Голубая Аргунь

ГЛАВА XXII

На следующий день утром, вскоре после того как пришел Степан, к сельсовету подъехала подвода. С телеги спрыгнул человек среднего роста, чернявый, с подстриженными по-английски усиками.

Расплатившись с возницей и забрав с телеги серую красноармейскую шинель, чемодан и объемистый, на две половины, портфель, приезжий зашел в сельсовет. Поздоровавшись, сообщил Степану, что он, председатель правления районного союза охотников, приехал в Раздольную для вовлечения в союз местных охотников и организации здесь охотничьей ячейки.

— Предъявите документы, — попросил Степан.

— Пожалуйста, — и приезжий показал Степану командировочное удостоверение, пропуск в погранзону, партийный и партизанский билеты на имя Михаила Матвеевича Лопатина.

— Милиционером вы служили в нашей волости? — просматривая документы, опросил Степан.

— Я, — закуривая и предложив Степану папироску, ответил Лопатин.

Внешний вид Лопатина, его пятнышками чернеющие усики и особенно черные, горящие глаза произвели на Степана неприятное впечатление. Возвращая документы, он сухо сказал:

— Зарегистрируйтесь на погранзаставе, и пусть там сделают пометку в пропуске.

— Хорошо, — как бы удивляясь недоверчивости Степана, пожал плечами Лопатин и, захватив портфель, вышел.

«Интересно, что это за тип? — с неудовольствием подумал Степан. — Партизан, коммунист по документам… Но почему он за этого подкулачника Мамичева горой стоял? Что-то непонятно…»

Вернувшись с заставы, Лопатин попросил Степана вызвать в сельсовет охотников, а сам при помощи секретаря стал заготавливать на них большие, со множеством граф списки.

Постепенно в сельсовет начали подходить охотники, в большинстве своем старики, так как молодые были на пашне.

Лопатин разъяснил пришедшим цели и задачи кооперирования охотников, обещал снабжать их через союз боеприпасами и, объявив, что завтра вечером в сельсовете будет собрание по вопросу организации ячейки охотников, приступил к составлению списков. В графе «Примечание» он делал какие-то, одному ему понятные пометки то красным, то синим карандашом.

— Как фамилия? — опросил он очередного охотника.

— Былков Гаврила Тимофеевич, — ответил угрюмого вида кузнец, известный в Раздольной своим богатством, жадностью и скупостью.

— Имущественное положение?

— Имею хозяйство, скот… ну, словом, зажиточный.

— У белых служил?

— Был в дружине.

— Оружие какое есть?

— Была бердана, отобрали.

— Родственников за границей имеешь?

— Братан сродный есть.

— Ну все, — закончил Лопатин, делая пометку синим карандашом. — Следующий.

— Михалев Абрам Васильевич, — подошел к столу Абрам-батареец.

— Имущественное положение?

— Бедняк.

— У белых служил?

— Был по-первости немного, а потом перешел к красным.

— Винтовка есть?

— Есть трехлинейка из ЧОНа и дробовичок немудрящий, пистонный. Писать?

— Не надо. Родственники за границей есть?

— Нет, бог миловал.

Против фамилии Абрама Лопатин сделал пометку красным карандашом.

До обеда проработал в сельсовете Лопатин. Охотников, находившихся на пашне, переписал заочно и, выяснив о них нужные ему сведения, также сделал против их фамилий в списке синие и красные пометки. Перед уходом на квартиру Лопатин еще раз попросил Степана завтра к вечеру собрать в сельсовете охотников.

— Я завтра не приду в сельсовет, — сказал он, укладывая в портфель списки, — поработаю на квартире, там спокойнее. А если ясно будет, схожу на Аргунь с удочками. Люблю удить рыбу. У вас разрешают рыбную ловлю на Аргуни?

— Днем разрешают, — ответил Степан.

— Ну и хорошо, — и, попрощавшись, Лопатин отправился на квартиру к Дмитрию Еремеичу.

