Голубая Аргунь

ГЛАВА V

На второй день после организации ячейки Федор Размахнин пошел в сельсовет, куда, как они условились, должен был прийти и Степан.

Сельсовет помещался в бывшей поселковой сборне, в которой с давних пор устраивались общественные сходки. Это была старая, с провалившейся крышей изба в середине Раздольной. Неприглядная снаружи, еще более неприглядный вид имела изба внутри. Черные от печного и табачного дыма стены покрывали тенета, мохнатые от пыли, вдоль стен стояли давно не мытые длинные скамьи. Налево от порога занимала весь угол полуразвалившаяся печь-плита с вмазанным в нее для неведомой надобности котлом. Передний простенок был загроможден большим некрашеным шкафом с филенчатыми створками. Рассохшиеся створки никогда не закрывались вплотную, и в необъятном чреве шкафа посетители видели сваленные в беспорядке папки с делами и какие-то свертки бумаг. Залитый чернилами стол да висячая лампа над ним дополняли убранство избы.

Войдя в избу, Федор громко поздоровался и, окинув взглядом сидящих, понял, что Степан еще не пришел.

В сельсовете было людно. Федор подумал сначала, что идет заседание сельсовета, но вскоре убедился, что часть людей вызвали для взыскания недоимки по дровам и налогам, другие пришли узнать о семенах, третьи — послушать новости, побалагурить. Собравшиеся сидели на скамьях, а кто и просто на полу, сложив по-монгольски, калачиком, ноги. Все курили и громко разговаривали. В табачном дыму, как в тумане, виднелись сидящие за столом: маленький, с черной курчавой бородкой и лысиной во всю голову секретарь Протопопов и председатель Мамичев.

Не обращая внимания на говор и шум, секретарь что-то быстро писал, а председатель вызывал к столу недоимщиков. То и дело раздавались его сердитые выкрики, среди которых чаще всего слышалось: «Смотри у меня!..», «Давай гони! Я ничего не знаю…».

Мамичев был в длинной, до самых пят, шубе. Маленькие серые глазки в глубоких впадинах и крючковатый, нависший над рыжими усами нос придавали его худощавому лицу, с рыжей, давно не бритой бородой, хитрое и вместе с тем хищное выражение.

Когда вошел Федор, у стола стойл Архип Шубин, вековечный бедняк, известный в Раздольной, как хороший печник.

— Что же я поделаю, Иннокентий Михайлович, — виновато говорил Шубин, — сколько мог — сдал, а теперь вот и самому топить нечем.

— Ничего не знаю, а недоимку гони!

— Гони-то гони, Иннокентий Михайлович, — переминаясь с ноги на ногу, теребил Архип шапку. — Надо бы все-таки разобраться, нет ли тут какой ошибки. У меня одна хобыленка, да и та вот-вот копыта протянет. А дров на меня наворотили наравне с Коноплевым. Что же это такое?

— Да ведь на общем собрании постановили сделать разверстку на дрова по душам. Кто же виноват, что у тебя семья большая?

— И что за оказия такая? — недоумевающе раздел руками Архип. — Почему же это в Михайловском разверстку сделали по лошадям? Там всякие сборы больше со справных берут, а бедноте облегченье большое. А ведь закон-то, небось, одинаковый, — что у них, то и у нас.

— Эх, Архип, — укоризненно покачав головой, заговорил сидящий рядом с председателем Платон Перебоев. — Тебе-то уж стыдно быть недоимщиком. Сложил печь тому же Коноплеву, а он бы за тебя дрова сдал, вот и все. И председателю бы не надоедал, у него и без вас делов много.

«А ведь разверстка сделана неправильно. Надо сказать об этом Степану», — подумал Федор, с сожалением глядя на худощавую фигуру Архипа в стареньком, пестреющем желтыми и белыми заплатами полушубке.

Федор постоял еще немного, послушал пререкания председателя с недоимщиками и стал пробираться вперед.

