Голубая Аргунь

ГЛАВА XVI

На дворе лютый январский мороз, от которого в стенах домов трещат бревна и лопаются оконные стекла.

Все село окутано густым туманом. Так всегда бывает в Приаргунье во время сильных морозов: чем сильнее мороз, тем гуще туман.

Коноплев проснулся вскоре после того, как один из его батраков, Иван Чижик, пришел с вечорки. Пробравшись в ограду через дворы, Иван окликнул потревоженных собак и прошел в зимовье, где вместе с ягнятами, телятами и другим скотом помещались батраки.

Коноплев слез с кровати, ощупью прошел на кухню, затем, надев на босую ногу подшитые кожей катанки и накинув шубу, вышел во двор.

Полный месяц стоял высоко в небе, но на дворе было сумрачно от густого тумана, который был таким плотным, что на другой стороне широкой улицы не видно было домов.

Хозяин постоял, послушал, как на реке гулко трещит от мороза лед, где-то далеко в зааргунских сойках воют волки, посмотрел на чуть мерцавшие сквозь туман звезды, проворчал себе под нос:

— Пожалуй, можно и будить, — и, скрипя по снегу катанками, пошел к зимовью.

Как только Коноплев открыл дверь и шагнул в зимовье, на него пахнуло острым запахом мочи, кислой овчины и прелого сена. Он громко чихнул, зажег спичку и засветил самодельную лампу-коптилку.

Зимовье представляло собой обширную избу с земляным полом, устланным свежей соломой. От русской печки в переднем углу до задней стены протянулись широкие нары. Под нарами, за перегородкой лежали два пестрых теленка, несколько ягнят, и отдельно от всех, зарывшись в кучу соломы, громко пыхтела, похрюкивая, большая супоросая свинья. У печки, под широкой лавкой, стоял курятник.

Батраки спали на нарах поближе к печке. Они настлали под потники соломы и укрылись шубами, подложив под голову свои куртки и штаны.

— Илюха! — будил Коноплев пожилого кряжистого бородача Вдовина, дергая его за ногу. — Поднимайся! Кичиги-то^{18} уж за угол завернули.

— А… — проснулся Вдовин и сразу же, сбросив с себя шубу, сел на постели. — Что, время уже?

— Вставайте. Пока коней накормите да почаюете, как раз время и подойдет, можно и запрягать. Буди Ваньку-то, а я пойду разбужу Маланью.

— Ванька! — потрогал товарища за плечо Вдовин.

— М-м-м… — промычал тот, не поднимая головы.

— Вставай, вставай, — тормошил Вдовин Ивана, стаскивая с него шубу. — Хватит лежать-то…

Вдовин уже принес с печки свои высохшие за ночь сыромятные унты, отмял их в руках, положил стельки и начал обуваться. А Иван все еще боролся с дремотой, сидел согнувшись на постели. Спал он не более часа, и сейчас его сильно тянуло ко сну. Спать… спать… спать… хотя бы немножко, чуть-чуть… Но нет, Илья уже сердито толкает его в бок и, словно откуда-то издалека, доносится его голос:

— Да ты что, Ванька, сдурел, что ли? Вставай, вечерошник чернонемощной! Ну, хватит!

Наконец, пересилив дремоту, Иван встает и, ополоснув лицо холодной водой, просыпается окончательно.

— Я сгоняю коней напоить, — говорил Ивану Илья, надевая доху, — а ты живей обувайся. Дашь коням сено, да хомуты разложишь по саням.

— Ладно, — буркнул Иван, натягивая свои еще не успевшие высохнуть унты и проклиная все на свете — и вечорку, и хозяина, и свою горькую батрацкую долю.

Когда батраки управились с лошадьми и вернулись в зимовье, высокая худощавая Маланья уже вскипятила самовар и поставила на стол в берестяном чумане^{19} мороженые шаньги.

— Ну и ядреный мороз сегодня, — раздеваясь, сказал Илья. — В такой мороз не по дрова ездить, а с японцами воевать: на ходу бы замерзали. И что это нынче за напасть такая?

