ходи. Вольному воля, спасенному рай, а кто захочет вступить, так тоже не удержите. По правде сказать, коллективом-то и в неурожай легче прожить. Мы вот в эту зиму сколько хлебнули нужды? Последние пожитки проели и поразбрелись кто куда, все работы искали. А они в самый трудный момент выделили бригаду в Козлову, лес заготовлять на прииска, и вышли из положения. Прокормили весь колхоз, хозяйство не разрушили, и работа дома не остановилась. Мы-то и на маленьких пашнях не смогли снегу задержать, а они вон на какой полосище задержали. Ясно, что у них урожай будет во много раз лучше, чем у нас. Это уж хоть на бобах не ворожи, угадать можно.

— Раз хорошо в колхозе, так чего же не вступил?

— Чужих умов слушал, вот и не вступил. А тут еще брат Игнаха сомустил: «В Курлее на прииске заработки хороши, золото лопатой гребут». Уговорил, пошли, и что же получилось? Люди мы не свышные к золотарской работе, промучились два месяца, и пришли ни с чем. Да еще ладно, хоть крестком выручил: и семян дали и продовольствием помогли, а то мое дело — ложись и помирай. Нет, брат, больше ни на какую удочку не пойду. На будущий год без никаких гвоздей — в колхоз.

К весне этого года колхоз вырос — приняли шесть новых хозяйств, и работали теперь, разбившись на две бригады. В первой по-прежнему заправлял Абрам, во вторую назначили дядю Мишу.

Очень довольный этим назначением, новый бригадир принялся за порученное ему дело с большим усердием. И хотя он по старой привычке все еще любил похвастать, а при случае и приврать, колхозники его бригады — в большинстве молодежь, слушались своего бригадира, уважали его, а потому и работа в бригаде шла отлично.

Они раньше других выезжали на пашню, лошади и быки у них всегда хорошо накормлены, инвентарь и сбруя исправны, а к качеству пахоты или бороньбы не мог бы придраться самый требовательный хозяин.

От Степана дядя Миша в этот день не отставал ни на шаг. Помахивая деревянным двухметровым циркулем, на ходу рассказывал он о работе бригады.

— Бороним все время поперек, — пояснял он, когда подходили к бороноволокам, — в долевую ничуть, потому и раз-боранивается, видишь, как хорошо. А земля-то какая, как вороново крыло черна, любо посмотреть. А сырости сколько? Да рази ж можно такое добро как попало обработать? Разрази меня гром, нельзя. Пыреек тут попадал местах в двух, так мы с ним обошлись, подчистую выборонили, вон какие кучи на межах-то.

— В первой так же выводят пырей. Ну а дела там идут тоже не плохо, — подзадорил старика Степан, — жмут ребята вовсю.

— Абрамке фарт, горячка свиная! Забрал что ни лучших работников. Ну, ты посмотри, что у него за народ. Тимоха Ушаков, золото парень. А либо Кирилл! Малый наш, Семен, Егорша Носков, да и все там молодец к молодцу. Не то, что у меня — молодняк да инвалиды вроде Терехи. А таких вот, как Микитка, я бы пятерых отдал за одного Семена. А Серега Курочкин, этот и вовсе никуда не годный лодырь, насилу приспособил его быков пасти, да и то глаза надо за ним да и глазоньки.

— Зато у тебя, дядя Миша, молодежь какая: Федор, Дмитрий, Андрей, да и другие вон ребята комсомольцы, разве плохи?

— Энти да! — голос бригадира потеплел, лицо озарилось в довольной улыбке. — Работают хорошо, слушаются. Особенно на дальних пашнях, там они по вечерам и газеты почитывали, и книги, и всякое там другое развитие. Ну, а как сюда переехали, тоже с греха с ними пропал.

— Что такое?

— Известно что — как вечер, так и в поселок, ну и почти до утра там прохлаждаются. Микиту-то сомустили, тот, конопатый чертяка, туда же за ними. Утром надо коней разыскать, подогнать поближе к стану, чаю наварить и за Серегой присматривать, чтобы не проспал быков, а их, враженят, и будить жалко. Вот мы вдвоем с Илюхой и мыкаемся все утро, как угорелые. А выезжать на пашню позже других мне тоже не шибко интересно. Хотя бы ты на их принажал по-партейному, чтобы не занимались они во время сева этой любовью. А весельство надо, так пошли им какую-нибудь задрипанную музыку, балалайку, что ли. И пусть наяривают на ней, бесятся на стану. Все бы пораньше ложились.

