Голубая Аргунь

ГЛАВА XV

О разгроме половины своей банды главарь ее, в прошлом крупный контрабандист, а в гражданскую войну офицер белогвардейского карательного отряда, Березовский догадался по мгновенно вспыхнувшему у моста грохоту боя. Догадку его подтвердили прибежавшие к нему кружным путем уцелевшие от разгрома три бандита, они же рассказали, что все остальные, из уцелевших, повернули обратно и что красных у моста «видимо-невидимо».

Березовский сразу же двинулся дальше и, сделав сорокаверстный переход, в глухую полночь занял небольшую деревню Сосновку.

Вмиг ожила мирно спавшая деревня. В окнах замелькали огни. Во дворах, на сеновалах и в амбарах, не спрашиваясь, хозяйничали непрошенные гости. Со всех сторон доносились скрип ворот, стук, хлопанье дверей. Блеяли овцы, до хрипоты лаяли собаки. На самом краю деревни завизжал и сразу умолк поросенок, словно перекликаясь, ему ответил другой, звонко заголосила баба. Из домов сквозь одинарные окна доносился плач перепуганных детей. По улицам во всех направлениях сновали конные и пешие, обвешанные оружием люди.

К большому под цинковой крышей дому, где поместился со своим «штабом» сам атаман шайки, уже вели под конвоем седенького, с бородкой клинышком старичка, временно оставшегося за председателя сельсовета, так как председатель и все сельские активисты уехали в распоряжение командира ЧОН.

Миновав кухню, где у ярко пылающей плиты, заставленной жаровнями с мясом, хлопотали две женщины, старичка провели в обширную горницу.

Человек десять бородатых угрюмого вида людей, опоясанных поверх полушубков патронташами и пулеметными лентами, расположились в горнице. Двое с ногами забрались на хозяйскую кровать, остальные спали на скамьях, а кто и прямо на полу, подложив под головы дохи. В заднем углу куча оружия: винтовки, шашки, кинжальные штыки в металлических ножнах и два ручных пулемета.

Сам Березовский, высокий, узколицый, с жидкими свисающими над массивным подбородком усами, дремал, сидя за столом в переднем углу. Рядом с ним храпел, откинувшись на спинку стула, маленький рыжеватый человек в черной, закрывающей наискось лоб и левый глаз, повязке. На широком, надетом поверх японского мундира ремне висел у него наган в желтой кобуре.

— Здравствуйте! — сняв шапку и кашлянув, робко проговорил старичок.

Березовский поднял голову, с минуту молча смотрел на старика и, наконец, очнувшись, хрипло выговорил:

— Это что, председатель? Х-м-м. Я из Нерчинского Завода, командир ЧОН.

— Командир ЧОНа! — повеселел старичок. — Так, так.

— Где ваши чоновцы?

— В Звягино, кажись. Там их, говорят, людно собралось. Сколько верст до нее? Мы-то считаем сорок, а верно ли это, кто ж ее знает, мерил черт да Тарас, а веревка-то порвалась, черт говорит, давай свяжем, а Тарас говорит, так скажем.

— Вот что, председатель, мы тоже едем в Звягино, а потом и дальше, восстание усмирять. Воевали казаки за Советскую власть, а теперь не глянется, против пошли.

— Да ну! — недоверчиво покачал головой старик. — Где же это такие дураки нашлись? Против своей же власти восставать? Чего же им еще надо? Скажи на милость.

— А у вас как? Все этой властью довольны?

— Хоть не все, положим, из богачей кое-кто недоволен. Ну, а нам-то уж грех жаловаться на власть. Жизнь стала не в пример лучше. Школу вон нынче сорганизовали, а у нас ее сроду не было.

— Учитель — коммунист?

— Да нет, кажись, не коммунист. Но уж человек-то, надо сказать, шибко хороший, обходительный, простой. Все расскажет, объяснит. А старательный какой! Не только ребятишек, взрослых и стариков по вечерам учит. Мне вот с Митрева дня шестьдесят второй пошел, а и то убедили ходить учиться. Да и не один я такой.