— Не дай бог, — отозвался Иван, грея над самоваром руки. — Плюнешь — слюна не долетит до земли — замерзнет. Я такой беды отродясь не видывал.

— И как вы поедете, ребята, в этакую стужу, — пожалела батраков Маланья, — ознобитесь.

— Ехать-то не беда, — ответил Илья, — на ходу нас не заморозишь, мы ведь не японцы, начнем мерзнуть, соскочим да бежать, вот и согреемся. А вот загвоздка-то — запрягать…

Были бы смирные кони, так ничего, а то ведь хозяин велит сегодня этого черта запрягать, жеребца.

— Чтоб его волки разорвали! — ругался Иван, снимая шубу. В такой мороз с ним возиться, шуточное ли это дело? Все руки ознобишь. Что за жизнь проклятая… Не будь этой нужды, я бы от себя рубль отдал, только бы не ходить запрягать. А тут мало что запряжешь, а еще с полночи до ночи чертомелить надо и всего за 25 копеек. Как же это?

— Это что еще — с глубоким вздохом проговорил Илья, — ты хоть семь рублей в месяц, но получаешь, а вот я, грешник, в твои-то годы без копейки на богачей робил. Только попал в повинность, запродал меня атаман Аггею Михалеву, и вот я у него четыре года за коня да за обмундирование и ворочал, от него и на службу ушел… Всяко, брат, бывало…

— Ну, садитесь, ребята, — поставив самовар на стол,пригласила Маланья, — горячим-то чаем скорее согреетесь.

— Чай-то чай, — усаживаясь за стол, недовольно поморщился Илья, — а вот кабы ложкой чего-нибудь похлебать, однако, было бы лучше. Ведь какую даль едем, да еще нарубить надо девять возов. Это не шутка. Приедем-то не раньше вечера. Хоть бы щей, что-ли, сварила, — обратился он к Маланье, — все же покрепче было бы. А то, что это за еда такая— чай!? Эдак-то скоро и ног своих не потащим.

— Что же я, ребята, поделаю, — вздохнула Маланья, — рада бы вас покормить, да не велят. Я такой же подневольный человек, как и вы, что прикажут, то и делаю.

— А что они сами-то едят по утрам? — поинтересовался Иван. — Уж не один ведь чай?

— Ну, конечно, вчера вот пельмени варили, а сегодня, наверное, баранину будут жарить.

— Хоть бы подавился сам-то костью да подох! — пожелал Иван хозяину. — Мы у него на поминках досыта поели бы.

— Черт его не возьмет, — отозвался Илья и, обращаясь к Маланье, пошутил: — Ты бы уж хоть чай нам погуще заварила, все бы посытнее было.

— Правильно! — захохотал Иван. — Ведь, говорят, что густой чай та же свинина. Ты его нам, тетка, такой заваривай, чтобы телегу мазать можно было заместо дегтя. — И уже с серьезным видом попросил: — А ты, тетка Маланья, скажи самому-то, мол, ребята обижаются — работа тяжелая, а еда плохая. Просят, чтобы щи варили по утрам. Вот-вот, поговори, тетенька. Пельмени-то уж нам варить не будут, хоть бы щи с мясом, и то хорошо.

Жеребца запрягали последним. Сильный, свирепый, еще совершенно не обученный, он как зверь метался по ограде.

Вырываясь из рук крепко ухватившихся за повод батраков, он бил ногами, вставал на дыбы, кидался на них, хватал зубами. С большим трудом батракам удалось подтянуть его к столбу, но в этот момент он успел схватить Ивана за плечо зубами и до самого пояса выдрать из его полушубка широкую ленту.

Обозленный Иван, сбросив рукавицы, вплотную подобрался к жеребцу, схватил обеими руками его за уши и сразу же остановил взбешенное животное. Не в силах ни поднять, ни вырвать голову, жеребец лишь яростно хрипел, фыркал и часто перебирал сведенными вместе ногами. Его била крупная дрожь. Из ноздрей и от всего его тела, покрытого потом, сосульками и куржаком, валил пар.

