Голубая Аргунь

ГЛАВА XXIX

Мамичев пришел к Коноплеву вечером. В полутемном коридоре — свет проникал через открытую дверь из кухни — его встретил сам хозяин. Не снимая шубы, Мамичев прошел следом за хозяином в просторную горницу.

Не желая сдавать государству хлеб, Коноплев решил все же посоветоваться с Тепляковым. Для этой цели к Теплякову он и посылал сегодня Мамичева со своим письмом.

— Ну, как? — плотно закрыв за собою дверь, спросил Коноплев, усаживая гостя рядом с собой за круглый, покрытый голубой клеенкой стол. — Был у Мирона Акимовича?

— Все в порядке, — скривив губы в улыбке, Мамичев самодовольно потер руки. — Туда переехал на коне по пропуску, вроде по дрова. В лес-то, конечно, тепляковский работник ездил, а я за это время переговорил обо всем, что надо было, и погостил. Удачно получилось.

— Написал он что-нибудь?

— Нет. Велел передать на словах. Насчет хлеба сказал, что правильно, надо воздержаться, не сдавать. Во-первых, война не нынче, так на будущий год обязательно будет. А, во-вторых, по всем приметам, опять будет засуха. 1928 год будет еще тяжелее нынешнего.

— Да, да, это так, — радостно подтвердил хозяин. — Аргунь, ты видишь, как нынче встала? Как озеро гладкая. А уж это обязательно к засухе. Я хорошо сделал, что воздержался нынче от продажи. Вон как другие-то обрадовались, что хлеб подорожал, и распустили, а то не подумали, что на будущий год он еще дороже будет. Ведь если даже и урожайный год будет, то хлеб все равно подорожает. Ну, положим, семян им дадут, которым в кредитном, которым в кресткоме. А жрать-то что до нового? Да, если верно опять засуха… Э-э-э, брат, он так взыграет хлебец-то!.. На вес золота! О цене и спрашивать не будут, только дай, батюшка… — И Коноплев, улыбаясь, разгладил свою курчавую бороду. — А эти предлагают сдать мне в казну четыреста пудов. Повезу я вам за какие-то гроши… Нет уж, лучше передохните вы там все, да и с властью вашей вместе!..

Коноплев встал, принес из буфета графин с водкой и, крикнув жене, чтобы принесла закуску, наполнил водкой большие граненого стекла бокальчики.

— Ну, а про войну-то что рассказывал?

Чокнувшись с Мамичевым, Коноплев опрокинул в рот бокальчик, поморщился, крякнул и, закусив жареной бараниной, облокотился руками на стол, приготовился слушать.

— Война, Трофим Игнатьевич, будет обязательно, — сказал Мамичев, вытирая ладонью губы. — Мне Мирон Акимович все подробно объяснил. Теперь уже нашему атаману Семенову помогает не только Япония, но и Америка. На западе Англия начеку, Франция, Италия и прочие державы, а сколько живет за границей наших казаков, донских, кубанских… Все они только и ждут, когда начнется.

— Конечно! — уверенно поддержал Коноплев. — А внутри-то что получается! Все двенадцать казачьих войск как одно восстанут.

— Будет драка, — согласился Мамичев, — потому беднота, да и многие середняки за эту власть горой. Ну, а наши что же, церемониться с ними будут? Вот ты пройди-ка вечером по поселку, посмотри, что творится: в школе битком набито: учатся бабы, старики… Смотреть-то срамно. В клубе полным-полно молодежи. В сельсовете то совещание, то заседания разных там комиссий, секций, ячеек этих, будь они прокляты!.. Сегодня на секцию благоустройства с самого вечера человек тридцать собралось, а теперь там уж около сотни. Опять хотят самообложение проводить. А кто виноват? Мы сами. Кабы вовремя убрали Степку, ничего этого и не было бы, жили бы спокойно.

— Да, маху дали большого, — тряхнул головой Коноплев, — а теперь-то вот он, локоть, близко, да не укусишь. Поздно…

— Нет, не поздно, Трофим Игнатьевич. Мирон Акимович такую дает директиву… — и, покосившись на дверь, словно боясь, что их могут подслушать, Мамичев стал излагать Коноплеву предложенный Тепляковым план антисоветской работы на селе.

