Голубая Аргунь

ГЛАВА VI

Апрель подходил к концу. На Аргуни уже пронесло лед. Только на берегах, да на заросших пепельно-серым тальником островах лежат еще кое-где грязновато-белые громады льдин, занесенных сюда половодьем, они тают и, наконец, с шумом и легким звоном разваливаются, смешиваются с грязью.

С каждым днем все сильнее припекает солнце, оттаивает земля. Хлеборобы заканчивают последние приготовления к севу, вытаскивают из-под сараев бороны, плуги, ремонтируют сбрую… Еще не закончен трудовой день, а старики уже собираются на завалинах отвести душу в разговорах о прошедших и предстоящих работах, поделиться новостями, услышанными из газет, а чаще всего послушать рассказы старых казаков о былых походах и войнах. Время в разговорах летит незаметно, темнеет, а старики все сидят и сидят. Теплый весенний ветерок доносит до них с полей едва уловимые, но с детства знакомые запахи весны, ароматы оттаявшей богородской травы, рано цветущих подснежников, набухающей молодым соком вербы и горьковатый дымок весенних палов. Невидимые днем, эти палы застилали все вокруг густой пеленой дыма. Только ночью их было видно отчетливо; словно гигантские огненные змеи ползут они, извиваясь по ближним и дальним сопкам, то затухая, то ярко вспыхивая на залежах и делянах некошеной прошлогодней травы.

В один из таких вечеров по улицам Раздольной, как ошалелый, носился верхом на лошади младший брат Степана, двенадцатилетний Мишка.

Воображая себя заправским казаком-джигитом, он, чуть приподнявшись на стременах, слегка склонился вперед, молодецки выпятив грудь и далеко назад откинув правую руку с зажатой в ней нагайкой. Чтобы конь под ним горячился и выше держал голову, он слегка щекотал его нагайкой и в то же время, не давая ему воли, туго натягивал поводья.

Около избы Ннкулы Ожогина Мишка осадил коня и, увидев в толпе парней Афоню Макарова, подозвал его.

— Чего тебе? — подойдя ближе, спросил тот.

— На собрание к Терехе-мельнику мигом! Какие есть тут комсомольцы, всех забирай с собой.

—| А что там будет? /

— Васильев из ВИКа приехал, будет о чем-то рассказывать. Сейчас он со Степаном в сельсовет ушел Мамичеву нагоняй делать.

— За что?

— А я знаю за что? За дело, стало быть… — Мишка поправил на голове рваную шапчонку, тронул коня нагайкой. — Ну, так ты иди живее, там уж народу, наверно, полно, а я сейчас за Абрамом слетаю да еще кое-кого из наших позову.

На собрание кроме комсомольцев, в числе которых были Коваленко-отец и Абрам, немало пришло и стариков: тут были Иван Малый с Семеном Христофоровичем, Кирилл Размахнин и Чегодаев, Коренев и чудаковатый рябой Никита Натрушов.

На повестке дня был один вопрос: о состоянии и формах общественно-политической работы на селе.

Степан коротко рассказал о том, как комсомольцы проводят общественную и политическую работу на селе, как они организовали громкие читки газет в избе у Терехи и в сельсовете и даже на завалинках, там, где собираются по вечерам старики, и о том, как благодаря активной работе комсомольцев, членов посевной комиссии, было правильно распределено и роздано бедноте семенное зерно. Рассказал он и об организации отделения ЧОН, куда помимо комсомольцев вошли и бывшие красные партизаны-активисты.

— Плоховато дело обстоит с политучебой, — сказал Степан в заключение. — Опыта в этом деле не имеем, литературы подходящей нет. Народ у нас малограмотный, а двое чоновцев и один комсомолец — товарищ Кутепов — совсем неграмотны. Осенью, конечно, организуем ликбез, школу малограмотных и кружок политучебы. Думаем нажать на учебу как следует.

После Степана слово попросил Васильев. Он отметил достижения и недостатки в работе ячейки, сообщил собранию о том, что в Москве закончил свою работу XII съезд партии.

— Материалы съезда, — сказал он, — будут опубликованы в печати. Наша с вами задача — ознакомиться с ними на собраниях и неуклонно проводить их в жизнь. В тяжелый для страны момент собрался этот съезд. Мы переживаем голод и разруху, вызванные империалистической войной и интервенцией. Однако съезд отметил, что самое трудное теперь позади.

— Вот что сказал, подводя итоги НЭПа, вождь нашей партии, товарищ Сталин:

«В прошлом году мы имели голод, результаты голода, депрессию промышленности, распыление рабочего класса и пр. В этом году, наоборот, мы имеем урожай, частичный подъем промышленности, открывшийся процесс собирания пролетариата, улучшение положения рабочих».