— Давай… — выдохнул запыхавшийся Иван, — хомут… скорее!..

Но как только Иван отпустил уши жеребца и схватился за хомут, тот снова взвился на дыбы и с такой силой осел назад, что лопнула сыромятная узда. Перевернувшись, он хлопнулся о землю, вскочил, сделал по ограде большой круг, с маху перескочил высокий забор и скрылся в густом тумане.

— Да ну его! — крикнул Иван, не чувствуя больше мороза и не видя, что у него все сильнее белеют пальцы. — Пусть сам теперь идет и ловит его…

— Черт его поймает, — поддержал Илья. — Его теперь икрючить^{20} надо. Да ладно хоть вырвался, дави его волки, в лесу с ним мучиться не будем.

— Дядя Илюха! — испуганно вскрикнул Иван. — Пальцы-то я, кажись, ознобил, смотри как побелели, аж стукают. Надо быть, как за хомут держался, их и прихватило. Вот так штука!

— Три снегом, — скомандовал Илья. — Ну, три хорошенько, а я воды принесу. — Он кинулся в зимовье и вскоре вернулся оттуда с ведром воды. Хотя вода была холодная, со льдом, Илья насыпал в нее еще снегу и только тогда заставил Ивана окунуть в нее руки.

— Ну что, отходят?

— Заныли, — ответил Иван, — и гнуться стали.

— Ну, значит, все в порядке, — обрадовался Илья, — теперь отойдут. У меня этак-то бывало не раз. Потри их еще снежком. Ну вот и все. Заживет. Разве казака забайкальского можно заморозить? Ну, ищи свои рукавицы, пойдем погреемся хорошенько, покурим, да и поедем.

Мороз крепчал. И когда коноплевские батраки, выехав из поселка, пересекли торосистые льды Аргуни и поехали берегом вверх по реке, здесь было еще холоднее, чем в поселке. Как студеной водой, их обливал жгучий, насквозь пронизывающий мороз, больно пощипывал щеки. Куржаком были покрыты дохи и шапки батраков, а лошади и сбруя, казалось, были осыпаны снегом.

Иван то и дело оттирал лицо твердой и холодной как лед рукавицей. Мороз пробирался к нему под доху, и Ивану казалось, что в жилах у него стынет кровь. Обледеневшие ресницы слипались, клонило ко сну. Чтобы не заснуть и согреть мерзнувшие ноги, он соскакивал с саней и, путаясь в полах длинной дохи, бежал рядом с конями. Немного разогревшись и запыхавшись, он снова падал на сани. Но сидеть долго было нельзя. В непросушенных, смерзшихся и поэтому твердых, как железо, унтах ноги быстро начинали мерзнуть. Он опять спрыгивал с саней, и, если Илья впереди ехал шагом, Иван отставал от лошадей и начинал лихо, словно на вечорке, выбивать ногами чечетку. Стараясь отвлечь себя от боли в ногах, он представлял себе, что на ногах у него не мерзлые унты, а новые сапоги, которые он сроду не нашивал… Отогрев ноги чечеткой, Иван догонял лошадей и опять ненадолго усаживался в сани.

Переехав Аргунь, Илья остановился.

— Что такое? — спрыгнув с саней и подбегая к нему, спросил Иван.

— Ноздри коням… протри, пошоркай их рукавицей, — с трудом выговаривая каждое слово, сказал Илья. Смерзшиеся вместе усы и борода мешали ему говорить.

— В такой мороз может так схватить, что и конь пропадет, — согласился Иван, обходя лошадей, шаркая им рукавицей ноздри и обрывая с них большие ледяные сосульки.

— Это что же, дядя Илюха, мороз-то сдурел? — хлопая рукавицами, чтобы согреть руки, говорил он, подходя к Илье. — Уж на что мы к нему привычны, и одежда добрая, а и то терпенья нету. Холодно…

— Ничего, — утешал его Илья, — только бы нам до хребта добраться, там согреемся. Ну, поехали.