— Ну ладно, старик, об этом хватит. Вот что, сейчас же приготовь нам двенадцать лошадей, навьючь их мукой и овсом. Мой начальник штаба с ребятами тебе поможет. — С этими словами Березовский повернулся в сторону спящего кривого человека и ткнул его кулаком в бок.

Теперь только понял старик, с кем он имеет дело. Веселость с него как рукой сняло. Лицо заметно побледнело, мелко затряслись руки и ноги.

— Бери с собой человек восемь, — приказал Березовский кривому, — и действуй. Председатель тебе покажет, где брать. У хозяина, — Березовский кивнул в сторону кухни, — не бери.

— Через час, — Березовский снова повернулся к председателю, — чтобы все было готово.

— Да ведь я… — заплетающимся от страха голосом выдохнул старик, — не председатель вовсе… как же я… могу… господи!

— Ты мне зубы не заговаривай, — Березовский встал из-за стола, поправил на боку маузер. — Даю час сроку и восемь человек в помощь. Напишу расписку, погранотряд ГПУ за все расплатится. Еще к тебе вопрос — все ваши активисты ушли с чоновцами?

— Активисты? — с ужасом глядя на бандита, пролепетал старик, — кажись… все.

— Как это все? — Березовский вынул из кармана бумажку. — Учитель Тонких — дома, Савватеев, Березин, бывшие партизаны, — тоже дома. Чего ж ты хитришь? А председатель Литвинцев тоже приехал поздно вечером из волости. Покажи начальнику штаба, где они живут, и всех их сюда немедленно! Да ты не трясись: провожатых нам нужно, и коней они вам приведут обратно. Ступайте.

Задолго до рассвета Березовский выступил из деревни, взяв направление на Звягино. Некоторые из бандитов вели в поводу лошадей, навьюченных мешками с мукой, мясом и всем, что успели награбить в Сосновке.

Вместе с ними ехали арестованные Литвинцев, учитель Тонких и Савватеев. Березин успел скрыться.

За околицей учитель оглянулся, долго смотрел в сторону стоявшей на пустыре большой избы, где так успешно пошла у него учеба. В воображении встали картины минувших дней. Чисто побеленный класс, самодельные некрашеные парты. Идут занятия, из-за парт на него внимательно смотрят знакомые, ставшие такими близкими и милыми сердцу рожицы малышей.

Завтра они снова чуть свет соберутся в школе, будут ждать своего учителя, а он… «Какую глупость, какую непростительную глупость допустил», — мысленно клял он себя за то, что, не желая прерывать школьных занятий, не поехал е чоновцами.

— Дернула меня нелегкая поторопиться из ВИКу, — в тон учителю чуть слышно сказал Литвинцев. — Попали теперь как кур во щи. Сбежать и то не сумели… Э-э-х!

— А может, еще и отпустят? — так же тихо ответил Савватеев. — Может, и в самом деле коней сосновских хотят с нами вернуть.

— Как же, разевай рот, галка залетит.

— Нет, товарищи, очевидно, Сосновки нам уж больше не увидеть, — сказал учитель и, помолчав, глубоко вздохнул: — А жалко, как хорошо пошло дело…

— А ну, вы! — обернувшись, прикрикнул на арестованных ехавший впереди них бандит. — Заткнись, а то…

И бандит выразительно похлопал по висевшему у него на поясе кинжалу.

В пяти километрах от Сосновки бандиты свернули со Звягинского тракта вправо. По укатанной дороге, по которой сосновцы возили сено и лес, ехали по одному самой срединой, след в след.

Рассвет застал банду на вершине лесистого хребта. Здесь они снова свернули в один из многочисленных отворотов. Теперь ехали в сторону, противоположную Звягино. Вскоре дорога кончилась. Она привела их на лесную полянку, где виднелись лишь кучи ветвей да желтели свежей порубки пни. Березовский остановился.

— Куда теперь, есаул? — спросил, подъехав к нему вплотную, кривой.

— Горами поедем до пади Утесной. Сена там много, выкормим коней, переднюем, а ночью на Газимур.

— На Газимур? А покуда?

— Через Топку…

— Что ты, господин есаул! Там теперь этих самых чоновцев полно, да и из ГПУ есть, наверно. Не лучше ли на Уров, как вчера надумали?