Хозяина дома не было, но жена его, толстая, круглолицая сорокалетняя женщина, приняла Лопатина весьма любезно. Она угостила его жирными щами, пирогом со свежим сазаном и творогом со сметаной. А подростка-батрака послала с запиской Лопатина к Мамичеву.

Мамичев пришел вскоре же. Поздоровавшись с Лопатиным, он вместе с ним прошел в отведенную хозяйкой горницу.

— Ну, как живешь, Иннокентий Михайлович? — усаживаясь возле стола и жестом приглашая Мамичева сесть, спросил Лопатин.

— Какая уж там жизнь… — безнадежно махнул рукой Мамичев. — Так себе — ни в рай, ни в муку…

— Закуривай, — Лопатин протянул Мамичеву пачку «Сафо», и пока тот корявыми, черными от грязи пальцами неловко вытаскивал папиросу, он с чувством брезгливости смотрел на его худощавое посеревшее лицо в рыжей щетине давно небритой бороды и думал: «Значит, живет плохо».

— Живу — хуже некуда… — как бы угадав его мысли, сказал Мамичев. — Вот уж месяц болтаюсь без дела… Хотел на прииска съездить, золотишка подшибить… Все бы oборот был. Так нет, Мирон Якимович не велит никуда отлучаться до особого распоряжения. И вот теперь — не привязанный, а визжи…

— Ничего, ничего, Иннокентий Михайлович, — доставая из портфеля какие-то списки и бумагу, говорил Лопатин, — терпи, казак, атаманом будешь… Ты вот помоги-ка мне сведения кое-какие составить.

Мамичев подробно рассказал Лопатину о настроении населения Раздольной, составил вместе с ним списки комсомольцев и бойцов ЧОНа.

Отпустив домой Мамичева, Лопатин поужинал, а когда стало темнеть, надел шинель, взял с собой портфель и отправился к Коноплеву. Хозяйке же сказал, что идет к начальнику заставы.

Тихий летний вечер. Сонную тишину Раздольной нарушает лишь редкий лай собак, кваканье лягушек где-то в ближнем логу у Аргуни, да с завалинки у дома Микулы Ожогина доносится негромкий говор и смех молодежи.

Тихо и в большом, под железной крышей, доме Коноплева. Только одна наглухо закрытая ставнями горница ярко освещена висячей лампой-молнией. За столом, обильно заставленным тарелками с нетронутой еще закуской, сидят, внимательно слушая Лопатина, сам хозяин Коноплев и Платон Перебоев.

— …Только так нужно делать, — поучал Лопатин. — Уполномоченных на участки назначить самых надежных, из более богатых казаков. А ваше дело — правильно руководить ими. Тогда успех будет обеспечен. Надо действовать, братья казаки. Имейте в виду, что вслед за самообложением Бекетов уже готовится к организации кооперации. Если вы сумеете подготовить своих людей и дружно выступите против, ничего у него не выйдет.

— Верно, Михаил Матвеич, совершенно верно, — одобрительно кивал головой Платон, — надоумил ты нас, дай тебе бог доброго здоровья. Конечно, если мы все-то возьмемся в одно сердце, так разве устоят против нас эти голодранцы и со Степкой вместе? Он теперь от нас волком взвоет. Жалко, что мы до выборов не сумели так сделать.

— Середняков перетягивать на свою сторону, — учил Лопатин. — Народ у вас среди середняков есть хороший.

— Хороший-то хороший, да не совсем, — вздохнул Коноплев. — Большая половина тоже покраснела. И все через этого Степку. Как привел его черт со службы, так и пошло… Крестком этот организовал, будь он трижды проклят, окаянный! Робить в нем больше всего нас заставляют, а ссуду дают этой швали и середнякам. Вот и перетяни их попробуй.