В кутней половине избы было особенно тесно. Собрались там, в большинстве бывшие фронтовики и среди них известный в селе балагур Петр Чегодаев. Судя по тому, как часто доносился оттуда дружный смех, рассказывал он что-то веселое. Желая послушать, Федор пробрался поближе.

— Нет, брат, в пехоте народ был от нас совсем отменный, — рассказывал Чегодаев. — Там и городского люду много с заводов, с фабрик, с железных дорог, отовсюду. Ну и таких, более, значит, понимающих в политике немало, не то, что у нас в казачестве, темнота вековечная.

В семнадцатом году наш полк стоял на станции Джульфа, там же много было и пехотных частей. А митинги эти чуть не каждый день. Пригонят нас на митинг, смотрим, солдаты один другого сменяют, высказываются. На другого солдатишку посмотришь — цена-то ему три копейки с виду, а он, брат ты мой, как начнет крыть, так откуда что и берется. А мы, казаки, стоим, глазами хлопаем. Солдаты уж над нами и посмеиваться стали. «Что же это, земляки, из вас никто не выступит? — говорят. — Неужели у вас не наболело на сердце?» Ну, прямо-таки стоять стыдно…

И вот один раз хотели уж мы отказаться от митинга, а тут Афоньку нашего, Мурзина, дернула за язык нечистая сила. «Давайте, — говорит, — ребята, я сегодня выступлю, выскажусь». Мы сдуру-то обрадовались: выступи, мол, Афонюшка, выручи, милок, докажи пехоте, что и казаки, брат, не лыком шиты.

— О чем, — спрашивает Афоня, — сказать-то?

— Да поговори, мол, хоть насчет питания. Политика-то уж бог с ней. Кормят вот плохо, это нам больше понятно, надоволивают одной капустой. Вот насчет ее, проклятущей, и выскажись.

Приходим на митинг, все честь честью. Доложили там, что от нас желает высказаться казак. Солдаты даже обрадовались, кричат: «Просим!» А там уже объявляют:

— Слово имеет забайкальский казак 2-го Аргунского полка товарищ Мурзин.

Смотрим, наш Афоня уже на трибуне. Ну, брат ты мой, на вид-то он любо посмотреть. Парень здоровенный. Эти солдаты рядом с ним как ребятишки. Папаха на затылок, чуб на поларшина, борода ощетинилась. Мы просто налюбоваться не можем, радуемся: до чего же геройский вид, хоть на картинку рисуй. Оглянулся это он вокруг, провел рукой по усам, да как рявкнет! Голосище грубый.

— Товарищи!.. я… насчет… капусты… — и замолчал.

Все стоят, ждут. Афоня молчит, как воды в рот набрал, окаянный. Солдаты уж зашушукались. Что это за беда такая! Молчит, да и только. Давай мы ему маячить: «Говори, мол, хотя что-нибудь. Ведь и начал-то вроде ладно…» Молчит, глаза вытаращил. Так вот где стыд-то был! Стоял он, стоял, да опять как бухнет:

— Я… кончил! — и пошел с трибуны.

Взрыв хохота покрыл последние слова рассказчика.

— Ой, батюшки… этот высказался!

— Доказал… пехоте.

— Ой… уморил!

— Да ну тебя к чёрту, Петька, хватит!

— Ведь подвел, холера, весь полк, — выждав пока приутих смех, закончил Чегодаев. — Ну, мы ему и всыпали за это, всей сотней. Хорошо — перевели нас на другую станцию, а то от насмешек не знали, куда и деваться…

В это время в сельсовете появился Степан. Поздоровавшись и поговорив с обступившими его односельчанами, он прошел к столу, где сидел председатель.

— Вот что, товарищ председатель, — начал Степан, — мы организовали у нас в селе комсомольскую ячейку.