— Значит, весна на ребят действует, — улыбнулся Степан. — Ну, хорошо, я сейчас же с ними поговорю, исправятся ребята.

Как ни хотелось Степану побыть подольше в бригаде, в сельсовете его ожидала куча неотложных дел, поэтому, когда колхозники стали выпрягать, чтобы отправиться на стан полудневать, он оседлал коня и уехал в поселок.

Дружная, теплая была в этом году весна в Забайкалье. Зимой на редкость много выпало снегу, а поэтому старики хлеборобы пророчили конец засухи. При этом они указывали и на массу других примет, сулящих хороший урожай: и лед на Аргуни был торосистый, и вербы распушились густо, и лебеди, возвращаясь с юга, летели высоко. Однако время шло, уже и май перевалил на вторую половину, начали сеять овсы, а дождя все нет и нет.

Ожившая было после весеннего таяния снегов земля снова просохла, а в пепельно-серых полосах посевов снова появились всходы сорняков, лебеды и колючки.

Только кое-где в низинах да на пашнях колхоза — где провели снегозадержание — радовала глаз зелень дружных всходов. Особенно хорошие всходы были на Коммунарихе.

Со все более нарастающей тревогой смотрели старики на серые пашни посевов, на вечно голубое небо, надеясь увидеть там столь желанные дождевые облака. Но там, в безоблачной лазури лишь изредка, как стайки серебристо-белых лебедей, проплывают легкие, перистые облачка — предвестники устойчивого вёдра.

С каждым днем все печальнее, угрюмее становились хлеборобы, все больше ахали и охали старики. И вот как-то раз несколько человек их собралось у деда Филимона и, поговорив между собой, кучей двинулись в сельсовет, прихватив с собой бойкую на язык бабушку Саранку.

В сельсовете кроме Степана и секретаря Коваленко сидело несколько человек сельчан, а около стола рядом со Степаном Абрам-батареец. Загорелый, с давно небритой бородой, он только что приехал с пашни отклепать в кузнице лемеха, а попутно забежал в сельсовет посоветоваться кое о чем со Степаном.

Старики, войдя в сельсовет, снимали шапки, здоровались — при этом некоторые из них крестились на портреты вождей — и чинно, в ряд усаживались на скамьи, поближе к Степану.

— Куда это, отцы, направились? — окончив разговор с Абрамом, обратился к старикам Степан.

— К тебе, соколик, — за всех ответила бабка Саранка, — к тебе, дорогой.

— В чем дело?

— Дето-то, дорогой, в том, что весна уж проходит, а дождя нету.

— Так это, бабушка, от сельсовета не зависит, мы тут не при чем.

— Как же это, дорогой ты мой, не при чем? Надо же что- то делать. Вот мы промежду собой потолковали, да и порешили упокойничка обмыть.

— Какого покойника?

— Да вот, может помнишь, годков этак десять назад, нашли какого-то возле дороги у Долгого озера.

— Ну, ну, слыхал.

— Так вот, соколик, его тогда схороиили-то как? Вырыли яму и закопали его, сердешного, как, прости господи, скотину какую пропащую.

— И что же?

— А то, что мы хотим вырыть его косточки, обмыть их и снова захоронить. И упокойничку, царство ему небесное, будет легче, и бог дождичка даст.

Грянул хохот. Смеялись все, кроме пришедших с бабкой стариков.

— Ну, бабка! — Склонившись от хохота над столом, Коваленко вытер платком выступившие на глазах слезы. — И дока же ты на все руки: и лекарь, и гадалка, а тут еще и агроном-мелиоратор по новому способу. Где же ты была в прошлом году, ты бы спасла посевы от засухи-то.

— Ничего у тебя, бабка, не выйдет, — смеясь, заговорил Абрам, — убили-то его бароновцы, и он был красный партизан, так что бог-то еще и радехонек, что большевика убили.

— Нельзя этого делать, — тоном, не допускающим возражений, заговорил Степан. — Видишь, до чего додумались на старости лет. Над прахом погибшего партизана издеваться. Кто это вас надоумил?

— Никто, соколик, не надоумил. А этак-то не раз раньше делали, вот и на моей памяти было.

— Мало ли что у вас было? Ты, бабушка, сказывают, и беременных женщин через хомут протягивала, а теперь за такое дело под суд пойдешь. Так же и с покойником, если вздумаете его выкапывать, сразу на вас протокол — и в милицию.

