Голубая Аргунь

ГЛАВА XXVIII

Два с половиной года прошло с тех пор, как стал Степан председателем сельского Совета. Вернулся с военной службы и второй сын Ивана Кузьмича Дмитрий, ставший одним из самых активных комсомольцев.

Всенародный праздник — X годовщина Октябрьской революции — для Степана и Фроси Бекетовых был вдвойне радостным. 9-го ноября исполнился год со дня рождения их дочери, общей в их семье любимицы, черноглазой Нади.

Иван Кузьмич, ожидавший, чтобы Фрося подарила Степану сына, немало досадовал, узнав, что у нее родилась дочь.

— Казака надо было, — укоризненно покачал он головой, когда принимавшая роды бабушка Саранка поздравила его с внучкой. — А девка — это что чужой товар.

Но мало-помалу Иван Кузьмич привык и привязался к внучке не меньше Петровны, души не чаявшей в маленькой Наде.

Много нового появилось за это время и в Раздольной, ставшей теперь в ряды передовых сел района. Непрерывно росла комсомольская ячейка. Руководил ею все тот же Федор Размахнин, ставший уже членом партии. Самым важным событием этого года было то, что райком партии создал в Раздольной ячейку ВКП(б). В ячейке были члены партии: Степан, Федор Размахнин, прикрепленный красноармеец пограничной заставы Воронов и кандидат в члены партии Абрам-батареец.

Первое партийное собрание ячейки состоялось в кабинете начальника заставы, где кроме Лебедева и Воронова присутствовал Зинко и красноармеец Дубов.

Секретарем ячейки избрали Степана, распределили между собой обязанности. Предусмотрели в плане работы ячейки и контроль и руководство за работой сельсовета и его секций, работу с комсомольцами, в кресткоме, с женделегатками и в других общественных организациях. Решили организовать свое сельпо (раздольнинцы были членами Ивановского сельпо) и открыть свой магазин. Степан предложил создать в Раздольной сельскохозяйственную коммуну.

— С прошлого года говорим об этом, — заявил Степан, — а теперь пора от слов перейти к делу.

— Расскажи, — попросил Лебедев, — как ты думаешь организовать коммуну, как думаешь работать.

— Все у нас будет общее: скот, посевы, постройки. Работать будем все вместе под руководством правления. Питание для всех будет одинаковое. Посторонний заработок, к примеру, моя зарплата в сельсовете, в общую кассу. Для жилья построим большой общий дом, ну, а пока поживем в своих домишках.

— А с райкомом партии посоветовался по этому вопросу?

— Нет еще. Но думаю, райком, конечно, против коммуны возражать не будет.

— Та-а-к. А как вы на это смотрите, товарищи? — обратился Лебедев к Федору и Абраму.

— Я согласен, — решительно заявил Федор, — брат у меня Кирилл что-то еще волынит, не соглашается, но думаю, что уговорю, а не согласится — разделюсь. Один пойду!

— А ты, товарищ Михалев?

— А что! — стараясь не глядеть на Лебедева, Абрам полез в карман за кисетом. — Вообще-то я тоже не против.

— Вообще, — улыбнулся Лебедев. — А в частности?

— Ну, словом, раз порешили — вхожу и все, какие тут могут быть разговорчики.

— Это как же тебя понимать? — удивленно поднял брови Степан, чувствуя в словах Абрама какую-то неискренность. — Что-то ты, брат, не договариваешь. Ты уж вали начистоту, по-большевистски, в чем дело?

— Дарья у меня не идет в коммуну, вот что! — сознался, краснея с досады, смущенный Абрам. — А сам-то я, пожалуйста, хоть завтра.

— И как теперь быть?

— Как? Вхожу в коммуну…

— А Дарья?

— Отставку заявить придется. Что же, я ее, как быка на лед, тянуть должен? Не хочет новую жизнь строить, не надо!

— Развестись хочешь?

— Факт.

— Да ты что сдурел? — возмутился Степан. — Неужели уж ее никак убедить нельзя?