— Ну, что ж, дело хорошее, — необычно любезно ответил Мамичев. — Игнаха, дай-ка табуретку. Садись, товарищ Бекетов.

— Спасибо, — поблагодарил Степан, усаживаясь на придвинутую ему табуретку. — Теперь нам нужно помещение, чтобы устроить красный уголок. Там мы будем проводить громкие читки, беседы, учить неграмотных, разъяснять законы, постановления Советской власти.

— Это было бы дело, — сразу же зашушукались во всей избе.

— Конечно, это хорошо, — согласился Мамичев. — Но помещения-то у нас нет.

— Как нет? А дом беженца Солонова?Ведь он же пустует.

— Нет, это не подойдет, — вмешался, сидевший рядом с Мамичевым, Платон Перебоев. — Что вы, Степан Иваныч, взять у человека дом, а он, может, завтра появится и дом с нас потребует. Все может быть…

— Здорово! — удивился Степан. — Так вот о чем вы заботитесь, о врагах Советской власти.

— Это Петро-то Солонов враг? Господи ты боже мой, человек ни а, ни бэ, вечный хлебороб. Сбежал по глупости за границу, значит — враг и своему дому не хозяин? Нет, ты подожди минуточку, Степан Иваныч, дай досказать. Советская-то власть что говорит? «Мы, — говорит, — товарищи, вас врагами не считаем, хоть вы и ходили в белых по темноте вашей». Верно я говорю? — И Платон торжествующе посмотрел на всех.

— Так, значит, по-вашему, Солонов не враг? — кинув на Платона насмешливый взгляд, спросил Степан.

— По-моему, он дурак, и больше ничего: сломя голову побежал куда-то за чёртом в погоню.

— А за что этот дурак, этот ваш неграмотный хлебороб крест получил от атамана Семенова?

— Крест? — смутился Платон. — Ну и что же тут такого? Мало ли казаков кресты имеют. Вон и твой отец целых три получил.

— Мой отец, — повысил голос Степан, — получил кресты за то, что защищал родину, а этот гад за то, что помогал японцам воевать против родины. По-твоему выходит, это все равно. А потом, ты думаешь, мы не знаем, что он был в карательном отряде, людей расстреливал. Да еще и хвастал здесь пьяный, что он до самого пояса развалил шашкой раненого партизана. Жалко, что он вовремя скрылся. Мы бы ему тут домик построили.

— Ну, уж я тут не знаю, — чуть слышно пробормотал Платон и стал нервно теребить конец плетеного из шерсти пояса.

Мамичев, склонившись над столом, рассматривал какие-то списки. Степан, чтобы успокоиться, свернул самокрутку и закурил.

— Ну, так что, товарищ председатель, — пыхнув папиросой, снова обратился он к Мамичеву. — Значит, этот дом вы не хотите нам отдать, ожидаете Солонова?

— Да нет, не поэтому, — отрываясь от стола, заговорил Мамичев, избегая встречаться взглядом со Степаном. — Солонов, конечно, враг, да он из-за границы и не вернется. Но дело в том, что домом распоряжается волостной исполком. Надо его запрашивать. А потом толк-то какой — в доме ни окон, ни печей не осталось. Стены да стрелы^{7}, полы и те повытаскивали.

— Надо отремонтировать, — не унимался Степан, — таким поселком только дружно взяться и готово!

— Ну, какой уж нынче ремонт, — Мамичев безнадежно махнул рукой. — Вон какая была лонись^{8} засуха, народ, оборони бог, бедствует, у многих ни поесть, ни сеять. Так что надо повременить, товарищ Бекетов. Дело это не к спеху. Нельзя же людей утруждать. Время и так тяжелое.

— Нет, Иннокентий Михайлович, ждать мы не будем ни одного дня. Не даете вы нам помещение, ладно. Устроим красный уголок в Терехиной избе. Он нам не откажет.

— Ну, что ж, дело ваше, конечно.