По этому плану следовало во всех сельских организациях — секциях сельсовета, комсомоле, кооперативе, кресткоме — завести своих, надежных людей, чтобы через них повести шпионскую, а где нужно, и вредительскую работу. Кроме того, Тепляков предлагал немедленно ликвидировать Степана, а если удастся и Лебедева. Убийство Степана он возложил на белоэмигранта Березовского, служившего во время гражданской войны добровольцем в карательном отряде барона Унгерна. Мамичеву Тепляков поручил выследить Степана и организовать встречу с Березовским.

— Вот и все, — закончил Мамичев. — Ну, а жить-то он будет у тебя, Трофим Игнатьич.

— Ох, Кеша, — укоризненно покачал головой хозяин, — к чему ты меня-то в это дело втягиваешь? Ведь, не дай бог, засыпетесь вы на этом деле, а мне из-за вас крышка.

— Ерунда, — постарался успокоить Коноплева Мамичев, — Березовский в этом деле спец, не впервые… Так обделает, что комар носу не подточит. А твое дело — никакого риску. Приедет он к тебе под видом покупки хлеба. Документ будет у него от Дуроевского сельсовета на имя гражданина Сафронова Василия Михайловича. Только уберет он Степку, так и махнет вглубь, под Сретенск, а там и дальше. А шум-то поднимется — это еще лучше, тогда советчики забудут и про хлеб, и про самообложение…

— Да, это, конечно, верно… — Коноплев глубоко вздохнул. — Ну что же, пусть едет в добрый час. Надо помочь, куда денешься…

— Ты мне, Трофим Игнатьич, удружи пудов пять пшеницы и десять ярицы. Можно за счет Теплякова, — уже надев шубу и собираясь уходить, обратился к хозяину Мамичев.

— Куда тебе так скоро?

— Пшеницу-то я высушу да смелю, а ярицу надо сдать в казну.

— В казну?! — удивленно приподнял Коноплев брови. — Ты что это, Кеша, в уме?

— Ведь я же тебе сказал, Трофим Игнатьич, что активистом хочу заделаться: запишусь в сельхозсекцию, сдам хлеб, в кооперацию внесу два полных пая, на себя и на бабу. Они уши развесят, смотришь, и в правление сельпо проберусь. Понял? Так же и в комсомол втиснем кого-нибудь из своих и во все секции и начнем исподтишка…

— Так ведь война же скоро, Кеша… — попытался возразить хозяин. — К чему же лишние хлопоты?

— Хм… война… — Мамичев криво усмехнулся. — А разве война бывает без разведки? То-то и есть, Трофим Игнатьич… Ну, ладно, спасибо за угощение. Я побегу в сельсовет, послушаю, о чем там опять совещаются. — Попрощавшись, Мамичев заспешил к выходу.

…Весь следующий день Коноплев был сильно не в духе. С самого утра, уединившись в горнице, он то сидел, задумавшись, в широком плетеном кресле, то, заложив руки за спину, медленно прохаживался взад и вперед, чуть слышно ступая по крашеному полу ногами, обутыми в мягкие гураньи унты.

Время от времени он подходил к большому, крашеному под орех, буфету, где стояли графин с водкой и тарелка с копченым мясом, наливал бокальчик и, залпом осушив его, закусывал ломтиком свинины. Но хмель не брал его, и мрачное настроение не проходило. И снова начинал он свое хождение по горнице или подходил к окну, из которого любил осматривать свое обширное хозяйство. Это всегда доставляло ему удовольствие, наполняло сознание гордостью, что не зря ему, Коноплеву, завидуют многие богачи не одной их станицы.

Батраки и работающие за гроши должники-поденщики трудились на него круглый год, увеличивая его капиталы.

Большие крепкие дворы уже не вмещали весь рогатый скот, лошадей и овец. Поэтому большая часть скота лето и зиму находилась на дальней заимке. И теперь падь, где была эта заимка, целиком захваченная Коноплевым под посевы и выгоны, называлась уже не Широкая, как раньше, а Коноплевка.

Из окна было хорошо видно просторную ограду, с трех сторон ее обрамляли большие, с пятифунтовыми замками на дверях, амбары, доверху наполненные хлебом, просторные завозни и сараи, где хранились сырые и выделанные кожи, овчины, сбруя, телеги, десятка два плугов, несколько сенокосилок, конные грабли, три жнейки. Там же хранились сепараторы, швейные машины, комоды, зеркала и множество разного добра — все, что приобретено им по дешевке в голодные годы, когда за пять пудов хлеба вели к нему корову, а за пуд муки отдавали швейную машину.