— Черт ее убедит. Ты думаешь, я не пытался. Я уж весь язык себе промозолил, пока разъяснял ей про коммуну, столько слов потратил, что Аггей Овчинников и тот бы не устоял, согласился, а ей хоть бы что! Да что там слова, ей хоть кол на голове теши, она и то не почувствует.

Абрам сердито крякнул и, скрипнув стулом, отвернулся, нервно барабаня по столу пальцами.

Слово попросил Лебедев и, к большому удивлению Степана, предложил от организации в селе коммуны пока воздержаться. Самое главное, по мнению Лебедева, было то, что население еще не поняло выгод коллективного труда. Вот почему даже члены семей коммунистов не желают идти в коммуну.

Лебедев предлагал: во-первых, добиться стопроцентного вовлечения населения в кооперацию, во-вторых, разъясняя бедноте и середнякам, как легко и выгодно работать сообща, улучшить работу в кресткоме, создать общественные посевы, применять новую агротехнику.

— Вот через это мы и подготовим раздольнинскую бедноту к коллективизации, — оказал он в заключение. — Ведь если мы хорошо проведем посевную кампанию, то не только увеличим фонд помощи бедноте, но и приучим народ к коллективному труду. Надо сделать так, чтобы агитация за коллективизацию была, как сказал товарищ Сталин, «предметная, а не словесная», чтобы крестьянин сам увидел выгоды такого труда. Если мы хорошо поработаем в кресткоме, то уже через годик можем смело ставить вопрос о создании коллективного хозяйства, и народ в этот коллектив пойдет.

— Вот это правильно, — поддержал начальника обрадованный Абрам. — Крестком у нас вообще-то неплохой. Жнейку-то нам в премию дали. Уж раз мне поручили это дело, поднажму и работу налажу. Я это вам обещаю, а за это время и Дарью сагитирую в коммуну.

Поддержали Лебедева и Зинко, и Воронов. После некоторого колебания присоединился к ним и Федор. Волей-неволей пришлось согласиться с мнением большинства и Степану.

Год прошел в напряженной борьбе за выполнение принятых решений. К годовщине Великого Октября сельсовет и комячейка Раздольной рапортовали районному комитету партии и райисполкому о достигнутых ими успехах: значительном увеличении посевной площади и перевыполнении планов общественного посева и взмета паров.

Успешно проходила в селе культурная революция. Еле вмещала учеников школа-пятилетка, открыли новую избу-читальню. Комсомольцы настаивали на расширении клуба, а женделегатское собрание просило открыть в селе детские ясли и медицинский пункт.

Во время праздничной демонстрации комсомольская ячейка шла в конном строю вместе с ячейкой Осоавиахима, сплошь состоящей из отличных наездников, большинство из них хорошо владело шашкой и винтовкой.

Надолго запомнили раздольнинцы, как в этот день, обдавая колонну демонстрантов клубами пыли, лихо промчалась по улицам добровольная пожарная дружина в медных, до блеска начищенных касках.

Все эти успехи были достигнуты в условиях все более усиливающейся классовой борьбы. Кулаки отчаянно сопротивлялись, всячески мешая проводить в жизнь мероприятия Советской власти и партии.

Особенно упорная борьба шла за хлеб, за вовлечение населения в кооперацию.

В то время как коммунисты и комсомольцы агитировали за выполнение плана хлебозаготовок, вовлекали в кооперацию новых членов, Платон Перебоев с Коноплевым, сами и через своих дружков, уговаривали раздольнинцев не сдавать хлеб государству, не вступать в кооперацию. Пророчили они войну, выступление Японии и США против Советской России и скорую гибель Советской власти.

И все же сельпо организовали, но с хлебозаготовками оказались в прорыве. План выполнили всего лишь на 60 процентов, а ноябрь — завершающий месяц хлебосдачи — подходил к концу.

Чуть брезжил рассвет. Начинался короткий ноябрьский день.

Похрустывая по снегу мягкими сыромятными унтами, по улице шагал дядя Миша, направляясь в сторону магазина сельпо, куда вчера, поздно вечером, он вместе с другими посельщиками привез первую партию товаров.