И снова заскрипела на лошадях мерзлая сбруя, застучали по ухабам укатанной дороги сани. А Иван все так же то бежал рядом с санями, хлопая рукавицами, то отставал, приплясывая, чтобы согреться.

У горы коноплевоких батраков догнал Ушаков Тимофей, живший в работниках у кулака Дмитрия Еремеевича.

Дорога на многие километры потянулась вверх по каменистому, покрытому лесом хребту. Лес начинался сразу же от колка у подножья хребта. Сначала это был реденький, мелкий березняк, в густых зарослях багула и вереска, а кое-где в россыпях — осинник и ольха. Но чем выше, тем крупнее и гуще был березняк. С половины хребта начинали попадать крупные лиственницы.

При подъеме на хребет батраки быстро согрелись. Пустив лошадей одних по хорошо знакомой им дороге, батраки пошли позади.

— Надолго к Митрию Еремеичу нанялся? — спросил Тимофея Иван.

— До Покрова закабалился, — ответил Тимофей.

— Как у него насчет харчей?

— Да кормит-то он лучше, чем ваш скупердяй, ну, а работой тоже душит, не дай господь. Приедешь с дровами, не успеешь еще и пообедать, а он уже работу задает. Ну, я его проучил за эту штуку, будет Тимошку помнить. Осенью приехал я с сеном, устал, ездил далеко. Ну, думаю, отдохну да унты починю… А он сразу заставил меня гумно поливать. Я озлился, да и махнул в сельсовет, в батрачком записался и договор с хозяином заключил. Вот тебе за это, думаю, гад, плати теперь за меня штрафовку!..

— И легче тебе от этого стало? — спросил Илья.

— А ты думал, нет? — продолжал Тимофей. — Ты вот без договора-то семь рублей получаешь за месяц, а я пятнадцать. А ежели заболею или увечье там какое, то лечить будут за казенный счет и жалованье пойдет.

— Не врешь, паря?! Может сказки? — усомнился Илья.

— Какие же сказки?! Слыхали, нынче Никиту Патрушова

бревном изувечило, больше месяца проболел. И вот лечили его бесплатно, и жалованье за время болезни все до копейки получил. Нет, я уж в этом убедился. Часто хожу теперь в совет. Дело хорошее. Зря вы, ребята, не запишетесь в батрачком. У нас на низу почти все уж записались.

— Да оно, ежели в самом деле так, можно и записаться, — заколебался Илья. — Вот только разве Коноплев осерчает да откажет от места…

— Ну, нет, — возразил Тимофей. — Пусть-ка попробует, сразу же идите в батрачком. А там его за такие штучки Степан Иваныч к Иисусу потянет. Это не то, что при старом режиме, когда нашему брату, батраку, и пожаловаться было некуда.

— Может, и верно пойти записаться? — совсем уже сдался Илья. — Как ты, Ваня, думаешь?

— Я, по правде-то сказать, — ответил Иван, — давно бы уж записался, да совестно мне перед Степаном. В прошлом году, как напали мы в драке на комсомольцев, черт меня тогда попутал связаться с богачами, пьяный я был. Степана-то ведь я навернул поленом, и ни за что. Потом разобрался, да уж поздно было. Сначала я думал, что он меня тоже изобьет на отместку, мне бы легче было, потому — квиты… А он этого не хочет. Теперь мне и смотреть на него стыдно.

— Это ты уж напрасно, — сказал Тимофей. — Мало ли что бывает по дурности. Ты лучше приди да повинись, и вот, посмотри, он даже обрадуется, что ты за ум взялся и в батрачком записываешься.

— А ведь правильно, — согласился Иван. — Пойдем, дядя Илья, сегодня же вечером, как приедем. Поужинаем — и в сельсовет.