— Нет. Через Тошку лучше, потому что нас там меньше всего ждут, а это нам наруку… понятно?

— Пожалуй, верно! Ну что же, ехать, так ехать. А этих, — кривой кивнул в сторону арестованных, — долго еще возить будем?

— Хватит, — махнул рукой Березовский, — отведи их вот к тому дереву и кончай. Да без шуму, понятно?

— Чего с ними шуметь! — зловещая улыбка перекосила лицо кривого. — Сделаем на голову короче и все.

Пять дней гонялись чоновцы, в том числе и отряд Зинко, за бандой.

Матерый таежный волк Березовский всячески уклонялся от схваток с чоновцами. Пробираясь гольцами и трущобами, минуя села, метался он по тайге, беспрерывно меняя направление. Стоверстные переходы делал в ночь, а днем отсиживался в глухих таежных падушках, выставив вокруг дозоры.

На шестой день утром Зинко настиг березовцев. Заняв крутую скалистую гору, бандиты яростно отстреливались. Половина их начала отходить падью, но дорогу им преградил эскадрон пограничников. Потеряв пять человек убитыми, бандиты бросились обратно.

В это время к Зинко прибыл отряд Нерчинскозаводской ЧОН, состоящий из комсомольцев и бывших красных партизан.

После короткого совещания прибывшие пошли в обход на соединение с эскадроном пограничников, прикрываясь распадками и логами, и вскоре кольцо окружения сомкнулось вокруг сопки, занятой бандитами.

Поняв, что он окружен, Березовский решил пробиться. В конном строю, развернув свою банду в лаву, кинулся он широким разлогом в сторону Урова. Но там бандитов начал косить из пулеметов взвод Соломина из Нерчинскозаводокой ЧОН. Справа залег со своим отрядом Зинко, с тылу нажимали пограничники. В панике заметались бандиты по сопке.

К вечеру все было кончено. Тридцать бандитов взяли чоновцы живьем, остальных перебили. Только шесть человек из всей банды, в том числе и сам Березовский, успели все-таки прорваться в сторону Газимура и скрылись в лесу. И долгов эту зиму рыскали они по тайге, занимаясь разбоями и грабежами по Сретенскому тракту.

К вечеру седьмого дня отряд Зинко возвращался домой.

Уставшие за неделю беспрерывных походов и боев, вдоволь хватившие голоду и холоду, заметно повеселели люди, когда мимо них потянулись покрытые снегом родные елани и пади. По мере приближения к дому, все более поднималось их настроение, все оживленнее становился говор, все чаще раздавались шутки, смех. Чуя близость двора, бодрее шли голодные, измученные большими переходами, исхудавшие лошади.

Ехавший вместе с Зинко впереди всех Степан свернул в сторону. Сдерживая коня и постепенно пропуская мимо себя отряд, поехал сбоку.

«Молодцы ребята, молодцы, выполнили задачу. Есть о чем порассказать Лебедеву», — думал Степан, оглядывая своих боевых товарищей, их обветренные, загорелые, но веселые лица и порванные от скитания по лесу, прокопченные дымом костров полушубки и дохи.

Вот едет крайним в четвертом ряду его дядя Иван Малый на вороном трофейном коне. Двух коней убили под Малым, в трех местах порвали шубу — все ему нипочем, а вот кончился молотый табак, и это его повергло в уныние.

Рядом с Малым скалит в улыбке белозубый рот Афоня Макаров. Орлом глядит Федор Размахнин, из-под его лихо заломленной на затылок черной папахи выбивается русый, слегка заиндевевший курчавый чуб. А вот в нахлобученной на глаза папахе Абрам-батареец. Кирпично-красное лицо его густо заросло щетиной. Поводья Абрам держит в правой руке, левая ранена, подвязана на кушаке к шее. На широченной спине его смешно топорщится скоробленный полушубок. Заснул Абрам у костра, да и придвинулся спиной слишком близко к огню, вот и испортил новый полушубок.

— Всю родню Абрам стянул в кучу, — хохотали над ним на следующий день чоновцы.

Абрам ругался, на коротких привалах снимал с себя злополучный полушубок, пробовал исправить беду. Поплевав на него, пытался отмять в руках, но убедившись, что все это не поможет, махнул рукой, решив по приезде домой вырезать скоробленное место и вставить туда заплату.