Мороз пощипывал дяде Мише лицо, инеем оседал на его усах, бровях и мохнатой шапке. В чистом морозном воздухе отчетливо слышались звуки проснувшегося и начинающего трудовой день поселка: скрип ворот, сердитые окрики на лошадей, кашель какого-то старика и гулкая, переливчатая дробь ручной молотьбы на гумнах.

На улице, пощелкивая бичами, ребятишки гнали на водопой лошадей. Батрак Илья Вдовин на четырех лошадях, запряженных в сани, ехал за сеном. Лошади, поскрипывая сбруей, не дожидаясь кнута, бежали во всю рысь, словно радуясь свежему снегу. Следом за Вдовиным верхом на гнедом коне и с винтовкой за плечами рысил Петр Чегодаев, ведя на поводке за собой собаку. Дядя Миша узнал его по пестрой иманьей дохе и тарбаганьей, с большим кожаным козырьком, шапке.

«Поймает сегодня Чегодаев лисицу, а то и двух, — глядя вслед охотнику, не без зависти подумал дядя Миша. — Вот бы мне такую же собаку завести да дробовик мало-мальский. Коня теперь завел, слава богу, своего. А конь-то какой!»… При этом дядя Миша улыбнулся, вспомнив, как удачно шли у него дела в этом году. Овец пас дядя Миша нынче по договору с кулаками, заключенному в сельсовете, и его заработка вполне хватило на покупку лошади. Сена он ухитрился накосить между делами во время пастьбы. И вот около его избушки появились сеновал с ометом возов в шесть зеленого, как лук, сена и небольшой дворик, где находился Савраска. Купленный конь был добрый, а в представлении дяди Миши, лучше его Савраски не было во всем районе, и он, по обыкновению, при всяком удобном случае расхваливал его достоинства.

Давнишняя мечта дяди Миши — обзавестись своим хозяйством, выйти в люди — начала сбываться. Теперь он частенько вспоминал свои прежние неудачи, как осенью после пастьбы у него не хватало овец при раздаче, и на расплату за них уходил весь его летний заработок, то кожи, которые он брал на выделку, или плохо поддавались дублению, или он передерживал их в зольнике, отчего они приходили в негодность, и дяде Мише приходилось за них отрабатывать.

Будучи по натуре человеком изобретательным, дядя Миша еще во время гражданской войны придумал устроить необыкновенную мельницу. Он хотел усовершенствовать жернова так, чтобы они приводились в движение не вручную, а лошадью, при помощи особого привода с коленчатым валом, или, как называл его дядя Миша, — «кривошипом». Этот способ, по его мнению, не только облегчал тяжелый труд женщин-помольщиц, но и во много раз увеличивал производительность этих жерновов и, кроме того, сулил ему неплохой заработок. Но тут вопрос уперся в средства. Одному устроить мельницу оказалось дяде Мише не под силу, желающих войти в компанию не нашлось, и дело с устройством мельницы остановилось, а железина, которую он приобрел для «кривошипа», продолжала лежать около его избы, все более покрываясь ржавчиной.

Рассуждая сам с собой, Михаил Кузьмич незаметно для себя дошел до большого пятистенного дома Андрея Бондырева. Сам Андрей переместился жить в зимовье, а дом сдал в аренду обществу потребителей. И теперь в одной его половине кооператоры устроили склад, в другой — магазин, над дверью красовалась вывеска: «Раздольнинское сельпо».

Несмотря на ранний час, около магазина уже копошилась шумная, говорливая толпа. Без умолку тараторили бабы, парни заигрывали с девушками и молодухами и, чтобы согреться, затевали борьбу, пляску и бега взапуски. Покупатели, сбившись кучей, степенно разговаривали, дымя трубками, изредка поколачивая ногой об ногу и хлопая рукавицами. Более нетерпеливые жались к закрытым на ставни окнам и дверям. Из магазина до их слуха доносились негромкий говор, стук топора, треск разламываемых досок, перекатывание бочек и передвигание чего-то грузного.

— Открывайте скорее! — колотила в дверь какая-то бойкая молодуха. — На дворе-то уж светло. Заморозите тут нас…

— Ты, Арина, Фросе Бекетовой крикни. Пусть она их поторопит.