Это определение товарища Сталина целиком подходит и к нашей области. Но наше положение, конечно, хуже, чем в областях центральной России, ибо мы отстали от них на целые пять лет. Советская власть у нас существует первый год.

Васильев рассказал о том, как в 1920 году была создана Дальне-Восточная республика, нечто вроде буфера между Советской Россией и находившимися тогда на Дальнем Востоке японскими интервентами. В создании такой республики трудящиеся Дальнего Востока видели лишь временную передышку. Откалываться от Советской России, от Родины, они не хотели и требовали ликвидации буфера и присоединения к Советам. К концу 1922 г. эти требования приняли массовый характер.

— 14 ноября 1922 года, — сказал Васильев, — правительство ДВР заявило о самороспуске, и Дальний Восток был воссоединен с Советской Россией. Таким образом, нынешний 1923 год является первым годом советизации Забайкалья, началом борьбы за восстановление разрушенного войной хозяйства области.

— Конечно, — говорил он, — время пока что тяжелое. Всюду — и в очень небольшой еще местной промышленности, сплошь состоящей из кустарных и полукустарных предприятий, на железнодорожном и водном транспорте, на рудниках и угольных копях, на золотых приисках — всюду царят запустение, разруха и голод. Налицо безработица. И в то время, как рабочие голодуют, появившаяся в области масса контрабандистов спекулирует хлебом, наводняет Забайкалье китайской мануфактурой, чаем и спиртом. Через контрабандистов пшеница, пушнина и золото с приисков уходят за границу, обогащая китайских купцов. Контрабандисты же являются и связными для шпионов и диверсантов, оставленных на нашей территории белыми и японской разведкой. Они же вместе с контрабандными товарами ввозят из-за границы и распространяют среди населения Забайкалья антисоветские листовки. Вся эта свора спекулянтов, кулаков, бывших белогвардейцев имеет одну цель: свержение Советской власти. Все они с нетерпением ждут скорого выступления Японии и атамана Семенова, а пока что вредят на каждом шагу, всячески раздувают недовольство, пророчат скорое падение Советской власти.

Более активные кулаки и белогвардейцы уже объединяются втихомолку в боевые группы, готовят коней, точат шашки. Из Трехречья то тут, то там появляются банды белоэмигрантов, совершают диверсии, убивают захваченных врасплох коммунистов и комсомольцев и исчезают так же внезапно, как и появились… И все-таки все старания контрреволюции не имеют успеха. Симпатии трудового народа на стороне большевиков, на стороне революции. Хорошо запомнил народ «порядки» белогвардейцев; он верит в правоту дела Ленина и, как в годы гражданской войны, уверен в победе и на трудовом фронте. Вот почему, невзирая на невероятные трудности, голодные, полураздетые рабочие идут добывать уголь, золото и олово, заготовляют лес, восстанавливают заводы, мастерские, железнодорожные пути, ремонтируют паровозы и вагоны, водят поезда. Везде чувствуется твердая, направляющая рука коммунистической партии. Везде на самых трудных участках в первых рядах идут коммунисты. На промышленных предприятиях, на рудниках, на железнодорожных станциях, в рабочих поселках, в волостях, где нет еще партийных комитетов, создаются коммунистические ячейки. Эти ячейки, а там, где их нет, отдельные коммунисты возглавляют борьбу за переделку деревни на советский лад. Разоблачая клевету врагов, разъясняя политику партии, декреты и постановления Советской власти, сколачивают коммунисты актив из бедноты и батраков, организовывают комсомольские ячейки, создают семенные фонды с целью увеличения посева маломощных хозяйств, создают кооперативы, ведут борьбу со спекуляцией и контрабандой, укрепляют пограничную охрану. Так постепенно, но верно, большевики Забайкалья пошли в наступление по всему фронту борьбы с разрухой.

Васильев закончил речь и на некоторое время воцарилась тишина.

— Ну, так что же замолчали? — Степан обвел глазами притихшее собрание.

— А мне можно? — сняв шапку, поднялся со своего места Никита Патрушов.

— Говори!

— Я вот только не знаю, что это будет, прения али как там по-вашему… Ну, в общем так: — Никита кашлянул в кулак, переступил с ноги на ногу. — Вот тут Федор высказывался, что, дескать, ребята наши в комсомол не записываются и в ЧОН, значит, то же самое, и Солоновский дом под комсомол нeотдают. Так вот я и хочу сказать, что все очень даже понятно почему… Живем-то мы на самой границе! А это, думаете, маловажное дело? Я вот недавно пригнал коней поить на Аргунь — ее уже ломать начало, а дело было в воскресенье — смотрю, на той стороне беженцы гуляют, пьяных много, человек пять стоят на берегу, грозят мне кулаками, ругаются. Один из них кричит: «Эй, ты, поди, комсомол? Передай, — кричит, — атаману вашему Степке, скоро мы до вас доберемся. Мы из вас кишки повыпустим». Так вот почему оно такое и происходит. Оно, конечно, власть эта большинству по душе пришлась. Бедноте особенно. Уважают они ее, а все-таки к сторонке жмутся, вперед-то выскакивать побаиваются. На уме-то у некоторых: «Кто ее знает, прояви тут активность, а как они и в самом деле оттуда нагрянут, тогда, известное дело, кому, кому, а активистам загодя гроб заказывай».