Бич всего населения Забайкалья — засуха и ее последствия — неурожай, голод были для Коноплева самыми желанными гостями. Накопленный за много лет хлеб продавал он и менял только в самые неурожайные, голодные годы. И чем больше разорялось окружающее население, тем больше богател Коноплев.

Но сегодня Коноплева не радовало его богатство. Безучастно наблюдал он из окна, как приехавшие с сеном батраки сложили его на сеновал, распрягли лошадей, задали им корм. И только когда они, охлопывая рукавицами друг у друга закуржавевшие, осыпанные сенной трухой спины, пошли в зимовье обедать, он словно очнулся.

— Авдотья! — крикнул он, отходя от окна и открывая дверь в коридор. — Скажи работникам, чтобы обедали живо да шли солому заметывать. А то они там будут прохлаждаться до вечера… Коней Маланья напоит.

— Подстилку я ей велела настелить скоту, — выходя из кухни, робко возразила жена. — Коровы еще не доены. Не управиться ей, Игнатьич. Может, кого другого?

— Управится, не сдохнет, — грубо оборвал жену хозяин, — Шевелиться надо как следует, а то ходит, как сонная…

Сердито хлопнув дверью, он отошел к креслу, уселся в него и, успокоившись, опять погрузился в свои печальные размышления.

Вчерашний разговор с Мамичевым не выходил у него из головы. Ему и хотелось избавиться от этих коммунистов, и особенно от Степана, и в то же время страшила рискованность этой затеи.

«Зря я связываюсь с этим делом, не дай бог нарвусь на гепову, что тогда?.. Господи, боже мой, сохрани и помилуй нас казанская божья матерь, Микола-чудотворец»…

Перекрестившись в передний, заставленный иконами угол, Коноплев стал громко нашептывать молитвы.

«Хотя, если разобраться, мое-то дело сторона, — мысленно утешал он себя. — Документы у него будут, а то, что поживет у меня несколько дней, так разве мало ко мне людей ездят… Если удачно получится, хорошо будет. Ведь притесняют-то как, не дай бог. Какую уйму приходится выплачивать за эти налоги, страховки, самообложение… Страх берет, как вспомнишь. Привязались с этим хлебом, будь они прокляты, житья нету… Бойкот объявили, каждый день вызывают, стыдят, как вора какого-то. Всему голова Степка… Да тут хоть на что согласишься… Конечно, сдать триста-четыреста пудов — пустяки, — уже более спокойно думал он, — расчать один амбар… Но ведь за четыреста пудов в голодный год сколько можно получить золота, скота, машин, всякого добра! А потом все это с толком в свое время перевести на деньги. Ведь этого на все налоги хватит за много лет…»

— Нет, уж лучше передохните вы все там! Вот вам взамен хлеба! — вслух выкрикнул он, вскочил с кресла и показал в сторону сельсовета кукиш.

— Рабочих вам кормить надо, товары запонадобились! — все так же вслух продолжал он, выпив бокальчик. — Плевать мне на все. Мне на дом привезут все, что надо, да еще и поклонятся: только выручи, будь добрый, не дай с голоду погибнуть…

И, бормоча ругательства, рассерженный хозяин пошел было к креслу, но, взглянув в окно, так и ахнул от неожиданности и удивления. В ограде привязывал к столбу лошадь незнакомый человек. От рослого, покрытого куржаком, гнедого коня валил пар.

По одежде незнакомца было видно, что это казак Верховских станиц. На нем была длинная из дымленых овчин шуба, из таких же овчин унты, на голове шапка из черных мерлушек. Концы длинного, жгутом перевитого на груди пухового шарфа заткнуты за плетеный из бараньей шерсти пояс.

«Он! — с ужасом подумал Коноплев, глядя на идущего ленивой развалкой человека, вспомнив, что Березовский оденется по-верховскому. — Да что же это он днем-то, сдурел, что ли?! — И тут же успокоил себя: — А может, оно так-то и лучше? У него ведь документы…»

Приехавший уже входил в коридор.