Дядя Миша еле успевал отвечать на вопросы окруживших его баб и мужиков, узнавших, что он в числе других ездил за товаром.

— Навезли, брат, всякой всячины, — спешил он порадовать любопытных посельщиков. — Три куля сахару, два ящика чаю, соли кулей восемь, бочку керосина, табаку, мыла, спичек, одежды всякой — и тужурки, и рубашки, и какие-то там апаши, а метрового-то, господи… Словом, уж постарались для общества на совесть. Придется теперь китайским контрабандистам и нашим торгашам закрывать свою лавочку. Я на своего Савраску столько наворотил, что вон на таких клячах, как у горбуновских, на двух бы не привезти… Ко хребту-то подъехали, боялся, думал не поднять, а он, Христос с ним, хоть бы что… Раза два остановился, и все… Ну ладно, товарищи, меня ведь просили прийти помогать… — и, чувствуя на себе завистливые взгляды односельчан, гордый от сознания, что ему доверяют такое дело, дядя Миша проследовал во двор, чтобы войти в магазин по задним дверям.

— Торопи их, Михайла Кузьмич…

— Народу, скажи, набралось много, мерзнут… — неслось ему вслед.

А народ все подходил. Шум и говор не умолкали.

— Ну, теперь купцам хана, — хлопая рукавицами, говорил в толпе мужиков Лаврентий Кислицын.

— Хана, не хана, а ущербу им будет много, — подтвердил Коренев. — Теперь уж не побегут к ним в бакалейку за каждым пустяком, своя лавка есть.

— Долгов у них много пропадет за нашим братом…

— Мне свой долг тоже придется Ли-Фу простить… — скаля в улыбке дожелта прокуренные зубы, пошутил Митрофан Коренев. — Пусть пользуется моей простотой, я человек жалостливый…

— Ничего, ребятишки, шибко-то не радуйтесь, — съехидничал Спиридон Голютин. — Как бы не пришлось еще к Ли-Фу нос приткнуть. Тут ведь вам в долг-то не дадут, скажут: вынь да положь наличными… А цены-то там на сколько ниже?

— Чего там говорить… — поддержал Голютина хриплый бас Дмитрия Еремеевича. — Помянете еще Ли-Фу не раз: и дешево у него все, и в долг верил людям. Теперь-то, конечно, худой стал, когда платить пришлось… У нас ведь всегда так…

— А из-за чего они в долг давали?.. — перебил Дмитрия Кирилл Размахнин. — Он на три рубля продаст, а запишет на десять…

— Ты вот говоришь, у китайцев все дешево было, — придвинувшись к Голютину, заговорил Павел Филиппович. — А вот почему эти бакалейщики так быстро богатеют? Взять хоть бы того же Ли-Фу. Давно ли он с корзинкой-то ходил по Раздольной, шило-мыло продавал, а теперь уж вон какой магазин отгрохал…

— Значит, фарт ему такой выпал, — не сдавался Голютин, — умеет торговать.

— Фарт, говоришь… А вот послушай… — Павел Филиппович прикурил от голютинской цигарки и, чувствуя, что вокруг все заулыбались и приготовились слушать, продолжал — Перед самым Миколой переплыл я на ту сторону к Ли-Фу спичек купить за наличные, долгу за мной не было. Ну, что ж, в бакалее быть да не выпить… вроде даже совестно. Выпил я стаканчик, хотел уходить. Смотрю, ниоткуль взялся Иван Евдокимович, Евдоня Коренев — как на камушке родился, тут еще появились двое друзей… А Ли-Фу, лихорадка его затряси, уж и бутылку выставил на прилавок, пампушек принес с кухни, бобов кучу насыпал… Ну, разве от такого добра откажешься? Выпили мы бутылку — мало. Давай, Ли-Фу, пиши.