Вот и поскотина. За ней широкая бесконечная белая пелена приаргунской долины. Куда ни глянь — не видно ни кустика, ни деревца. К самой Аргуни прижалась Раздольная. Дымят трубы, кое-где топятся бани, на гумнах блестят на зимнем солнце ярко-желтые ометы свежей соломы.

Луг от поскотины до поселка проехали на рысях. У крайней улицы остановились, пустили лошадей шагом, выровняли ряды, развернули знамя.

— Какую запоем?

— При лужке!

— Нет, эту надо, что вчера-то пели «Бодрости не теряйте в бою», хороша песня!

— Харченко! Слышал? Запевай!

Харченко обернулся, улыбаясь поправил шлем, прокашлялся.

запел Харченко, и все разом подхватили:

Пели дружно. Тихонько подтягивал даже не умевший петь Иван Малый. Густым басом вторил Абрам.

Взбудораженные песней, на улицу, по которой ехал отряд, Отовсюду — из оград, дворов, переулков, соседних улиц — спешили люди. Парни смотрели на своих сверстников чоновцев с завистью, девушки приветливо улыбались им, махали руками. Сочувствие одних и ненависть других выражали взгляды взрослых. Вот из ограды на минуту появился дед Аггей Овчинников. Взглянув исподлобья на проезжающих, он сердито плюнул и, бормоча что-то себе под нос, повернулся к ним спиной.

А они ехали радостные, гордые своей победой и, любуясь на развевающееся впереди алое победное знамя, пели. Они пели о геройской гибели командира полка красных партизан Федота Погодаева.

запевал Степан. Харченко этой песни не знал.

вторил хор.

Проезжая мимо дома Петра Романовича, Степан увидел в окно Фросю. Она, накинув на плечи пуховый платок, выбежала на улицу. Продолжая петь, он помахал ей рукой. Она что-то крикнула в ответ и, навалясь грудью на забор, долго смотрела вслед отряду.

Вечером в этот же день в красном уголке погранзаставы состоялся короткий митинг. Начальник заставы объявил благодарность красноармейцам и чоновцам за отличное выполнение боевого задания. Кроме того, Лебедев решил ходатайствовать перед начальником пограничного отряда о представлении к награде особо отличившихся в боях.

После митинга Степан и Зинко еще долго сидели в кабинете начальника.

Лебедев внимательно просматривал захваченные у бандитов документы: карты, списки, зашифрованные письма и сличал все это со своими записями. Степан понял, что старый, опытный чекист напал на след, помогающий распутывать нити японских и белогвардейских заговоров и организаций, о существовании которых на территории Забайкалья он уже знал.

— Интересно, очень интересно, — откинувшись на спинку стула, сказал Лебедев, с улыбкой посматривая на Зинко и Степана. — Все это нам очень пригодится. Теперь мы на верном пути. Диверсия, которую замышлял Власьевский, провалилась, и не сегодня-завтра наши возьмут кое-кого за шиворот.

— Что это за Власьевский? — полюбопытствовал Степан.

— Матерый японский шпион, бывший белогвардейский генерал, один из руководителей контрреволюционного «Союза казаков Дальнего Востока», член бюро по делам российских эмигрантов. Обе эти организации созданы атаманом Семеновым при участии Власьевского, и находятся они рядом, на территории Северной Маньчжурии, в районе Трехречья. Банда Березовского действовала по заданию Власьевского.

Перед концом беседы Лебедев спросил Степана, что он знает о Мамичеве.

— О Мамичеве? — переспросил Степан. — Знаю, очень многое знаю и, по правде сказать, удивился, когда увидел его председателем сельского совета. Вероятно, у него дружки и в волости, а может быть, кое-где и повыше. Бедняк-то он липовый, спекулянт, бывший контрабандист.

— Все это верно. Но ведь он называет себя красным партизаном.

— Какой он к черту красный партизан. Уж это-то я хорошо знаю. — И Степан рассказал о том, как попал Мамичев в партизанский отряд.