Тихо в вековой дремучей тайге. Могучие раскидистые лиственницы и березы словно застыли в морозной предрассветной тишине. Но вот эту тишину нарушили громкие удары топора по сухому дереву. Затем послышались мерные, шаркающие с легким звоном звуки пилы. Это коноплевекие батраки валили с пня толстую сухостойную лиственницу.

Пилили долго и упорно, а дерево все стояло, словно раздумывая, в какую сторону упасть. Но все чаще, посматривая вверх, останавливались батраки, опасаясь, как бы не повалилось оно, куда не следует.

Наконец, дерево начало тихонько потрескивать, а подрез, где ходила пила, стал медленно расширяться. Батраки остановились, вынули пилу и кольями стали толкать подпиленную лесину. Вершина дерева качнулась, и оно сначала тихо, потом все быстрее, сбивая на своем пути с деревьев снег и с треском ломая сучья, повалилось и тяжело грохнулось в снег. Мерзлая земля чуть дрогнула, и гулкое эхо волнами покатилось по лесу и замерло вдали.

— Хороша древесина-то! — Илья стукнул по дереву обухом топора. — Сухая, как порох, а ядрена-то, аж звенит. Возов пять будет.

— Будет, — согласился Иван и принялся топором обрубать сучья. — Еще штуки три-четыре небольших свалим да и хватит.

Когда из-за соседней зубчатой вершины, окрашивая заснеженные верхушки деревьев нежным, чуть розоватым светом, показалось солнце, Илья с Иваном уже распилили на кряжи поваленное ими дерево и принялись топорами рубить молодые лиственницы.

По мере того как поднималось солнце, все более оживала тайга.

Илья очистил от сучьев последнее бревно и отрубил вершину. Достал из кармана кисет с табаком и трубкой, хотел закурить, как вдруг услышал приглушенный стон Ивана.

— Что такое? — громко спросил Илья и, не дожидаясь ответа, сунул за пазуху кисет, схватил топор и бегом кинулся к Ивану.

Иван сидел, согнувшись, в снегу около бревна и, обхватив руками левую ногу, глухо стонал.

Так и ахнул Илья, выронил из рук топор, когда увидел рассеченное, смоченное кровью голенище на ноге Ивана. Унт уже был полон крови, и теперь она замерзала на нем красными ледяными сосульками и все более смачивала вокруг ноги утоптанный, алый от крови снег.

— Перехватить надо! — крикнул Илья, сорвал о себя кушак, свернул его жгутом и туго, чтобы остановить кровотечение, перетянул выше колена раненую ногу.

— Ах ты, грех какой! — суетился он, до земли разгребая ногами снег. — Посиди маленько, я сейчас.

Илья наломал бересты, сухих веток, зажег их, и когда огонь разгорелся, набросал на него сухих лиственничных сучьев. Запылал большой жаркий костер. Илья принес с саней доху, разостлал на снегу у костра и, посадив на нее Ивана, приступил к перевязке. Кроме кушака, которым он уже перетянул ногу, у Ильи ничего не было.

Но это его не смутило. Сначала он разогрел на огне таловый прут, свернул его в кольцо, перекрутил им раненую ногу, освободил таким образом свой широкий дрелевый кушак. Затем разрезал топором голенище, снял с ноги унт и вылил из него кровь, обнажил рану, обсыпал ее табаком, обложил сверху распаренными на огне прошлогодними листьями лопуха и, плотно обернув штаниной, крепко забинтовал кушаком.

Иван поддерживал ногу обеими руками и, стараясь не стонать, стиснул зубы, морщился и кряхтел. Покончив с перевязкой, Илья подвел к огню коня, положил на сани палок и ветвей, надел на Ивана доху, усадил на сани и привязал его к ним веревкой.

«Как же он теперь, бедняга, управится? Один на семи лошадях…» — морщась от боли, думал Иван. Увидев, что Илья принес свою доху и начал ею обертывать его ноги, Иван со стоном вскрикнул:

— Подожди, подожди, дядя Илюха!.. Ты что это?.. Сам- то… как же… замерзнешь…

— Ладно, — отмахнулся Илья, — не замерзну.