— Ну хоть тех, которые теперь вас поддерживают, удержите, и то хорошо. Беседуйте с ними почаще, газеты заграничные им читайте потихоньку. Доставать их можно у Мирона Якимовича. Надо действовать, станичники, сколачивать ядро для будущей схватки, помогать нашему СКДВ^{22} за границей. Скоро, господа забайкальские казаки, при помощи дружественной нам Японии и других сочувствующих стран поднимем мы знамя восстания против ненавистной советчины… А пока что делайте так, как я вам рассказал. Теперь, станичники, — поднял рюмку Лопатин, — можно и пропустить по маленькой…

И когда в графине остались лишь одни лимонные корки и хозяин снова наполнил его из четверти, Платон заплетающимся языком говорил Лопатину:

— А ведь чудно, Михайла Матвеич, ей-богу, чудно!.. Ну мы идем против чертовской власти — оно и понятно: мы настоящие казаки и все время шли против, нам она вот поперек горла стоит… Ну, а ты-то, Михайла Матвеич, красный партизан, партийный… Оно как-то даже и непонятно. Я попервости и разговаривать с тобой опасался, да уж вот Трофим Игнатьич разуверил…

— Эх, Платон Васильич, — похлопал его по плечу Лопатин, — у меня хозяйство-то побольше было, чем вот у Трофима Игнатьевича. Первое по всей нашей станице. А что в красных-то я был, так у нас вся станица пошла в красные. Не пойди я с красными, мне бы теперь за границей пришлось жить, а я вот дома… И отца у меня не тревожат. Ну, кое- какие меры пришлось принять, хозяйство убавили. Отец у меня — тертый калач. Дочь, сестру мою, выдал замуж за батрака. Меня вроде отделили. Я свою часть превратил в деньги да в золото. А у отца теперь хозяйство середняцкое. Живет спокойно и бога хвалит, а зять ворочает… Работа дураков любит… Вот как надо жить… В партию я вступил еще в двадцатом году. В доверие вошел. Ответработник. Это плохо, а? Раскумекал? Ты думаешь, я один такой в партии? Э, брат, наши не дремлют… Вот сегодня сижу в сельсовете и чувствую, что этот болван Бекетов мне не доверяет. А что он со мной сделает? Документы… Э-э-эх, с каким удовольствием я бы смазал его по морде… Но рановато еще… И вот сижу в сельсовете и под носом у него, у представителя власти, делаю, что мне надо. Вот как надо служить нашему казачьему союзу! Придет время, будут знать, кто такой Лопатин, не только в станице или в отделе, но и в войсковом казачьем круге…

— Дай бог, дай бог, Михайла Матвеич, — чокаясь с ним рюмкой, лепетал Платон, — и нас, наверное, не забудешь, а?.. Трофим Игнатьич, верно я говорю?

— Верно, Платон Васильич, верно, — вторил захмелевший хозяин, усердно наполняя рюмки. Совсем опьяневший Платон то плакал, размазывая кулаком по лицу слезы, то обнимал Лопатина и лез к нему целоваться.

— Михайла Матвеич… Миша… — мотал головой Платон. — И мы… послужим… будем встречать наш войсковой праздник, Алексея божья человека… Верно ли я говорю, а?.. Эх, бывало урядник Перебоев командует: «Становись! Шашки к осмотру!..». А теперь будем встречать господина войскового старшину Михайла Матвеича Лопатина… «Направо равняйсь!.. Смирно… Слушай! На кра-а-ул! Ать, два!..» Эх! — От полноты чувств Платон вскочил на ноги, взмахнул рукой и запел:

Но голос его становился все тише, слова невнятнее, и вскоре, уронив голову на стол, он крепко заснул. А Лопатин сидел уже в обнимку с Коноплевым и, не замечая, что из рюмки, которую он держит в руках, на штаны хозяина льется вино, говорил ему, еле ворочая языком: — Партия, Трофим Игнатьич, у казака одна партия — добрый конь да острая шашка… Эх, и мою шашку попробует, Трофим Игнатьич, попробует кое-кто на своей шее.

На Аргунь Лопатин отправился вместе с Мамичевым, причем Мамичев на мохнатой рыжей лошаденке, запряженной в дроги, вез большую лодку. В кармане у него лежал пропуск на один из островов Аргуни за тальником.