— Теперь второй вопрос, — продолжал Степан, — как вы думаете раздавать семенное зерно?

— А что? — насторожился Мамичев. — Будем раздавать, и пускай сеют.

Степан заметил, как Мамичев с беспокойством взглянул на Платона, а тот, заерзав на стуле, сердито крякнул. И снова все затихло вокруг, но поняв, что разговор идет о семенах, все заговорили разом, у стола стало тесно от придвинувшихся людей.

— Мы, комсомольцы, — в упор глядя на Мамичева, громко сказал Степан, — хотим вам помочь в этом деле. У вас еще не создана посевная тройка, и вы, наверное, знаете, что в ней должен быть представитель партийной или комсомольской организации? Так вот, раз у нас нет партийной организации, волостная ячейка в посевную тройку выдвинула меня. Вот вам бумага от товарища Васильева.

Мамичев заметно побледнел и охрипшим голосом, с силой выдавливая из себя слова, глухо проговорил:

— Да нет… можно будет… — и уже громко добавил: — Только у нас комиссии и делать-то почти что нечего. Списки составлены, раздать, да и пусть сеют. Вот разве присутствовать при раздаче…

— В эту комиссию, — словно не слыша, что говорит Мамичев, продолжал Степан, — входят, кроме меня, председатель сельсовета и один человек от бедноты. Я думаю, что мы его сейчас же и выберем. Ведь тут собралась вся поселковая беднота. Давайте выберем представителя в комиссию.

— Предлагаю Абрама-батарейца избрать! — крикнул Федор, не дождавшись, что скажет председатель.

— Правильно!

— Лучше и не найти.

— Просим, — одобрительно зашумели вокруг.

— Ну вот, есть и третий член комиссии, — улыбнулся Степан. — Как, по-вашему, товарищ председатель? Одобряете? Товарищ секретарь, пиши протокол. Абрам, подходи, сядь к столу. А теперь разрешите ваши списки.

«Наша берет!» — ликовал про себя Федор.

— Иди, иди, Абрам! — легонько подталкивали сзади Абрама посельщики. — Раз выбрали, нечего куражиться.

— Дело-то, паря, взавяз пошло, вроде на нашу руку.

Степан бросил недокуренную папиросу и, в ожидании списков, достав из кармана красный с синим карандаш, принялся чинить его. Он словно не замечал, как волновался Мамичев, дрожащими руками перебирая в папке бумаги.

— Ну что за напасть, куда он задевался? — с плохо скрытым раздражением ругался Мамичев, не находя списка. — Не у тебя ли он, Микита, посмотри-ка хорошенько.

Наконец, список нашелся, и Степан вместе с Абрамом принялись его просматривать. Опять стало так тихо, что было слышно, как скрипел пером секретарь, шелестел бумагами председатель и нервно барабанил пальцами по столу Платон.

— Неправильно, — закончив просмотр списка, нарушил молчание Степан. — В список внесли почти сплошь весь по^: селок, и всем записали по шесть пудов. Но разве так можно? Смотрите, Николай Ожогин — бедняк, семья одиннадцать, душ, семян ему записали шесть пудов. Бездетному Егору Ефимычу — тоже шесть пудов. Нет, товарищи, так не пойдет, — и, зачеркнув против фамилии Ожогина цифру 6, Степан записал 24.

— Ого! — удивился Мамичев. — Подожди, подожди, товарищ Бекетов, так тоже не годится. Прибавлять в списки хорошо, а вот где хлеб взять? Ведь его лишнего нету.

— Где взять? — с насмешкой в голосе переспросил Степан. — А вот где… — и тут же принялся вычеркивать из списка крепких середняков, а также тех, кто имел свои семена, одновременно вписывая беднякам вместо шести по 12, 18 и даже по 20 пудов.

Гул одобрения послышался вокруг. Поступок Степана пришелся беднякам по душе.

— Правильно!

— Верно! — слышались отовсюду одобрительные возгласы.