— Значит, нельзя?

— Нельзя.

— Тогда хоть молебен мирской разреши отслужить, да на поля с иконами сходить.

— А попа где возьмете, — спросил Абрам, — его, говорят, в больницу увезли.

— Заболел отец-то Николай, заболел, пошли ему господи здоровья. А мы, Абрамушка, и без его обойдемся. Поднимем иконы спасителя, казанску божью матерь, да еще там каких святых угодников, а заместо батюшки дядя Еграха очень даже соответствует. Он, дорогой ты мой, молитвы-то наскрозь все знает, не хуже попа.

— До чего же вы, старики, несознательный, вредный элемент, — ворохнув в сторону дедов недобрым взглядом, Абрам полез в карман за кисетом. — Ежели на какое доброе дело, так вас пока сагитируешь, пуд соли съешь. А вот на эти дурости, покойников выкапывать, по пашням с деревяшками таскаться, всходы вытаптывать — это вы мигом додумались. Ну, молите вашего бога, что не я председатель, я бы вам ни за что не дозволил эти дурманы разводить.

— Вот бодливой корове бог рог-то и не дал.

— Да, да, не дал, а вот попробуй-ка, заявись на наши пашни со своими угодниками, так я вам покажу рога! Я вас так шугану оттуда, что вы до дому не очухаетесь и угодников растеряете.

Старики зашушукались, дед Филимон сердито крякнул.

— Как же все-таки, товарищ председатель, — не вытерпев, обратился он к Степану. — Насчет молебствия-то. Уж ты уважь стариков, не упорствуй.

— Препятствовать мы вам не имеем права и не будем. Но у меня к вам просьба, уважаемые, повремените с этим, делом денек, два.

— Подождать-то оно можно, а только к чему бы это.

— Потому что не сегодня, так завтра дождь будет и без вашего моления.

— Да оно и заморочало сегодня хорошо, и кости у меня ночесь ныли, жуткое дело как, вроде бы к дождю, а будет ли он? Кто ж его знает.

— Будет, дедушка, дождь, обязательно будет! Я сегодня был у Лебедева на заставе, у него есть барометр, инструмент такой — погоду указывает. Так вот он сегодня показывает дождь.

— О! О! О! Неужели?

— Не может быть.

И в сельсовете сразу же стало шумно. Так бывает иногда летним утром на озере: все стоит тишина, все как будто бы спит, застыло неподвижное озеро. Но вот легкий порыв; ветра — и все словно проснулось, зашевелилось, мелкой рябью покрылось гладкое озеро, зашумели, закачали мохнатыми головами камыши.

Так и тут, сразу все ожило, зашевелилось, заохали старики, многие, улыбаясь недоверчиво, закачали головами, мелко закрестилась бабушка Саранка.

— Неужели правда, Степан Иванович, машину такую; придумали?

— Что-то уж шибко мудрено. Как это можно вперед узнать?

— Разве что нечистая сила помогает?

— Не иначе!

Никакая там нечистая сила, а наука. Ученые, умные люди изобрели.

А небо, словно подтверждая слова Степана, все более заволакивалось тучами и, когда старики стали расходиться по домам, начал накрапывать мелкий дождь.

К вечеру дождь усилился и шел с небольшими перерывами всю ночь и весь следующий день.

Утром, когда Степан, накинув шинель, шел в сельсовет, дождь перестал, но видно было по всему, что ненадолго. Темные, косматые тучи низко плыли над селом, сопки курились туманом, а вдалеке они уже скрылись за белой пеленой дождя. По улицам, клокоча и пенясь, неслись стремительные, мутные потоки воды, кое-где на низких местах, во дворах и огородах образовались большие лужи.

В улицах ватага босоногих ребятишек с деревянными лопаточками в руках перегораживала ручьи, устраивала на них мельницы, пускала в лужах берестяные с бумажными парусами кораблики.

Не сидится в избах и взрослым, все на улице, в оградах. Одни выкатывают из сараев рассохшиеся бочки, устанавливают их под текущие с крыш потоки, другие с лопатами в руках отводят в улицу из дворов воду. Там встречают с пашни промокших пахарей, выпроваживают за ограду распряженных лошадей, быков, закатывают под сараи телеги.

Самым излюбленным местом сбора у колхозников была их столярная мастерская, оборудованная в просторном, в прошлом году построенном сарае, в ограде Бекетовых.