Из Раздольной они проехали около двух километров вверх по реке и по чуть заметной тропинке свернули влево к Аргуни. Уже около самого берега их нагнал конный пограничник, проверил документы и, найдя что все в порядке, ускакал обратно.

Приехав на место, они опустили на воду лодку. Пока Мамичев распрягал и спутывал лошадь, Лопатин облюбовал место и расположился с удочками. Закинув их, он воткнул концы удилищ в глинистый берег и вернулся к лодке, где уже ожидал его Мамичев.

Передав Мамичеву прошитый нитками и запечатанный сургучной печатью пакет, Лопатин наказывал:

— Если там нет Эпова, передай лично Мирону Акимовичу Теплякову, а больше никому, понятно? Ну, вот. И что бы тебе не дал Тепляков, бережно сохрани и передай мне. А когда вернешься, сначала посмотри, где я сижу. Если я сижу на этом же месте, против куста боярышника, значит, все в порядке. Можешь смело плыть. Ну, конечно, тальник нужно захватить. В случае какой-нибудь опасности меня здесь не будет. Я буду сидеть где-нибудь выше того места, где стоят дроги. И пока я не вернусь на старое место, не плавай, дожидай хоть сутки. Это ты крепко запомни, а то и себя подведешь и меня…

Лопатин оттолкнул лодку, посмотрел вслед быстро отплывающему Мамичеву, и когда тот, обогнув мысок, скрылся за густо заросшим островом, закурил и, не торопясь, пошел к удочкам.

Место, где сидел Лопатин, тихая заводь с илистым дном; течения здесь почти не было, и вода сверху покрылась плесенью. Рыба не клевала. Толстые из сухого камыша поплавки неподвижно лежали да гладкой, зеркальной поверхности заводи.

А солнце поднималось все выше и выше и уже начинало сильно припекать. Тихо катит свои воды спокойная Аргунь. Только слышно, как в траве на берегу трещат кузнечики, фыркает в кустах забившийся туда от жары и оводов спутанный конь Мамичева.

Все это напомнило Лопатину родную станицу на берегу Онона. Вспомнил, как хорошо жилось до революции ему, единственному сыну первого во всей станице богача, как весело проводил он время, приезжая из гимназии на каникулы. После окончания гимназии он готовился к поступлению в офицерскую школу, но тут подошла революция, и ему пришлось служить рядовым казаком. Когда полк, перебив офицеров, перешел на сторону красных партизан, вместе с другими попал туда и Лопатин. При первом же удобном случае он, прикинувшись раненым, отстал от полка и перебежал к белым. А затем по заданию белогвардейской контрразведки возвратился к красным, якобы сбежав из-под ареста. С той поры и началась его шпионско-диверсионная работа в пользу белых.

После того как Красная Армия и партизаны прогнали за границу белых, Лопатин вернулся домой, пожил одну зиму с отцом, помог ему распродать лишний скот и, получив задание белоэмигрантской разведки, перебрался поближе к границе, оставив хозяйство на попечение отца и зятя. В пограничном районе он быстро наладил связь с белоэмигрантскими офицерами, находившимися на территории Маньчжурии.

Сам того не замечая, Лопатин, мало спавший в эту ночь, задремал и не видел, как на том берегу, тихо раздвигая кусты тальника, появился Мамичев. Он посмотрел на неподвижно сидящего на том же месте Лопатина и, удостоверившись, что все в порядке, скрылся, направляясь в сторону лодки.

Проснулся Лопатин от всплеска воды и глухого постукивания весел о борта лодки. Увидев плывущего уже на середине реки Мамичева, он испуганно оглянулся и вскочил на ноги. Но на берегу было по-прежнему тихо и пустынно. Успокоившись, Лопатин зашагал по берегу навстречу подплывающей лодке.

— Ну, как? — тихо спросил он Мамичева, помогая ему вытаскивать на берег лодку.

— Ничего, — ответил Мамичев. — Все в порядке. Эпова нету, уехал на Хоул. Пакет передал Мирону Якимовичу.

— Ну и что он?