— Вы будете хозяин дома? Здравствуйте, — приветствовал он стоявшего в дверях горницы Коноплева.

— Здравствуйте. Откуда будете?

— С Буры, Сафронов Василий Михайлович. Слыхали? — и подобие улыбки перекосило узкое, прыщеватое, с выдающейся вперед нижней челюстью лицо незнакомца.

«Ох и рожа!» — с невольным омерзением подумал Коноплев и, жестом пригласив гостя в горницу, чуть слышно ответил:

— Слыхал. Проходите, раздевайтесь.

Неурожайным был 1927 год в Забайкалье. Все лето стояла засуха. Осень была не в меру дождливая, а необычно суровая зима наступила слишком рано.

В ноябре мороз плотным туманом окутал дымившую всеми трубами Раздольную, густо покрыл кухтой дома и изгороди, инеем оседал на промерзших углах, дверях и обледеневших стеклах одинарных окон. Чтобы оттаяли заледеневшие окна, закрывали их на ночь снаружи соломенными матами, остатками рваных шуб, всевозможным тряпьем и докрасна калили железные печки, отчего в избах было то жарко, как в бане, то холодно.

Но, несмотря на неурожай, на ранние жгучие морозы, жизнь в Раздольной била ключом.

По вечерам в сельсовете, в клубе, в школе полным-полно народу. Поэтому мало кто обратил внимание на то, что и Мамичев стал ежедневно ходить по вечерам в сельсовет и даже записался в сельхозсекцию.

— Кеха-то Мамичев, смотри-ка ты, активистом заделался, — говорил Абраму-батарейцу Тимофей Ушаков, шагая с ним вечером на заседание секции благоустройства.

— Из него активист, как из бабушки Саранки доктор, — недовольно проворчал Абрам. — Языком болтает, а сам за кулаков горой стоит.

— Какой черт! — не унимался Ушаков. — Сегодня при мне в сельсовете десять пудов ярицы подписал на красный обоз. Нет, я думаю, понял он, перевоспитался.

— Хитрит, стерва, — отрицательно помотал годовой Абрам. — Зачуял, что скоро перевыборы Советов, вот и начал подделываться под активиста. Думает, мы забыли его кулацкие махинации. В сельсовет хочет пролезть. Нет уж, дудки, у нас память-то не девичья.

— Черт его знает, чужая душа — потемки, — махнул рукой Тимофей.

Мамичеву приходилось туго. Каждый вечер он появлялся в сельсовете или в клубе, стараясь попасть на то совещание или заседание, где был Степан. Перед концом совещания Мамичев тихонько уходил на улицу, где ему подолгу приходилось, прячась по углам и коченея от холода, выжидать, когда пойдет домой Степан. А он, как назло, всегда шел домой в окружении целой толпы.

Сердился Коноплев, ругался Березовский, вчера предложивший, если не удастся встретить Степана на улице, проникнуть к нему в дом и там прикончить его, или бросить в окно гранату.

Сегодня Мамичеву повезло: на заседании правления сельпо народу было немного. Кроме Степана с женой, с их улицы был Абрам-батареец, который дойдет со Степаном до школы и, безусловно, свернет к себе. Момент самый подходящий. Когда правленцы перешли к обсуждению последнего вопроса, Мамичев, покинув совещание, бегом кинулся к Коноплеву.

Дверь Мамичеву открыл Березовский.

— Ну, что? — шепотом спросил он, прикрывая дверь.

— Собирайся! — выдохнул запыхавшийся Мамичев и, прошмыгнув мимо Березовского в горницу, повалился на диван. — Фу ты, черт!.. Запалился… Коня-то… оседлал?

Когда в горницу, шаркая надетыми на босую ногу унтами, вошел хозяин, Березовский уже оделся. На этот раз на нем был желтый красноармейский полушубок, а на голове темно-синий с зеленой звездой шлем, на комсоставском с наплечными ремнями поясе висел широкий, серебром отделанный кинжал.

Пока Березовский одевался, отдохнувший Мамичев рассказал ему, где находится Степан, и сообщил свой план действий.

— Я тебя проведу до Коренева, там подождешь в сарае. Ты поверх-то еще доху оденешь? Ну, правильно. В сарае жди, пока я не прибегу к тебе. От школы Степка пойдет только вдвоем с бабой. Тут его и угостишь.