Сначала в столярке — так прозвали колхозники мастерскую — собирались по утрам, перед раскомандировкой на работы. Но постепенно у всех вошло в привычку, в свободное от работ время приходить сюда покурить, поговорить, посмотреть, как колхозные мастера на все руки Иван Кузьмич и Павел Филиппович ремонтируют телеги, делают колеса, бороны, вилы и грабли, чинят сбрую.

Даже колхозные собрания — в летнее время — нередко проводили в столярке, расположившись при этом на заваленных стружками верстаках, на кучах досок и делового березняка. Тут же комсомольцы проводили громкие читки газет, беседы, а Федор даже ухитрялся вывешивать на стене против двери колхозную стенную газету.

Частенько стали заходить в столярку и единоличники, причем каждый из приходящих не мог удержаться, чтобы хоть немного да не поработать там, потесать что-нибудь топором, построгать ножом или фуганком, но чаще всего любили посетители вязать начатый Иваном Кузьмичем невод. Таким образом, за лето между делами незаметно был связан большой невод и несколько рыболовных сетей.

Единоличники все чаще и чаще заговаривали о выгодах коллективной работы, и чувствовалось по всему, что большинство из них работает единолично последний год.

В этот день помощников у Ивана Кузьмича оказалось особенно много. С пашни по случаю дождя приехала бригада Абрама. Управившись со своими делами, колхозники все повалили в сарай, и всех их Иван Кузьмич наделил работой. Одни принялись вязать невод, другие обстрагивали вилы, мастерили грабли, двое крутили самодельный токарный станок, помогая старикам обтачивать трубицы для колес.

— Веселей, веселей, ребята! — покрикивал на них Иван Кузьмич, крепко нажимая на токарное долото. — Не ленись, гак, так!

— Пошла работа!

— Посыпалась деньга!

— Крути, Гаврила, — подмигнув Семену, Абрам стопором в руках уселся за огромным, из борзинского камня точилом.

С веселым говором, с шутками и смехом спорилась работа, время летело незаметно. Старики забыли про еду, про отдых, и только когда вдоволь поработавшие колхозники разошлись по домам, решили отдохнуть, покурить. А в это время в ограду въезжала вторая бригада.

— Шевелись, шевелись, ребята, живее! — весело покрикивал дядя Миша на своих бригадников. — Ты, Федор, бери себе в помощь Микиту, забирай всех быков, коней и на луг, да подальше их, туда, аж к Черемухову озеру.

— Ладно!

— Митрий! Сеялку под сарай, а телеги пусть тут стоят, ни черта им не сделается. Хомуты все развесили? То-то. Завтра утром, хоть дождь, хоть нет, все сюда в столярку, а что делать — посмотрим, утро вечера мудренее.

— Эка, брат, какой хозяйственный оказался Михайла-то, — глядя на расторопного бригадира, задумчиво произнес Павел Филиппович. — В единоличности-то какой был горемыка? Совсем, можно сказать, никудышный! Вечно у него, бывало, какие-то нелады да неудачи, а тут, смотри-ка ты, будто подменили человека.

— Да оно, если разобраться, так у него способности-то и раньше были, — возразил Иван Кузьмич, — да применить-то ему их негде было, жизнь другая была, вот в чем дело-то. Взять хотя бы тот же кривошип, к примеру, ведь задумал-то он его не плохо, а осилить не смог — средств не хватило. Да и вообще, где он мог показать свои способности на одном Савраске? Да и тот давно ли у него появился? А вот колхоз! Совсем другое дело, тут хозяйство крупное, все есть, только умей хозяйничать, вот он теперь и доказывает.

Распустив колхозников по домам, дядя Миша также зашел в столярку, покурил, рассказал старикам о работе своей бригады.

— Дела у тебя идут, по всему видать, не плохо, — порадовал бригадира скупой на похвалы Иван Кузьмич. И тут же огорошил его: — А вот где ночевать будешь сегодня? Вопрос!

— Где ночевать? — переспросил озадаченный дядя Миша. — Где же, как не дома?

— Хм… Дома! Там теперь, наверное, дождя идет больше чем в улице.

— А может еще и ничего.

— Какое уж там ничего! Я так думаю, что не миновать тебе сегодня кочевать со старухой в столярку. Я ключ-то на всякий случай положу в щелку над дверью.

Обеспокоенный словами Ивана Кузьмича, дядя Миша горестно вздохнул и, накрывшись от дождя мешком, заторопился домой.