Весной 1919 года сотня красных партизан ночевала в Раздольной. В этой сотне находился и Иван Малый. Тогда же Степан вместе с Семеном Христофоровичем решили уйти с партизанами. Рано утром Степан шел по улице, направляясь к Семену, чтобы, как было условлено, вместе пойти к командиру сотми. Услыхав за собой конский топот, Степан, оглянувшись, посторонился.

— Слушай-ка, товарищ, — сказал один из верховых, сдерживая коня, — где тут живет Мамичев?

— Который?

— Иннокентий Михайлович, в германскую он был во 2-м Аргунском полку.

— А вот, на углу, против нового сруба.

Отъехав немного, верховой придержал коня и обернулся к Степану:

— Вот что, товарищ, зайди с нами к Мамичеву, поприсутствуешь при обыске. Будешь вроде понятого.

Степан торопился, но отказаться не смог и согласился. Мамичев только что встал с постели и, сидя на ящике, обувался. В кути хлопотала около топившейся печки его жена.

— Ну, здорово, сотенщик, — войдя в избу, сказал партизан, который разговаривал со Степаном. — Узнаешь?

— Казанцев Николай… — бледнея, упавшим голосом пробормотал Мамичев. — Здравствуйте.

— Да, он самый, — продолжал Казанцев. — А этого знаешь? — показал он на стоявшего рядом с ним широкоплечего казачину, — Аркиинской станицы, Большешапкин. В нашем же полку был в пятой сотне. Не помнишь? Ну, ладно, долго разговаривать нам некогда. Мы имеем сведения, что у тебя есть винтовки. Где они?

— Винтовки? — все более бледнел Мамичев. — Что ты, товарищ Казанцев! Была одна, сдал. Шашка вот осталась.

— Знаешь что, Кешка, — повысил голос Казанцев, — ты лучше не хитри, отдай добром. Если найдем, худо будет.

— Ищите, — чуть слышно сказал Мамичев. От испуга у него тряслись руки и ноги.

Казанцев приказал открыть подполье и начал обыск. Все перерыли, а винтовок не нашли. Хорошо смазанные и завернутые в мешковину, три новеньких трехлинейки и около четырехсот патронов лежали за печкой, под третьей от стены половицей. Об этом узнали позже, а в этот раз в амбаре под полом нашли большой ящик, битком набитый казачьим обмундированием — сапогами, брюками, гимнастерками, башлыками и желтыми дождевиками.

— Вот это да! — удивился Большешапкин, когда они вынесли обмундирование во двор и разложили его по предамбарью. — Двенадцать пар одних сапог и все не надеваны. И где это он их цапнул?

— Это он из Читы привозил в прошлом году, — подсказал Степан, — когда там был на съезде у атамана Семенова. Получали наши казаки от него обмундирование, даже из Олочинской и Аргунской станиц приезжали.

— А, так вот где наше полковое имущество оказалось! — обозлился Казанцев. — Вот почему тут китайцы торгуют казачьим обмундированием. Значит, и винтовки туда же сплавил? Люди кровь проливают, а ты?.. Наживаться вздумал, гад!!! — дико выкрикнул он и, выхватив шашку, шагнул к Мамичеву.

В эту минуту к месту происшествия подъехал раздольнинский партизан Макар Бронников. Вдвоем с Большешапкиным удержали они охваченного бешенством Казанцева, насилу уговорили не рубить Кешку, а арестовать и представить в ревтрибунал.

Хорошо запомнил Степан, с какой злобой глянул на него Мамичев, когда трясущимися от пережитого ужаса руками запрягал он в телегу коня, чтобы отвезти найденное обмундирование в распоряжение командира красных партизан.

Мамичева партизаны тогда забрали с собой и передали ревтрибуналу, но трибунал освободил его за недостаточностью улик. Пробыв у партизан три месяца в обозе, Мамичев вышел сухим из воды, а когда кончилась война и прогнали белых, стал называть себя красным партизаном.

Лебедев рассказал им о том, что уведенных бандитами сосновцев нашли в лесу зарубленными.

После ухода Степана и Зинко, Лебедев долго еще сидел, просматривая полученные им материалы. Потом принялся писать и, когда, закончив работать, собрался идти домой, большие стенные часы показывали четверть третьего.