А что он там пишет на всех пятерых, собака его знает… Ну и набрались… Я не помню, как и домой заявился… И спички эти, будь они прокляты, потерял где-то дорогой, должно быть, в Аргуни утопил вместе с шапкой…

Ну и вот, за лето-то еще сходил раза три или четыре таким же манером по спички да по соль, а осенью-то пришлось за все это удовольствие четыре куля овса да два пшеницы отвезти… Словом, целый воз хлеба преподнести Ли-Фе. Да еще и не хватило, за мной рубль восемь гривен осталось. Он мне и говорит: приходи, поработаешь у меня дня два, вот и долг покроешь… А он амбар купил и перевез, сложить надо. Я подумал, подумал и согласился.

Приходим мы назавтра вдвоем с зятем. Там еще двое таких же, как мы, «должников» подошли. Принялись за работу. За день-то ему амбар сложили, покрыли и сусеки забрали. Словом, поработали на совесть. Ему даже поглянулось, похвалил он нас, пригласил на кухню. Ужином угостил и вина стакана по два поднес.

После того сходил я еще таким же путем разок по керосин, немного гульнул и больше не был.

И вот последний раз, накануне Михайлова дня, зашел опять. «Ну, — говорю, — подсчитай, Иван, сколько я задолжал». Достал он книгу и давай щелкать на счетах. Нащелкал шесть рублей сорок и старого долгу рубль восемьдесят тут же приписал. У меня аж глаза на лоб полезли. Опять надо два куля пшеницы налаживать… «Да ты, — говорю, — одурел, что ли! И так много написал, да еще и старый долг туда же. А робили-то мы тебе день вдвоем за что? Али забыл?» А он мне в ответ: «Ну, — говорит, — Павела, пошто тебе такой? Это же помощь моя была, видела, это вино моя угощала, мясо была, харча… все хорошо…»

Выждав, когда вокруг поутихли, Павел Филиппович продолжал:

— Так ты, говорю, почто же мне сразу-то не сказал? Ведь на помощь я к тебе бы и не пошел… — И, обращаясь к Голютину, закончил:

— А ты говоришь, дешево у них все. Знаем мы эту дешевку… Вот так они и закабаляли нашего брата. Нет, теперь уж эти восемь рублей пусть Ли-Фу считает на мне, а получает на пне… Хватит им нас обдирать!..

Магазин открыли, когда из-за большой двугорбой сопки, покрытой темно-синей полосой леса, показалось солнце.

Перед глазами хлынувших в магазин и сразу же заполнивших его до отказа покупателей предстали полки из свежевыстроганных досок, заваленные товарами.

Большая часть их была заложена кусками цветистого, разных окрасок, ситца, сатина, фланели, бумазеи и другой мануфактуры, а также готовым платьем. Кучками расположены ичиги, ботинки, галоши и несколько пар валенок. На полках с небольшими ступеньками — затейливые горки из кусков мыла, флаконы с духами, одеколон, множество коробок с зубным порошком, пудрой, пуговицами и нитками. Поперечные столбики полок завешаны маленькими зеркальцами, платками, кружевами, стеклянными бусами и разноцветными лентами.

Член ревкомиссии Фрося Бекетова, стоя на табуретке, принимала от дяди Миши чугунную, эмалированную посуду и прочие железно-скобяные товары, хозяйственное мыло, махорку, спички и раскладывала все это на свободные еще полки.

Дядя Миша, сбросивший с себя полушубок, усердно помогал ей, то и дело занося из склада и раскупоривая все новые и новые ящики, банки, кули с сахаром и солью.

Председатель правления сельпо, Коваленко, держа в одной руке список, мелом писал на товарах цены, старательно выводя цифры, а продавец, молодой, но грамотный и толковый комсомолец Григорий Мирсанов, уже приступил к торговле.

Неловко орудуя деревянным метром, он отмерял мануфактуру, выбрасывал на прилавок для просмотра валенки, ботинки, готовое платье, успевая одновременно ознакомить покупателей с ценой, похвалить товар и ответить на десятки вопросов.

Бойко пошла торговля. Из магазина начали выходить люди, нагруженные покупками. А народ прибывал. Новые посетители стремились поскорее пробиться к прилавку. Шум и говор не утихали.

— Ну-ка, покажи мне вон из того куска! Ну да, вот шипишный-то цвет…

— Ботинки есть на мою ногу?