«Это что же за человек! Погибнет ни за грош… пропадет в одной телогрейке, без дохи, а мороз-то…» Иван снова взглянул на промокшую от пота, ветхую, в пестрых заплатах телогрейку Ильи и, задыхаясь от слез, хрипло выдохнул:

— Дядя, а ведь у тебя семья… Ты подумай, без дохи… а на Аргуни-то мороз, хиус… Нет, нет, не надо!

То ли подумав об опасности замерзнуть, то ли вспомнив своих четырех малолетних детей, Илья выпрямился, как-то тоскливо посмотрел в сторону Аргуни и выпустил из рук доху. Но взглянув на ноги Ивана, начал торопливо обертывать их дохой.

— Да ну тебя! — сердито прикрикнул он, прижимая коленом здоровую ногу Ивана и концом веревки обматывая доху. — Дите ты, что ли? Уговаривать еще тебя… Сиди, не дрыгайся.

И, не слушая протестов своего товарища, Илья вывел коня на дорогу и, все так же не глядя на Ивана, сунул ему в руки палку, вожжи и оказал:

— Погоняй, а то ознобишься!

Застоявшийся конь с места взял крутой рысью. Илья посмотрел ему вслед и тут только вспомнил, что у него не осталось даже кушака.

— Надо было взять Иванов-то поясок, — вслух оказал он. — Ну, да ладно, прут разогрею и подпояшусь, — и, глубоко вздохнув, Илья пошел к порубке.

На дворе давно уже стемнело, и месяц тускло светил сквозь густой морозный туман, которым все так же плотно была окутана Раздольная, когда усталый и проголодавшийся Илья в промерзлой, покрытой куржаком телогрейке приехал с дровами. На шум въезжавших в ограду саней вышел Коноплев.

— Запоздал что-то сегодня, — сказал он сердито, подходя к Илье.

— Так ведь один, и не на одной, не на двух, кажись, а, слава богу, на семи, — в тон ему ответил Илья.

— А дрова добрые, — оглядев воза, мягче сказал хозяин. — Ну, хорошо, позови Маланью да выпрягайте поскорее. Кормите коней-то. Смотри, как их подтянуло, сердечных.

— Ладно, — буркнул Илья, привернул к оглобле переднего коня и, на ходу сметая рукавицей с себя снег, поспешил к зимовью.

— Ну, что, как Иван-то? — спросил он Маланью, входя в зимовье.

— Ничего, дядя, хорошо, — слабым голосом ответил лежащий на нарах у печки Иван. — Давеча тетка Маланья бабушку Саранку приводила. Бабка кровь заговорила, а к ране травы привязала, волчий язык да подорожник. Кость, кажись, хватил. Ну, говорит, что ничего, заживет. Сам-то ты как? Промерз, однако, насквозь? Простудился?

— Ничего, — успокоил его Илья, — намаялся только, — и, прислонившись спиной к горячей печке, продолжал: — А на Аргунь-то выехал, холодновато было. Пришлось мне к коням подпрягаться да помогать им везти. Только этак и отогревался, а то бы концы мне, протянул бы копыта, честное слово…

— Бедный ты, дядя Илюха, сколько морозу принял. На-ка вот, скорее обогреешься, — и Маланья хлопотавшая в кутнем углу, подошла к нему с полным стаканом водки.

— А что это? — спросил Илья и, догадавшись в чем дело, обрадовался: — О-о-о!.. Вот это здорово! Ну, дай бог тебе доброго здоровья, а Ивану скорее выздороветь…

Осушив стакан, он крякнул от удовольствия, закусил ломтем хлеба и, разглаживая бороду, расцвел в улыбке:

— Ну, спасибо, Маланьюшка, уж вот уважила, честное слово. Так по всем жилочкам и пошло, сразу согрелся.

— Это Иван позаботился, заставил меня вина купить и баню истопить.