— Ну, Трофим Игнатьич, — обратился Березовский к хозяину, — налей-ка нам по стаканчику для смелости. А вот эту флягу наполни на дорогу.

— Дай бог не по последней, — принимая из рук хозяина стакан, подмигнул Мамичеву Березовский. — Будем здоровы…

— Кушайте на здоровье, — чокнулся с заговорщиками хозяин. — Желаю вам успеха.

— Спасибо.

Березовский поставил на стол порожний стакан, застегнул под подбородком шлем, попробовал, свободно ли вынимается из ножен кинжал и, взяв из-под подушки заряженный наган, засунул его за пазуху.

— Ну, пошли! — заторопил он Мамичева, надевая сверх полушубка доху и, шатнув к Коноплеву, крепко пожал ему руку.

— До свиданья, хозяин. Спасибо за приют, за все.

В сельсовете все еще горел огонь. Мамичев подкрался поближе и, осторожно заглянув в окно, убедился, что заседание уже закончилось, правленцы разошлись по домам. За столом сидели Степан, Фрося, Коваленко и Абрам.

Все так же тихонько, озираясь по сторонам, Мамичев отошел обратно и, притаившись за углом, стал ждать.

Наконец, в сельсовете погасили свет. Ночь была безлунная, но на этот раз морозный туман поредел, а от выпавшего снега было светло.

На перекрестке дорог около школы Степан и Фрося попрощались с Абрамом и, продолжая разговаривать, шли по обезлюдевшей улице. До дому оставалось уже недалеко, когда они увидели едущего навстречу всадника. Приняв его за красноармейца, Фрося и Степан не обратили на него внимания, лишь посторонились, уступая проезжему дорогу.

— Подождите, — хриплым голосом сказал мнимый красноармеец, повертывая лошадь прямо на Степана. — Вы председатель?

— Я. А что?

— Пакет, — буркнул тот, сунув руку за пазуху и, выхватив наган, выстрелил Степану в грудь.

Хватая руками воздух, Степан сделал шаг вперед и, падая навзничь, головой ударился о передние ноги лошади. Она всхрапнула, взвилась на дыбы и, повернувшись на задних ногах, отпрянула в сторону.

— Ай! — вскрикнула, кинувшись купавшему мужу, Фрося.

И в тот момент, когда Березовский, сделав на лошади круг, вновь очутился над Степаном, хлопнул еще один выстрел. Это Фрося, выхватив из кармана Степанова полушубка наган, выстрелила в бандита.

Березовский охнул, роняя наган, схватился рукой грудь. Хрипя, клонился раненый бандит к шее коня, а в это время Фрося, ухватившись за повод лошади, выстрелила врагу в грудь еще два раза.

Лебедев дал распоряжение приготовить пару лучших лошадей, и вскоре сын Ивана Кузьмича, Дмитрий, вместе с Фросей и Иваном Малым, в сопровождении конного красноармейца помчали бесчувственного, закутанного в потники и шубы Степана в районную больницу.

По телефону предупредили больницу о тяжело раненом, договорились, чтобы к его приезду вызвали с квартиры врача.

Лебедев не спал всю ночь. Составляя протокол, обыскав труп бандита, старый чекист особое внимание обратил на лошадь убитого.

— Как, по-твоему, долго он ехал на этом коне перед нападением на Степана? — спросил он державшего ее за повод Абрама.

Сбросив рукавицы, Абрам правел рукой по шее нетерпеливо перебиравшего ногами коня, похлопал по его крутым, полным бокам и спине, засунул руку под войлочный подседельник, попробовал, как подтянуты подпруги и, обернувшись к начальнику, уверенно сказал:

— Никакого переходу он сегодня не сделал. Только что из двора. Да вот, смотри сам, Николай Иваныч, бока полны, брюхо, как барабан, и не припотел нисколько.

— А с какой стороны он ехал?

— Вот отсюда, — показал Абрам в сторону, где жили Коноплев и Дмитрий Еремеевич. — Он же им навстречу ехал. Это уж я точно знаю.

Окончив осмотр, Лебедев попросил Абрама, как заместителя председателя сельсовета, выслать на заставу для допроса батраков, работающих у Дементьева, Коноплева и Злыгостева, а также трех вооруженных членов группы самообороны.

Может, и мне прийти? — спросил Абрам.