— А вот это, Гриша, почем?

— Полушалки-то, Машуха, какие бравые! Ты ведь грамотна, смотри-ка цену-то.

— Да пропустите вы за ради бога! — просила от порога какая-то тетенька. — Это что же такое! Хоть бы посмотреть… Я ведь ребятишек-то одних бросила…

— Тише, гражданочки, тише! — старался успокоить ретивых покупательниц Павел Филиппович. — Успеете все. Товару хватит. Посмотреть? Будешь покупать — и смотри, сколько хочешь. Нам-то ведь тоже надо купить кое-что по мелочи… Али из-за вас опять к Ли-Фу бежать? Нет уж, спасибо!..

В магазин вошли Абрам-батареец и Степан. Протолкавшись к прилавку, Степан попросил приостановить торговлю, восстановил тишину и обратился к собравшимся с небольшой речью.

Степан сказал о том, что Раздольная не выполнила еще план хлебозаготовок, что кулаки и их пособники саботируют, не хотят сдавать хлеб государству. Коноплев, имеющий посева более сорока десятин, сдал государству двадцать пудов ярицы. Платон — пятнадцать пудов, Голютин Спиридон не сдавал вовсе. Поэтому на собрании бедноты совместно с активом сельсовета постановили: всех злостных несдатчиков занести на черную доску и объявить им общественный бойкот, а в кооперации не продавать этим людям никаких товаров.

— Они помогают нашим врагам, — закончил Степан свою речь, — везут хлеб за границу и придерживают его, ожидая неурожая и засухи, чтобы тогда содрать за него бешеные деньги, закабалить тем самым бедноту, заставить ее работать чуть ли не даром. А раз они так делают, пусть и не пользуются ничем, что производят наши братья рабочие. Заклеймим этих саботажников позором. Вот они, эти враги рабочего класса, трудового крестьянства и Советской власти.

С этими словами Степан достал из папки список, зачитал его во всеуслышание и попросил Коваленко вывесить список на видном месте и проводить в жизнь решение собрания бедноты.

В список были внесены: Коноплев Трофим Игнатьевич, Дементьев Дмитрий Еремеевич, Перебоев Платон Васильевич, Голютин Спиридон Устинович, Былков Гавриил Тимофеевич, Злыгостев Клавдий Романович и еще несколько зажиточных казаков, не желающих сдавать свой хлеб государству.

С минуту в магазине царило молчание.

— М-да… — первым нарушил молчание кто-то из стоявших в заднем углу. — Значит, бойкотировать? Ловко!

— А ты думал как? — сразу же отозвался на это звонкий голос комсомольца Андрея Фомина. — По головке их гладить за такие дела?

— Да уж погладили… против шерсти.

— А на что с нас паи брали? — раздался хриплый бас Дмитрия Еремеевича.

— Думали, что вы граждане советские!.. — сверкнул глазами в сторону говорившего Абрам. — А вы как были контры, так и остались… Хлеб-то для чего вы бережете? Чтобы потом за него шкуру сдирать с бедноты. Мы уж эту вашу политику насквозь знаем…

Дмитрий что-то сердито проворчал в ответ. К нему присоединился Голютин. Но что говорили — разобрать было невозможно. Снова все задвигались вокруг Степана, как поток, забурлил говор. Громче всех кричали толпившиеся у прилавка женщины.

— А это, Гриша, почем?

— Померить можно?

— Аршинов-то я всегда брала по четыре, а этих-то сколько же надо?

— Катанки хочу купить бабе…

Радуясь торговле, Степан постоял еще немного, переговорил с Коваленко и Фросей и перед уходом купил несколько пачек папирос.

— Закуривайте, товарищи, — пригласил он, раскупоривая пачку. — Свеженькие…

— Можно!

— Попробуем советских… — к раскрытой пачке папирос потянулось сразу несколько рук.

Чтобы угостить всех желающих, Степан обернулся, на какую-то долю секунды встретился глазами с полным ненависти взглядом Дмитрия Еремеевича и увидел, как тот сразу же, дернув за рукав Голютина, заторопился к выходу.