— Пакет принял, прочитал и послал тебе вот эту штуковину, — и Мамичев передал Лопатину бутылку запеканки и пачку папирос. — А это вот, — показал он две коробки спичек, — велел передать Коноплеву. Не понимаю, зачем это.

— Что же тут непонятного? — улыбнулся Лопатин. — Послал нам выпить и закурить. Давай сначала выпьем.

Лопатин раскупорил бутылку, распил ее вместе с Мамичевым, угостил его папиросой из присланной Тепляковым пачки и, закурив сам, предложил:

— Ну, теперь иди за лошадью, запрягай да и поедем.

Как только Мамичев ушел, Лопатин окунул в воду опорожненную бутылку, сорвал с нее мокрую этикетку и, прочитав написанные химическим карандашом несколько слов, разорвал бумажку в мелкие клочки и бросил в воду. Затем достал из кармана только что полученную пачку папирос, снял верхний слой и, взяв третью с краю в нижнем ряду, достал из нее тонкий, туго свернутый в трубочку лист бумаги, густо исписанный цифрами. Внимательно просмотрев лист, Лопатин самодовольно улыбнулся, подумал, мелко изорвал и бросил в воду.

— Какой чудак все-таки Мирон Якимович, — говорил подвыпивший Мамичев, шагая возле дрог рядом с Лопатиным. — Я тебе рассказывал, как в прошлый раз на Борзе пограничника чикнул… Так Тепляков давай мне выговаривать, что напрасно, надо бы, говорит, начальника… Вишь ты, груздь какой!..

— Вообще-то, конечно, зря. Теперь за начальником будет труднее охотиться, — возразил Лопатин. — Бдительность они теперь удвоят. Вот кабы начальнику преподнес ты такой подарок или Бекетову… А рядовой — это что…

— Вот тоже сказал, — развел руками Мамичев, — и дурак знает, что Покров — праздник. Я и думал, что это начальник, по коню-то, а тут оказался этот хохол, рядовой. А начальника подкараулить — не шуточное дело. Это такой волк, что на сажень под землю видит. Конечно, если попадет мне тот или другой, так не сорвется… Но только трудное это дело…

Мамичев помолчал и закурил предложенную Лопатиным тепляковскую папиросу.

— А папиросы хороши, — похвалил он, — дух-то от них какой приятный, вроде ладаном пахнут, как в церкви… А человек он все-таки хороший, Мирон-то Якимович. На кухню меня провел, закуски там разной наставил, вина — хоть залейся. Я немного выпил, а больше не стал, побоялся. Потом прошли мы с ним в лавку. Он — дверь на замок. «Бери, — говорит, — что тебе надо». Взял я десять аршин черной дрели и намотал на ноги вместо портянок. Ну, и больше-то куда возьмешь, заметно будет… «Хватит, — говорю, — Мирон Якимович, спасибо». Провожать меня вышел, с ручкой, конечно, все честь честью. «Ну, — говорит, — Иннокентий Михайлович, при нашей власти будешь у нас не меньше, как станичным атаманом. А пока старайся, — говорит, — и ни в чем тебе отказу не будет».

— Ты думал как? — весело хлопнул по плечу Мамичева Лопатин. — И это еще не все. Вот передашь Коноплеву спички и можешь брать от него в счет Теплякова все, что тебе потребуется: муку, масло, мясо. Так что ни в чем не будешь знать нужды. Только выполняй все, что тебе поручают как хорошему казаку, добросовестно, держи язык за зубами и помни, что за богом молитва, а за царем служба не пропадает.

— Да я не стараюсь, что ли? И так по своей вере — хоть в ночь, хоть в полночь, пожалуйста.

— Ну вот. А теперь запомни: двадцать шестого числа этого месяца, в воскресенье, обязательно приезжай в Нерчинский Завод и дожидайся меня там на базаре. Понял? А перед тем как ехать, побывай у Теплякова и Коноплева, и что они тебе дадут, привезешь ко мне. Понятно? Я сегодня вечером проведу собрание охотников, а завтра уеду в Горбуновку.