— Приходи, наверное, придется кое-кого взять под арест, и обыск понадобится сделать.

Через час Лебедев уже допрашивал коноплевского батрака, Илью Вдовина.

— Так вы утверждаете, товарищ Вдовин, что человека этого у Коноплева не видели?

— Не видел, товарищ начальник, честное слово не видел, — смущенно разводил руками Илья. — Ездят к нему отовсюду, то хлеба купить, то еще что. Живут они, конечно, в горницах, а я там сроду и не бывал. Вот коня, что сейчас показывали, сразу признал. Потому, находился он на хозяйском дворе не меньше недели. Кормить его хозяин наказывал хорошенько, и вострецом-то его, и зеленкой, и овсом потчевали. Ох, уж и конь, я вам доложу. На таком коне ехать одно удовольствие.

— Но ведь это, может быть, вовсе и не тот конь? — подзадорил Лебедев Вдовина. — Лошадей такой масти много, примет у него никаких нет. Не ошибаетесь ли вы, товарищ Вдовин?

— Это я ошибаюсь? Что вы, товарищ начальник, — обиделся задетый за живое Илья. — Нет, на коней у меня глаз наметанный. Уж чего-чего, а их-то я перевидал на своем веку. Мне на коня раз взглянуть и то достаточно. Вот, вы говорите, нету у него примет, а я говорю есть. И не одна даже, ежели хотите знать. Вот послушайте. Грива длинная, густая и на правую сторону — это, значит, раз (при этом он загнул на левой руке палец). — Хвост, подрезанный по скаковому суставу — два. Тавро на левом стегне хотя и худо, но заметно, вроде такой палочки с закорючкой — это три. Переступь, это тоже редко у таких коней бывает, — четыре, и на спине под седлом таких вот, по пятаку, два белых пятна. Это как, по-вашему, не приметы? — И, чувствуя, что он доказал начальнику свою правоту, Илья самодовольно улыбнулся. — Н-е-е-е-т, товарищ начальник, тут ошибки не может быть.

— Да, вы правы, товарищ Вдовин, согласен с вами. Спасибо вам за наблюдательность. Теперь-то и я убедился, что лошадь убитого бандита та самая, что находилась около недели у Коноплева. Он, наверно, знал, чья это лошадь, раз велел ее хорошо кормить. Запишем в протокол ваши показания и приметы лошади.

Поняв, что допрашивают его не зря, и что завязывается какое-то неприятное дело, Илья заметно струхнул.

— Ох, товарищ начальник! — жалобно посмотрел он на Лебедева, — насчет коня все правильно. Да вот боюсь я, не попало бы мне от хозяина, он ведь у нас знаете какой. Да и суды эти разные, а я отродясь и в свидетелях не бывал.

— Ничего, товарищ Вдовин, — успокоил Илью начальник. — На суд вас вызывать никто не будет. А хозяина вашего вы теперь, вероятно, долго не увидите.

— О-о-о! Вот оно что! — удивленно, и вместе с тем радостно произнес Илья. — Так, добрались, значит, до сукиного сына. Туда ему, собаке, и дорога. Может быть, теперь и мы вздохнем. А как, товарищ начальник, с места мне не откажут? Нет? Ну и хорошо.

Оформив протокол допроса и отпустив Вдовина, Лебедев попросил к себе Абрама, ждавшего в красном уголке заставы.

— Начало удачное, товарищ зампред, — сказал он с довольным видом, закуривая и угощая папиросами Абрама. — Батраков можно больше не вызывать, а вот Коноплева надо взять немедленно. Бери двух красноармейцев и действуй.

Задержав и препроводив на заставу Коноплева, Абрам пошел к Мамичеву. Дома его не оказалось. Абрам, тщательно обыскивая избу, нашел спрятанный в подполье берданочный обрез с патронами и, в сопровождении Афони Макарова и красноармейца, пошел разыскивать Мамичева. Зная характер Абрама, Лебедев строго-настрого приказал ему не грубить с арестованным, держаться спокойно и твердо, как подобает представителю Советской власти. Абрам обещал Лебедеву держать себя в руках, хотя знал, что это для него будет очень трудно. Одна мысль о том, что Мамичев, вероятно, участник нападения на Степана, приводила его в бешенство, а тут еще Мамичева долго пришлось искать. Наконец, нашли его у бабушки Саранки. Старуха, прикинувшись крепко спящей, долго не открывала, точно не слышала громкого стука в дверь. Открыла она только после того, как рассерженный Абрам, пообещав сорвать дверь с петель, так дернул дверь, что стены ветхой избушки задрожали. С крыши на головы посыпался снег. От напускной вежливости разозленного Абрама не осталось и следа.