— Тоже вот и с контрабандой, — заговорил, даже не попросив слова, Чегодаев. — Они вон, контрабандисты, ездят скопом. Я один раз сам видел, ехал их обоз подвод в пятнадцать да верховых больше тридцати человек, и все оборужены с головы до ног, и даже два или три пулемета с ними. Попробуй, сунься их задержать? Чёрта с два! А потом я еще хочу то сказать, что борьба-то с контрабандой борьбой, а с товарами плохо. В магазинах-то у нас лишь пустые полки. Соли и то нет, а уж про аршинный товар и поминать нечего.

— Так что же, по-твоему, зря с контрабандой борьбу ведут? — с издевкой в голосе спросил Чегодаева Федор Размахнин. — Стало быть, от этих спекулянтов польза есть государству и рабочим, али как?

— Я про то не знаю, польза там или нет, — махнул рукой Чегодаев, — а я к тому говорю, что ежели бы не китайский товар, без штанов бы люди ходили. Мы-то здесь, пожалуй, домотканной обойдемся, а как на приисках рабочие?

— Хватит тебе, — сердито одернул Чегодаева Иван Малый, — будешь тут до петухов лясы точить. Надо о деле говорить, видишь, там партия порешила скорее хозяйство восстановить, заводы пустить в ход, чтобы у нас не контрабандное, а свое все появилось: и товары, и соль, и чай, и сахар, и всякое там другое удовольствие. Вот нам и надо помогать партии все это поскорее наладить. А ты тут о домотканных штанах толкуешь, а у самого диагоналевые с лампасами лежат в ящике, новехонькие.

— Наша теперь задача, товарищи, — сказал в заключение Степан, — немедленно приступить к изучению решений съезда и, конечно, проводить их в жизнь. А то, что богачи и белоэмигранты пытаются пугать, нас, это их пустые хлопоты… Мы — представители свободной, многомиллионной страны, и смешно было бы, если бы мы напугались угроз кучки бандитов, выброшенных нами за пределы нашей Родины. Теперь в отношении спекулянтов-контрабандистов. Все мы знаем, что везут они к нам из-за границы, главным образом, спирт, без которого мы вполне можем обойтись. А что они от нас везут за границу, здесь нам Васильев говорил, да мы и сами знаем хорошо. Если бы все золото, пушнина, хлеб — все, что они вывозят за границу, пошло бы в наш государственный карман, мы скорее бы восстановили наши фабрики и заводы. Скорее бы и в магазинах товары появились. Ясно, что контрабанда для нас — большое зло, и с нею мы должны и будем вести самую беспощадную борьбу.

После собрания Васильев засобирался ехать дальше, в Горбуновку. И как ни отговаривал его Степан, разбудил ямщика, велел ему запрягать лошадь.

— И что за нужда ехать в такую темень? — все еще отговаривал Степан Васильева, когда тот уже сидел в набитой сеном телеге. — Ночевали бы у нас, а утром пораньше уехали, и спокойней было бы и теплее.

. — Нет, нет, к утру мы будем уже в Горбуновке, — решительно заявил Васильев, — дядя Софрон уже выспался, а теперь, пока едем тихонько до Горбуновки, я усну. Тулуп у меня теплый, спать на ходу привык. Завтра днем поработаю в Горбуновке, собрание проведу, а после собрания опять в дорогу. Утром в воскресенье будем в Нерзаводе, как раз выходной день, жену попроведаю, она у меня в больнице лежит, но пишет, что стала поправляться. Эх, брат, какое письмо я получил от сына… — голос Васильева зазвучал по-иному, словно потеплел, согретый отеческой любовью. — Он у меня в Чите, в железнодорожных мастерских слесарем работает. Активист парень, тоже секретарь комсомольской ячейки. Пишет, как они там ячейкой устроили воскресник. Здорово у них получилось: они в этот воскресник не только молодежь, стариков-то вовлекли. Эх и поработали, пишет, на славу, от Укома благодарность за это получили. Оставил бы я тебе это письмо, да надо матери показать, ее порадовать. А насчет воскресника тебе здесь тоже надо попробовать, школу отремонтировать или вот красный уголок, что вы задумали, тоже хорошее дело. Ну, бывай здоров! Нажимай на проработку решений съезда, до свидания. Поехали, дед.