Мамичев и Платон сидели нахмурившись, бросая в сторону Степана злобные взгляды.

А Степан продолжал вычеркивать из списка одних и прибавлять семян другим. А когда дошел в списке до Платона, он с такой силой нажал карандашом, что прорвал бумагу.

— Ну, закончил! — зло прохрипел Мамичев. — А дальше что?

— Как это что? — переспросил Степан. — Утвердим на заседании сельсовета.

— А которым не дали, как? — все более раздражался Мамичев: — Думаешь, на этом и кончилось! Повычеркивал и ушел. А я теперь перед ними глазами моргай!

— Вот чего ты испугался, товарищ председатель сельского совета, — зло ответил Степан. — Тогда, если уж у тебя не хватает на это смелости, я с ними буду разговаривать, как член комиссии. Я их повычеркивал из списка, я и объясню почему.

— Объясняй и списки забирай эти с собой. Продолжай, раз начал, — окончательно разозлился Мамичев. — Выслуживайся! Думаешь, я не вижу твою политику? Все понимаю, куда метишь! Только ничего у тебя не выйдет. Меня и в уезде знают, да и не такие начальники как ты, по крайней мере.

— Ты что, пугать вздумал? — рывком поднялся Степан. Он заговорил отчетливо и громко: — Мне все равно, кто у тебя в уезде. Ты меня этим не пугай. Не из пугливых. А насчет политики, она у меня одна — политика партии. Я ее проводил и проводить буду. Партия бедноту в обиду не даст. Понятно? За это боролись четыре года и теперь не спасуем. Списки могу взять. У меня не затеряются. Все… Пошли, Федор.

Он надел свой остроконечный с синей звездой шлем, достал из кармана шинели серые «пуховые перчатки, подарок Вари и, попрощавшись, вышел в сопровождении Федора.

— До свидания!

— Спасибо, товарищ Бекетов.

— Дай тебе бог здоровья, — неслись им вслед негромкие, дружественные выкрики.

И сразу же следом за ними из сельсовета, громко разговаривая, вышли и остальные.

— Думали, что всего дела будет на час, а до самого вечера проканителились, — проговорил Степан, выходя на середину улицы. — Ну, куда теперь?

— Пойдем к Терехе, — предложил Федор.

— Пошли, — согласился Степан. — Договоримся с ним насчет красного уголка.

Солнце клонилось к западу. Снег на песчаных, унавоженных за зиму улицах давно уже стаял, и лишь кое-где у плетней и заборов лежал он рыхлыми кучками да белел еще между гряд в огородах.

В оградах размеренно шаркали пилы, глухо бухали колуны, с легким звоном стучали плотничьи топоры. Люди деятельно готовились к весне: налаживали плуги, сохи, бороны, ремонтировали телеги.

Во дворах ребятишки в колодах и старых лодках замешивали лошадям сечку, торопясь управиться пораньше, чтобы успеть еще поиграть в лапту.

Некоторое время Степан и Федор шли молча.

— Ну и разозлил ты сегодня нашего председателя, — засмеялся Федор. — Никак он этого не ожидал.

— Будут с ним еще битвы, — покачал головой Степан, — и как это додумались избрать его председателем?

— Лопатин за него горой стоял на выборах.

— Какой это Лопатин?

— Милиционером был у нас одно время. Коммунист, бывший красный партизан. Теперь он в уезде каким-то начальником.

— Это на него намекал Мамичев?

— Наверное. Этот Лопатин и расхвалил Мамичева на выборах в Советы: дескать, бедняк, красный партизан и настоял, чтобы его выбрали председателем.

— И никто не выступил против? — Степан даже остановился и, глядя на Федора, осуждающе покачал головой: —Никто не сказал, что этот «бедняк» всю свою жизнь контрабандой и спекуляцией занимался? Каким он партизаном был, я знаю. Как-нибудь расскажу тебе о нем.