— Ты что, оглохла, старая карга? — обрушился он на старуху, едва перешагнув порог. — Небось, как ворожить приходят, сразу слышишь, а тут глухота навалилась! Добывай живее огонь!

И только успела охающая старуха зажечь лампу, как Абрам уже обнаружил притаившегося на печи Мамичева.

— Вот где он оказался, король червонный! — злорадно воскликнул Абрам. — Ну, чего припух тут, как змей подколодный? А? Зубы лечить приплелся? Ничего, сейчас их тебе сам Лебедев заговорит, лучше всякой старухи. А ну… слазь! А то я так позову за ноги, что только прогремишь на пол.

Зная, что Абрам не замедлит от слов перейти к делу, Мамичев поспешил слезть с печи.

— Ты для чего это хранил, гадючий выползок! — сверкнув глазами, Абрам потряс обрезом перед самым носом перепуганного Мамичева. — Молчишь, вражина! Фарт твой, что не моя тут воля. Я б тебя за это самое невостренного в землю воткнул.

Допрашивал Лебедев Мамичева уже в пятом часу утра.

Выслушав предъявленные ему обвинения, Мамичев понял, что Лебедеву уже известно о его шпионской деятельности, о связи с Тепляковым, и что в убийстве Харченко Лебедев подозревает именно его. Все же он решил не сдаваться до конца. Признавал Мамичев только то, что уже никак нельзя было отвергнуть, то есть то, что по глупости своей прятал обрез для охоты за козами, что в доме Коноплева видел Березовского, и только после очной ставки с Коноплевым сознался, что помогал Березовскому выслеживать Степана.

— Боялся я, гражданин начальник! — посерев, дрожа от страха, уверял он Лебедева плачущим, переходящим на хриплый шепот голосом. — Не согласись я ему помогать, убил бы он меня.

— Это тот Березовский, что выходил в ноябре 23-го года на нашу сторону и уцелел при разгроме банды?

— Он, он самый!

— Значит, вы, Мамичев, хорошо зная этого бандита, помогли ему в нападении на председателя сельсовета потому, что боялись Березовского?

— Так, точно так, ведь это же был такой злодей, господи…

— Почему же вы не заявили об этом органам ГПУ?

Мамичев хотел что-то сказать, но у него затряслись губы и, через силу кашлянув, он судорожно глотнул слюну.

— Какой же вы, Мамичев, жалкий трус, — покачал головой Лебедев, с презрением глядя на трясущегося, жалобно, по-собачьи заскулившего шпиона.

Долго еще Лебедев допрашивал перетрусившего Мамичева и Коноплева.

К вечеру следующего дня в специально высланной автомашине Коноплева и Мамичева под усиленным конвоем увезти в пограничный отряд.

Два заклятых врага трудового народа распростились с Раздольной навсегда.

В ту же ночь, под утро, у Бекетовых от сердечного припадка скончалась бабушка. Увидев окровавленного, потерявшего сознание внука, бабушка ахнула и без чувств повалилась на руки подоспевшей Петровны. Слабое сердце старушки не выдержало и, не приходя в сознание, она вскоре умерла.

Всю ночь у Бекетовых не гасили огня.

Горе, словно тяжелый снежный обвал, внезапно обрушилось на Бекетовых. Иван Кузьмич то украдкой вытирал слезы, сидел, сгорбившись на лавке, безучастно наблюдая, как родственницы и соседки снаряжали в последний путь бабушку, то подходил к Петровне, утешал ее как мог.

Едва дождавшись утра, он пошел на заставу справиться о Степане.

«А что, если, не дай бог, умрет Степан? — с ужасом думал Иван Кузьмич, замедляя шаг. — Тогда хоть и домой не приходи. Петровна этого не вынесет…»

Когда он пришел на заставу, Лебедев уже переговорил с дежурным врачом и сказал старику, что опасность миновала, и что Степан несомненно поправится.