Дело заключалось в том, что у его избушки не было крыши. Года два тому назад, зимой в самые лютые морозы кончились у дяди Миши дрова и, не долго думая, решил он сжечь на топливо крышу. Была она к тому же очень ветхая. «Только на дрова и годна», — подкидывая в ярко пылавшую железную печь сухие, как порох, полешки, оправдывался он перед старухой и утешал ее обещанием построить новую крышу из дранья.

Хотя новой крыши сделать не удалось, зато дядя Миша с самой весны натаскал на потолок земли, насыпал ее кучей так, что образовался двухсторонний скат для воды, утрамбовал и обложил дерном.

Прошедшие два года были засушливы, дождя выпадало мало, а поэтому земляная крыша вполне оправдала себя — не протекала. Но выдержит ли она этот — такой большой дождь? Дядя Миша очень сомневался.

К его радости в избе оказалось сухо. На столе ярко горела лампа, в кути около весело пофыркивающего самовара хлопотала жена.

— Красота! — довольный осмотром избы, вновь повеселел дядя Миша. — Нигде даже не капнет! А ведь я уже хотел к Терехе перекочевать. Нет уж, старуха, как говорят, худой угол — да свой.

За ужином он снова рассказал жене о том, как хорошо идет в его бригаде работа и, вдоволь наговорившись, завалился спать.

В эту ночь снилось дяде Мише, что едет он с бригадой на пашню. Под ним на дыбах ходит, горячится его бывший Савраска. Дядя Миша старается удержать его, но лихой конь, закусив удила, мчит его во весь опор. Слышится дяде Мише, что не отстает от него и бригада; оглянулся и видит, что это вовсе и не колхозники, а сотня казаков, да и сам он уже не бригадир, а начальник над этими казаками. На плечах его желтые — цвета спелой пшеницы — погоны, а поперек их широкие серебряные нашивки.

— В вахмистры произвели! — радостно изумился бывший бригадир. И тут же сообразил: — Эге, стало быть, война! А где же командир сотни? — И только он это подумал, как видит, на них цепью валит японская пехота.

И жутко стало вновь испеченному вахмистру. И в то же время радостно, захотелось скорей сшибиться с врагом, показать ему казачью удаль.

— А ну, молодцы! — зычно выкрикнул он и, привстав на стремена, взмахнул обнаженным клинком, скомандовал:

— Пики к бою! Шашки вон! В атаку, марш ма-а-а-рш!

Гудит под копытами земля, ветер свистит в ушах, жужжат пули, трещат вражьи пулеметы. А вот уже японский офицер целится в вахмистра из пистолета. Замахнулся на него дядя Миша шашкой, но тот опередил, хлопнул выстрел, пуля ударила в лицо и… дядя Миша проснулся. Пуля оказалась холодной, дождевой каплей. Множество таких же капель шлепало по всей избе, барабанило по шубе, которой он укрылся вместо одеяла.

— Ох ты, холера тебя забери! Старуха! — завопил он, кубарем сваливаясь с кровати, — вставай живее! Где спички-то?

Жуткая картина представилась глазам дяди Миши, когда он, разыскав спички, зажег лампу. С потолка во многих местах ручьями стекала вода. На полу у двери уже образовалась лужа и в ней, как утки, плавали его ичиги. На кровати, укрывшись мокрой шубой, причитала старуха.

— Хватит тебе, разоралась! — прикрикнул он на жену. — Видишь, на дворе-то какой ливень! — И желая посмотреть на «ливень», дядя Миша пинком распахнул дверь, да так и ахнул от удивления! На дворе было тихо, дождя не было, сквозь поредевшие облака синело небо, мерцали звезды, а на востоке разгоралась заря.

— Вот это да! — воскликнул удивленный бригадир, — на дворе ясно, а в избе дождь! Скажи на милость! А ну-ка, давай живее все во двор! Быстро!

Пока жена выносила из избы постель, шубы и прочую одежду, дядя Миша из досок и старых саней смастерил кровать.

В этот момент по улице из клуба шли парни, а среди них Дмитрий и Федор.

— Ты чего это, дядя Миша, не спишь? — остановившись, полюбопытствовал Федор.

— Да тут, брат, такое дело, — смутился было дядя Миша, но быстро нашелся, — клопы в избе-то! Заели совсем, горячка свиная! И откуда эта нечисть берется?

Федор захохотал, как видно, догадавшись в чем дело, побежал догонять Дмитрия.

В тот же день к вечеру дядя Миша переехал к Терехе на постоянное жительство.