— Вот хорошо-то! — ликовал Илья. — Ну, спасибо вам, ребятушки, спасибо!..

От выпитой водки у него слегка кружилась голова, и приятная теплота разливалась по телу. Ему хотелось посидеть, поговорить по душам, но в ограде ожидали его нераспряженные лошади.

Сваливать дрова и распрягать лошадей Илье помогала Маланья. Она же погнала лошадей на водопой, а Илья, наложив лошадям сена и овса-зеленки, отправился в баню.

Чистого белья у Ильи не было. Вволю попарившись и помывшись, он надел опять те же, давно нестиранные штаны и пропотевшую рубаху, которые, пока он парился, висели над каменкой и прожаривались.

Уж высоко поднялся месяц, и в доме хозяина все улеглись спать, а в зимовье у батраков все еще горел огонек. На нарах, укрывшись шубой, сдержанно, глухо стонал Иван. В переднем углу за столом пили из самовара горячий чай Илья и Маланья.

В этот вечер Илье посчастливилось: после бани Маланья угостила его очень вкусными щами и вторым стаканом водки. Охмелев, он стал не в меру разговорчив и принялся рассказывать Маланье и Ивану разные истории.

— А это что, без дохи приехать! Ерунда! — налив себе восьмой стакан чаю, блаженно улыбнулся, разглаживая бороду, продолжал Илья. — Что я за казак, да еще забайкальский? Это ведь самое, можно сказать, лихое войско. Я вот, как сейчас помню, у нас в сотне…

Уставшей за день Маланье хотелось спать, но она терпеливо слушала расходившегося Илью. И она, и Иван были довольны тем, что порадовали старика, доставив ему удовольствие баней и выпивкой. Чтобы не огорчать его, они оба умолчали о том, что не так-то благополучно с ногой у Ивана, что, как ни хорошо укутал Илья ему ноги дохой, он все же отморозил на больной ноге два пальца. Теперь они распухли, словно налились водой, и не давали ему ни минуты покоя. Не сказали они и о том, как рассвирепел Коноплев, узнав, что Иван порубил ногу, как он прибежал в зимовье и накричал на Ивана, что ногу он поранил умышленно, и приказал завтра же убираться из зимовья, а Маланье наказал не кормить его. Зачем говорить обо всем этом Илье? Ведь все равно он ничем не сможет помочь, так уж лучше не тревожить его понапрасну. Ему так весело от выпитой водки, так хорошо сегодня, что уж пусть он поблаженствует, хотя на время забудет невзгоды и горести своей безрадостной жизни.

Но Илья уже и сам вспомнил о них, наливая невесть который по счету стакан чаю.

— Эх, Маланья, Маланья, мы-то с тобой пьем чаек, а вот у старухи моей, наверное, голова болит без чаю… А иногда и куска хлеба не бывает… Эх, ма… Жизнь наша копейка… Живем — не жители, умрем — не покойники…

Он сразу же помрачнел, задумался, вспомнив своих босоногих, вечно сидящих на печке ребятишек. Ведь им, так же как и всем, хочется и на саночках покататься, и пойти в школу. «По добру-то им уж давно надо бы учиться, — горестно вздыхая, думал Илья, — а тут не в чем… Вот и поживи, попробуй…» Все более раздражаясь, он воскликнул:

— А ну его к черту!.. Домой надо сходить, ребятишек попроведать… А по дрова утром не поеду. Завтра воскресенье, добрые люди отдыхать будут, а я нынче всю зиму без отдыха. Да что я, в самом деле, железный, что ли!?

— Правильно, дядя! — поддержала его Маланья, обрадовавшись, что Илья закончил свой рассказ и что ей можно пойти спать. — А я тебе булку хлеба принесу, да чайку старухе… Попьете с ней утром…

— В сельсовет-то, дядя, сходи, — Напомнил Иван, — запишись в батрачком.

— Обязательно! — решительно заявил Илья. — И сам запишусь и тебя запишу. Хватит нам задаром ворочать на богачей.