Иван Кузьмич облегченно вздохнул, перекрестился и чуть не бегом кинулся домой утешать Петровну.

У Бекетовых с самого утра толпился народ. Собрались все Бекетовы, пришел отец Фроси — Петр Романович, Павел Филиппович и другие соседи.

Вернувшись к обеду из больницы, Дмитрий и Иван еще раз подтвердили, что Степан будет жить. Фрося осталась в больнице и, не доверяя сиделкам, сама дежурила у койки Степана.

Зачастил Иван Кузьмич на заставу, по два-три раза в день справляясь о здоровье сына, а похоронив бабушку, не вытерпел и в одно ясное утро запряг отданную ему Лебедевым лошадь убитого Березовского и, положив в мешок свиную тушу, поехал в больницу.

Из больницы Иван Кузьмич вернулся вечером. В избе, поджидая его, сидели Петр Романович, Иван Малый и дядя Миша.

— На поправу дело пошло у Степана, — поздоровавшись, прежним добродушно-веселым тоном говорил Иван Кузьмич. — Два дня без памяти лежал, бред на него навалился страшенный, а жар-то, на сорок градусов! А теперь лучше: и жар стал спадать, и пить сегодня сам попросил.

Ну, раздевайся да проходи, погрейся чайком с дороги, — приглашала едва оправившаяся после несчастий Петровна, ставя на стол кипящий самовар.

— Согреться-то у меня есть чем, — и, хитро подмигнув мужикам, Иван Кузьмич извлек из-за пазухи бутылку водки. — Дай-ка что-нибудь закусить, выпьем за здоровье Степана. На поросячьи деньги купил.

— Да это что же, старик! — всплеснула руками Петровна. — А дохтуру-то пошто не отдал?

Отдай-ка ему попробуй, — развел руками Иван Кузьмин. — Это, брат, тебе не по-прежнему, подарил да и все. А Фрося, как увидела, замахала руками: — Нет, нет, папаша, нельзя, Аркадий Иваныч, это дохтур-то, не такой человек…

— Ну и что же, говорю, разве доктор татарин, не ест поросятину?

— Бесплатно, — говорит, — он не возьмет, разобидится. Лучше мы ему благодарность напишем в газете. Человек-то уж он больно хороший, две ночи не спал, отстаивал Степана от смерти.

«Ну, — думаю, — раз он такой хороший, сделаю по-твоему».

Взял поросенка и понес, будто на базар, а сам его к дохтурице на квартиру. Так ведь скажи, как получилось, и она оказывается такая же, вроде коммунистка. — Нет, — говорит, — дедушка, нельзя, унеси обратно. — Пришлось мне схитрить, говорю: — Я его, гражданочка, на деньги принес продавать. — Почем же, — спрашивает, — килограмм? — Полтора рубля, — отвечаю.

Покачала она головой, — что-то уж дешево. Ну, брат, хохотать некому было, как мы с ней рядились по новой моде. Говорю: — Ничего, гражданочка, не дешево, поросят-то сегодня на базаре видимо-невидимо навезли, — а сам и на базаре не был. Кое-как столкал, будь он проклятой, поросенок этот. Вот на эти-то деньги и набрал вина, да еще и чаю плитку. Вот какой народ-то нынче пошел.

Все, кроме Петровны, посмеялись над рассказом Ивана Кузьмича.,

— Ну, как Фрося? — допытывалась она. — Не изувечилась? Ведь шестой месяц в положении.

— Фрося — молодец, — уже сидя за столом и разливая вино по рюмкам, похвалил Иван Кузьмич. — Под стать Бекетовским.

— В нашей родоне, — самодовольно улыбнулся Петр Романович, — худых-то вроде не бывало.

— Верно, сват, — поддакнул Иван Малый. — Кабы не она, хоронили бы мы Степана вместе с бабушкой.

— Ивана Чижика там повидал, — рассказывал заметно повеселевший Иван Кузьмич. — Какая добрецкая душа. — Как узнал, что привезли Степана в больницу, так сразу же прибежал и теперь дежурит около него с Фросей поочередно. Вот какой он оказался, Иван-то Андреич.

Всю зиму пролежал Степан в больнице, много дней и ночей не отходила от него Фрося, и только когда здоровье Степана стало заметно улучшаться, согласилась уехать домой, оставив его на попечение Чижика, которому она вполне верила.